Он то и дело появлялся у нас в поселке, ездил по Северу, «их собственный корреспондент», писал о рыбаках, охотниках, оленеводах, — все это хорошо, конечно, только не нравилось мне, как он писал, подлизываясь к этим «людям мужественных профессий», а в журналисте, по-моему, должна быть такая же самостоятельность, независимость, как в охотнике… Вот и сейчас он здесь вертелся.
Как-то он пришел и начал ругать наш поселок и вообще Север, недоумевать, из-за чего сидят здесь люди по стольку лет — ну, год, ну, два можно из интереса, но всю жизнь из-за чего, если не из-за денег… Словом, ругал, как обычно его ругают, и вот этого я не мог ему позволить. Я тоже не любил Север, — может, я и любил бы его, если бы видел, но мой Север были четыре стены классной комнаты, и тетради по вечерам, и поселок, который можно пройти из конца в конец за 15 минут, если не торопиться, — не было на моем Севере ни собачьих упряжек, ни разлившихся в тундре речек, ни сопок, ни карабинов, ни медведей, ни китов. И себе я позволял ругать Север, а ему не мог, потому что я, так сказать, ругал его честно, но он же в своих очерках его хвалил? — Какой-то его репортаж кончался, примерно, так: «Да, кто хоть раз побывал на Чукотке, тот полюбит ее навсегда».
— А по-моему, — сказал я, — если не любишь Север, так и пиши, что не любишь.
— Не напечатают, — горько отозвался он.
— Тогда не пиши, что любишь.
Он помолчал.
— Тебе сколько лет? — участливо спросил он.
Начал обходной маневр.
— Ну, двадцать два, — сказал я.
— А на Севере сколько?
— Ну, второй год.
— Какая возможность, — вздохнул он. — Думать, наблюдать, сравнивать!
Эта журналистская манера сразу лезть в душу. Я почувствовал свое преимущество. «Паразитируешь, — думал я. — Нет, ты сам поживи здесь, посиди на одном месте, сам подумай, посравнивай, понаблюдай, тогда и поговорим об этом…»
— Не думал, не наблюдал, не сравнивал, — сказал я, чтобы доставить ему удовольствие.
— Слыхали? — спросил он Иванова. — Зачем вы — ясно, кто из-за денег — тоже ясно, но вот такие?
— Меня распределили, я и работаю, — сказал я. — Не жалуюсь.
— Таких бы я убивал еще в детстве, из рогатки, — заключил он.
С тех пор мы друг друга недолюбливали.
В начале июля несколько дней дул сильный ветер, лед сломало и вынесло из бухты — не весь, но пройти на ту сторону было можно. С утра мы начали грузить на сейнер кровати, матрасы, тумбочки, словом, лагерное оборудование. Все снова тут были: и зав, и директор, и вожатые, наши учительницы, и Иванов со своими ребятами помог нам…
Мы медленно шли в тумане, в каком-то одному капитану ведомом направлении, разводя небольшие льдинки и обходя ледяные поля, шли уже часа два, а ходу всего было минут сорок. Показался высокий обрывистый берег, следовательно, мы давно вышли из бухты в море. Мы повернули и пошли назад, вдоль берега. Во всех направлениях, быстро исчезая в тумане, летели кайры, бакланы, и над самой водой смешные птицы топорки, о большими красными клювами и хохолками. Берег постепенно понижался и стал совсем плоским, это была примета, что мы опять вошли в бухту. Наконец из тумана показался двухэтажный дом — лагерь, и еще несколько домиков — морзверокомбинат. Пока мы перетаскивали наше барахло, никто не заметил, как ушел туман, но только выходя из дома за очередной кроватью, я вдруг поднял голову и увидел очень близко, очень отчетливо наш поселок и невысокую гряду сопок на той стороне. Туман исчез внезапно, и даже не верилось, что мы только что два часа шли почти на ощупь…
Начальник лагеря был еще в Магадане, на семинаре лагерных работников — учился руководить, что ли. Через несколько дней он прилетел, привез кое-что из спортинвентаря: бадминтон, несколько мячей, кеды — а главное, кучу плакатов на разные темы: посвященных Дню Советской Армии и авиации, режиму школьника, уходу за зубами и множеству других полезных вещей. Он сразу ринулся прибивать эти плакаты — везде, где мог. Один гласил:
Куда нести посуду, каких бед — не указывалось, но он все равно прибил его, на кухне. И вообще в нем видна была страсть прибивать, не только страсть, но и сноровка — хозяйственный был мужик. Мы еще мало его знали, он приехал недавно и преподавал у нас географию. Его звали Щеголев Николай Петрович, но, несмотря на то, ему было уже за сорок, никто из учителей за глаза по имени-отчеству его не называл, а только по фамилии и почему-то с ударением на последнем слоге: Щеголёв. Говорили, что приехал он чуть ли не из Сочи, и я, глядя на него, так и представлял, как он ходит там по своему дому и саду, по своему уютному дворику, скрытому виноградом, и прибивает, прибивает… Завхоз из него вышел бы хороший, но начальником он, видно, никогда еще не был и сейчас считал, что ему повезло — только приехал, и вот начальник — и дело это надо закрепить, показать себя в лучшем виде. Он очень старался.
Да мы и все старались, как могли, к приезду детей привести лагерь в приличный вид — расставили мебель, Повесили умывальники, достали бочки для воды. В один из таких дней над нами в сопки пролетел вертолет, и я порадовался за ребят — наконец-то они улетели.
День приезда детей настал. К обеду на горизонте показалось несколько вельботов. Мы ждали на берегу. Даже милицейский, синий с красным, вельбот выделили для такого случая. Одновременно налетел вертолет, привез самых маленьких.
— Вы не находите, что это похоже на десант? — спросил я Щеголева, но он не ответил — волновался.
Дети, выбросившись из вельботов, рассыпались по берегу, и сначала это напоминало Броуново движение, но мы их окружили, взяли в плен и повели к линейке. Линейка у нас была в форме буквы П, выложена крупной белой галькой, а в центре площадки девочки сделали звезду из толченого кирпича.
— Эх, качелей у нас нет, качелей, — бормотал Щеголев.
Все время он твердил про эти качели, может, с детства у него что-то осталось, какое-то смутное воспоминание, или на семинаре говорили, только он все время твердил про эти качели.
Да у нас вообще ничего не было, не только качелей, — не было еще спортивных площадок, никаких площадок, ни грибов этих, и сам дом был подготовлен плохо: стены мазались, форточки не открывались, а дети, конечно, дрались перед сном Подушками, побелка осыпалась и стояла в комнатах как туман или дым. Так что с приездом детей Щеголев постепенно начал разбираться, что его должность не столько выдвижение, сколько подвох какой-то, только он не совсем еще понимал, за что; я представлял, как перед сном, лежа в постели, он тихо поругивает завроно, который рекомендовал его, и уже не преисполняется к нему благодарностью, а с ужасом думает, что предстоит еще торжественное открытие.
Все дни перед открытием готовили концерт, а я с ребятами постарше оборудовал спортплощадку на берегу, где было порядочно ровного места. Мы разметили волейбольную площадку, сделали яму для прыжков, отмерили на тропинке 100 метров, а главное, врыли столбы, обозначив футбольные ворота. Накануне открытия мы сложили костер, принесли несколько бревен, обложили их плавником, а в центр воткнули здоровый шест…
Проснувшись назавтра, я увидел в окно, что бухта вся белая. «Опять натолкало льду», — подумал я, но, присмотревшись, понял, что это облака отражаются в неподвижной воде. День выдался отличный.
Щеголев с утра бегал по лагерю, решил повесить еще несколько плакатов, и уже вельботы с родителями показались, а он все еще прибивал, и по мере того, как вельботы приближались, увеличивалась скорость прибивания.
Но открытие прошло удачно. Сначала мои поиграли в футбол (я судил!), потом зажгли костер, детишки дали концерт, родители посмеялись, похлопали — словом, все, как у людей. Тут и Щеголев ободрился.
Потом начались будни. Снова зарядили дожди. Каждый вечер на пятиминутке утверждали мы план на завтра, и каждое утро план этот ломался, потому что нельзя было никуда пойти. В конце концов мы стали утверждать два плана — один с поправкой на дождь.
Настольных игр у нас почти не было, да и комнаты специальной не было для игр, вожатые и воспитатели из сил выбивались, И дети были дикие — никогда еще не было у нас лагеря, и они привыкли к свободе там, в поселке. Вожатые тащили их собирать цветы, а им больше нравилось ловить бычков, убегать и, свесившись с дебаркадера, часами вглядываться в затененную причалом воду, где у самого дна таились страшные головастые чудовища с растопыренными перьями, лягушечьим брюхом, скользкой кожей и мерзким запахом — дорогие их сердцу бычки. Пришлось с этим смириться и даже сделать мероприятием, и каждое утро на линейке Щеголев (тут надо отдать ему должное) объявлял: кто ловить бычков — шаг вперед.
Мне-то было легче: футбол оказался попритягательнее, и как только дождь прекращался — обычно он шел с утра и до обеда или с обеда до вечера, — мы отправлялись играть. И тут я открыл в себе страсть к футболу. Никогда я в него не играл, ни во дворе у нас, ни в школе, а теперь проснулся во мне азарт, и каждый раз, труся впереди ребят на поле, я уже знал, что буду играть, гадал только, на какой минуте не смогу удержаться.
Лучшими игроками были, бесспорно, Волков и Цимбал, капитаны команд, да и остальных я разделил так, чтобы команды были равными по силе. И вот примерно на десятой минуте я свистел и говорил как можно небрежнее: «Поиграть и мне, что ли?» Мы производили небольшую перестановку, одного-двух игроков отсылали к противнику, и начиналось.
У Волкова была напористость, у Цымбала техника. Как он вел, сгорбившись над мячом, посылая его вперед несильными частыми толчками, так что мяч казался привязанным к его ноге, и вся защита кидалась к нему, а я в это время проходил по другому краю — у меня ничего не было, кроме удара, — он навешивал мне, и мы так хорошо, без слов поняли друг друга, что забили как-то мячей десять, всухую. Я все время чувствовал, что это не хорошо, непедагогично, но не мог удержаться. Волков нервничал, и когда мы забили очередной, что-то показалось ему не так, он вдруг подошел к своему другу Цымбалу и ударил его. Маленький Цымбал пошел куда-то в сторону, еще толкая перед собой на всякий случай мяч, гордо отвернувшись от всех, но все и так поняли, что он плачет.
Тут уж я должен был действовать как педагог, остановил игру, да она и сама расстроилась, и велел Волкову извиниться. Он уходил, не отвечая. «Волков!» — крикнул я и пошел за ним, он уходил, я ускорил шаг. «Волк! Волк!» — заорали ребята, и он, не оборачиваясь, понял, побежал. И тут я побежал тоже.
Мы бежали вдоль берега очень медленно, устали после игры и трудно было бежать по гальке. Вдруг не догоню, думал я, вот будет кино, и еще мне казалось, что где-то я уже это видел: физрук бежит за мальчишкой. Можно сказать, я и побежал-то потому, что был физрук, вот если бы я в этот момент был «русовед», я бы, конечно, ни за что не побежал. И когда я понял, что глупо бежать, остановиться уже нельзя было — скажут, не догнал.
Мы бежали долго, и когда мне начало казаться, что я вот-вот остановлюсь, выдохнусь, он перешел на шаг. Некоторое время мы шли рядом, ничего не говоря, не могли говорить.
— Я просто не хотел бежать, — сказал он, — а то бы вы нипочем не догнали.
Я все еще дышал. «Очень может быть, — подумал я. — Очень может быть».
— Извинись перед Цымбалом, — приказал я, отдышавшись.