Тим Слеймон отличался тем, что никогда не жевал сигары. Вот и сейчас, когда он возвращался из муниципалитета в свой офис, его голову окутывал голубой дымок, что делало его похожим на забавного кельтского духа, передвигающегося в облаке.
На его рабочем столе лежали две телеграммы. Первая, как оказалось, была от одного из членов правления клуба искусств и ремесел, который благодарил мистера Слеймона за его продиктованную заботой об общественных интересах помощь в получении клубом средств из городского бюджета. Тим прочитал ее и, добродушно кивнув, отложил в сторону. Он одобрительно относился к клубу искусств и ремесел. Нельзя сказать, чтобы он был большим знатоком картин, гончарных изделий и скульптуры, но во главе клуба стояла группа оригинальных художников, а организованная ими школа получила такую известность, что общественный деятель серьезного масштаба, каким был Тим, просто не мог пренебречь этим фактом. Вероятно, подумал Тим, это молодой Аббот подсказал правлению клуба идею послать эту благодарственную телеграмму. Аббот был неплохим парнем, несмотря на его недавний таинственный уход из университета после четырех месяцев преподавания. Естественно, финансовое благополучие клуба было для него небезразлично: ведь он только что получил первую премию по итогам весенней выставки.
Тим распечатал вторую телеграмму.
Встретившись в субботу вечером с молодым Абботом, Тим скажет ему, почему он решил, что телеграмму с поздравлением отправил Аббот. Очень уж очевидно было, что послал ее чокнутый — как раз такой, как Аббот.
— Я подумал, что ты пытаешься играть в таинственность, и мне показалось, что было бы забавно встретиться с тобой как бы случайно, — скажет Тим. — Я решил, что воспользуюсь приглашением и сделаю вид, будто понятия не имею, кто именно устраивает вечеринку, и изображу удивление, когда за коктейлями ты признаешься, что это твоих рук дело.
Откладывая телеграмму в сторону, Тим подумал, как же хорошо, что он давно уже научился быть приятным для всех.
Генри Аббот, известный среди обитателей Французского квартала как Хэнк, сидел под пальмами во внутреннем дворике на Ройел-стрит и красил винтовую лестницу, ведущую на балкон, когда старуха негритянка, ухаживающая за его квартирой, принесла ему седьмую телеграмму. Она быстро и невнятно протараторила на своем приятном на слух и совершенно непечатном креольском жаргоне, что телеграмма только что получена. Хэнк, который обычно понимал не более половины того, что она ему говорила, ответил:
— Хорошо, хорошо.
Когда она удалилась, он принялся внимательно разглядывать синюю полоску, которую только что нанес на поверхность лестницы. Она показалась ему чересчур синей. Хэнк гораздо лучше разбирался в красках, чем в проблемах коммунизма. Надо сказать, он уже не раз задавался вопросом, что же такое он сказал на своих занятиях, что доктор Рид истолковал как пропаганду коммунистических идей. Пристально изучая оттенок синего, он вскрыл телеграмму и перечитал ее несколько раз, посмеиваясь про себя. После того как Хэнк получил первую премию на весенней выставке, он постоянно был в хорошем настроении.
— Джин, — сказал Хэнк, обращаясь к синей лестнице. — Конечно, это Джин.
На субботней вечеринке Хэнк признается Джин, что сразу же подумал о ней как о возможном отправителе телеграммы.
— Было в этой телеграмме что-то голливудское, — скажет он ей. — И потом это так в твоем духе — вспомнить на взлете собственной карьеры о том, что и я получил какую-никакую премию.
Хэнк спрятал телеграмму в карман и продолжил созерцание синей краски на поверхности лестницы.
Однако Джин, прекрасная, туманная, прозрачная кинозвезда Джин Трент, приехавшая домой в Новый Орлеан, чтобы немного отдохнуть, скажет, что, когда она получила восьмую телеграмму, ей и в голову не пришло подумать о Хэнке. Как только она прочитала телеграмму, скажет она в субботу вечером, она сразу же подумала о Маргарет Чизолм.
Начав свою артистическую карьеру в провинциальном театре средней руки, Джин перебралась оттуда на Бродвей, а затем в Голливуд, где снялась в трех фильмах, принесших ей славу кинозвезды. Но в Голливуде Джин было одиноко. Ее родным городом был и оставался Новый Орлеан, и, подобно множеству других его питомцев, выросших среди волшебной новоорлеанской зелени с золотом, Джин при всякой возможности снова и снова возвращалась сюда.
Как раз накануне на экраны Нового Орлеана вышла последняя картина с ее участием, и Джин выступала перед публикой на премьере, так что эта телеграмма оказалась в числе множества полученных ею поздравлений. Маргарет еще до нынешнего приезда Джин обещала устроить в ее честь вечеринку, на которую собиралась пригласить всех своих самых замечательных друзей. Поэтому в субботу вечером никто не удивится, когда Джин скажет, что, по ее предположению, телеграмму отправила Маргарет. Правда, ей прежде ни разу не приходилось получать приглашения от Маргарет по телеграфу, но она об этом даже не задумалась, поскольку, как и другие близкие друзья миссис Чизолм, привыкла к ее капризам.
Джин Трент пришла на вечеринку последней. Выйдя из лифта на двадцать первом этаже Бьенвиль Билдинг, она на минуту задержалась в холле, где стрелкой был указан путь на крышу: туда вела винтовая лестница, едва различимая в неясном свете тусклого светильника. Джин взглянула на свое отражение в зеркальном стекле двери лифта и улыбнулась, подумав, что платья, которые она может теперь покупать на гонорары кинозвезды, — все-таки совсем другое дело. Она повернула голову, чтобы проверить, хорошо ли лежат ее блестящие, как лак, черные волосы, и расправила свое розовато-лиловое платье прежде, чем отправиться по лестнице наверх. Лестница была едва освещена, и, поднявшись на верхнюю площадку, Джин ненадолго остановилась, сомневаясь, идти ли ей дальше. Перед ней была огромная дверь, вся покрытая резьбой. Тусклое освещение и темные углубления в резьбе создавали гнетущее впечатление. Прежде чем Джин пересекла небольшой вестибюль перед дверью и постучала, у нее мурашки забегали по коже.
Дверь была массивной, как ворота крепости. Джин взялась за тяжелый серебряный дверной молоток, и почти тотчас же огромная дверь бесшумно и тяжело повернулась на потайных петлях. Стоявший за дверью высокий седой дворецкий посторонился, чтобы пропустить Джин. Когда дверь закрылась, она тихо ойкнула от изумления и восторга. Под ее ногами был каменный тротуар, по обеим сторонам которого тянулись высокие стены. За поворотом перед ней открылся вымощенный каменной плиткой и утопающий в цветах дворик под открытым небом — патио, в точности повторяющий знаменитые старые дворы Французского квартала. Здесь были и пальмы, и цветы, и мраморные скамейки. Казалось, что особняк стоит посреди настоящего сада. Для большего уединения патио был обнесен высокой стеной, увитой плющом, который слегка шевелился на ветру. Впереди была еще одна дверь, по-видимому, вход в особняк. Подойдя к ней, Джин отдала дворецкому накидку и решительно шагнула внутрь.
Она очутилась в просторной светлой комнате, полной знакомых ей людей, которые шумно ее приветствовали.
— Джин, дорогая! — воскликнула миссис Гейлорд Чизолм. — Это твоя вечеринка?
— Так, значит, это ты все это устроила, — сказал Джейсон Осгуд.
— Ваш сад на крыше просто очарователен! — сказал доктор Марри Чеймберс Рид.
— Минутку, минутку! — смеясь, воскликнула Джин, жестом пытаясь остановить этот поток слов. — Я вас совершенно не понимаю.
И снова рассмеялась знаменитым легким и звонким смехом Джин Трент, льющимся с киноэкранов по всему миру.
— Объясните, пожалуйста, — сказала она, — за что вы меня благодарите.
Она озадаченно оглядела присутствующих, изобразив руками восхитительный вопросительный жест, так хорошо знакомый миллионам ее поклонников.
— Как же так, Джин, — спросил Генри Л. Аббот, — разве это не ты принимаешь нас сегодня?
— Конечно же, нет, Хэнк. Что ты выдумываешь? Разве эту вечеринку организовала не Маргарет?
Ответом ей был взрыв общего веселья.
— Мы же тебе говорили, Маргарет, — весело сказал Питер Дейли.
Джин, очаровательная сероглазая брюнетка в воздушном розовато-лиловом платье, на минуту замерла с вопросительным видом. Затем пожала плечами, поджала губы и направилась к большому креслу.
— По-моему, вы самые грубые из всех, кого я когда-либо встречала, — сказала она.
— Пожалуй, это действительно так, — раздался знаменитый голос Сильвии, тонкий и звонкий, как новенькая монетка. На фоне тяжелой темной шторы, около которой она стояла, золотоволосая Сильвия в белом платье походила на валькирию. — Мне тоже так кажется. Да скажите же кто-нибудь Джин, отчего всем так весело.
— Пусть скажет тот, кто знает, — сказал Тим Слеймон, опускаясь на ближайший стул. — Я не мастер решать кроссворды, шахматные задачи и прочие головоломки.
— Скажи ей, Хэнк, — сказала Сильвия.
— Ну, хорошо. Прошу тишины! — Хэнк Аббот вышел на середину комнаты и встал лицом к Джин, а все остальные разбрелись по комнате. Пока все не утихли, он продолжал стоять с беззаботным видом, из-за которого Сильвия заметила однажды, что Хэнку совершенно незачем получать какую бы то ни было профессию, настолько он сам по себе хорош. Наконец Хэнк обвел взглядом всех собравшихся: элегантную миссис Чизолм в черном бархате, Сильвию, всю как бы вылепленную из золота и слоновой кости, Джин, будившую в сознании образ цветов и фимиама в пурпурных сумерках богов; он посмотрел на драматурга Питера, затем на громадного ирландца Тима Слеймона и на агрессивного финансиста Джейсона Осгуда, после чего взгляд его на мгновение задержался на докторе Марри Чеймберсе Риде, этом живом олицетворении университетского профессора.
— Кто бы он ни был, — медленно произнес Хэнк, — наш хозяин собрал исключительно интересную компанию. Здесь присутствуют восемь гостей, и ни один из них не принадлежит к той разновидности вечно хихикающих полудурков, встречи с которыми в светском обществе почти невозможно избежать. Должен сказать, что наш хозяин добился весьма приятных результатов в выборе гостей.
— Мы все знаем, Хэнк, что мы замечательные люди, — сказала Маргарет, аккуратно зажигая сигарету, — но что это было: торжественная речь или попытка объяснить Джин, почему мы так грубо обошлись с ней?
— Простите, если я вам наскучил, — невозмутимо сказал Хэнк. — Я думаю, однако, что нам все станет ясно, если мы попробуем детально рассмотреть ситуацию так, как я предлагаю это сделать.
Он оглядел комнату. Основными цветами ее интерьера были черный и серебристый: серебристые стены, разрисованные черными линиями, и черные шторы в серебристую елочку. Обставлена она была светлой модерновой мебелью с множеством углов, нахально торчавших во все стороны. В конце комнаты стоял черный радиоприемник с серебристыми ручками. Нарядно-элегантный вид комнаты раздражал, вызывая у гостей ощущение, что они недостаточно хорошо одеты для того, чтобы находиться в ней. Напротив радиоприемника были расположены раздвижные двери, которые вели в столовую, а слева от Хэнка была еще одна дверь с изображением серебристой Леды, глядящей на огромного черного лебедя; за этой дверью находилась спальня.
— Джин, — сказал Хэнк, — а как, собственно, ты здесь оказалась?
— Очень просто: вчера я получила поздравительную телеграмму с приглашением на эту вечеринку. Там была подпись: «Хозяин особняка».
— Вот именно. Самое странное во всей этой истории то, что здесь нет никакого хозяина. Здесь собрались одни только гости. Каждый из нас получил вчера телеграмму, в которой, насколько мы можем припомнить, был один и тот же текст. Сейчас как раз Великий пост, так что никто из нас не был особенно занят развлечениями и у всех нашлась возможность выбраться сюда. Каждый из нас слишком хорошо думает о себе, чтобы сомневаться в оценке своих достижений и гадать, с чем же его поздравляют. И вот так или иначе все мы здесь, а хозяин так и не появился.
— А что если это — вечеринка с розыгрышем? — засомневалась Джин. — Может быть, он явится в переодетом виде, свалится с потолка или поднимется сюда на кухонном лифте.