Мы пришли домой, когда стемнело. Все уже собирались ужинать. Пастушка представила меня своему отцу, здешнему фермеру; он встретил меня радушно, пригласил к столу и больше ни о чем не спрашивал.
Во Франции люди более недоверчивы.
Я был голоден, несмотря на то что страдал: молодость всегда берет свое. Я разделил с крестьянами трапезу. Мое присутствие нисколько их не смущало, ибо я казался человеком простого звания и был печальным и молчаливым. Четверть часа спустя они уже забыли, что я был рядом с ними, и начали говорить о своих господах, следуя извечному обыкновению холопов.
«Да, — говорила фермерша, — эта бедная молодая барышня очень больна; все в замке о ней пекутся, но она постоянно плачет».
«Ты ее видела?»
«Конечно; я видела, когда ее привезли вчера утром; она очень кроткая и очень красивая».
Мое сердце забилось; у меня почти не осталось сомнений: это могла быть только она. Я стал слушать еще внимательнее.
«Мать девушки здесь?»
«Нет, только ее сестра и старая гувернантка; мать вернулась в Гаагу, чтобы проучить кавалера. Лучше бы она их поженила, ведь рано или поздно они снова встретятся и в ее глазах станут вдвойне виновны, так как снова пойдут против ее воли».
«А ну-ка замолчи и попридержи язык в присутствии дочери!»
«Дорогой, если моя дочь полюбит, никто не станет ей перечить, поэтому она и не подумает нас ослушаться».
«Бедная барышня! — вздохнула моя подруга Грошен. — Я схожу ее навестить».
Мне хотелось расцеловать девушку за такие слова. Я ожидал с нетерпением конца ужина. Как только все встали из-за стола, я увел Грошен в сад и попытался объяснить ей, что произошло. Пастушка внимательно слушала, не спуская с меня своих умных глаз.
«Это ваша подруга! — вскричала она. — Та, о которой вы проливали слезы на тропинке, когда я вас встретила? О! Я побегу к ней в два раза быстрее и скажу, что вы здесь; не стоит отчаиваться, раз вы ее так любите».
С этой минуты мы понимали друг друга с полуслова. Я вырвал из записной книжки листок и черкнул несколько слов, а Грошен взялась передать записку, после чего я воспрянул духом; мне удалось отыскать свою подругу таким чудом, что отныне, как мне казалось, было невозможно снова ее потерять.
Письмо было передано, и сообразительная вестница принесла мне ответ, в котором воздавалась хвала Господу. Моя прекрасная подруга готова была выдержать что угодно, зная, что я рядом и что мы можем переписываться. Она обещала постоянно ждать моих писем и сообщать мне о том, что будет происходить, призывала меня вернуться в город, чтобы не навлекать на себя подозрений, и заверяла, что у нее достанет мужества, если мы захотим вернуться к нашим прежним планам.
Я в точности исполнил волю подруги. Благодаря нашей наперснице мне удалось узнать, что существует другая дорога, по которой можно очень быстро добраться до города, и я решил вернуться домой в тот же вечер, хотя было почти десять часов; более длительное отсутствие грозило дать повод к пересудам. Мыс Грошен условились встречаться через день в разных местах; ей предстояло приносить мне новости и узнавать их от меня, а моя возлюбленная должна была стараться писать мне как можно чаще.
Вернувшись, я застал господина де Шатонёфа в страшном волнении: все едва не решили, что я утопился с горя. Если бы я не появился на следующий день, госпоже Дюнуайе пришлось бы плохо: мои друзья были в ярости.
Мне уже ни о чем не напоминали; я вернулся к привычной жизни, и окружающие надеялись, что я готов обо всем забыть. Они то и дело предлагали мне всякие развлечения, и я ни от чего не отказывался, лишь бы мне не мешали встречаться с пастушкой, достаточно ловкой, уверяю вас, чтобы играть ведущую роль в моей любовной истории.
Мы продолжали переписываться; о свидании же не могло быть и речи: с моей инфанты не спускали глаз, она с трудом ухитрялась набросать несколько слов карандашом и украдкой читать мои письма. Надо было запастись терпением, и оно у нас было; я оказался не столь терпеливым, как моя подруга, хотя ей было тяжелее, чем мне. Страдания любимой разрывали мне сердце; к тому же она скрывала их от меня!
Отец написал, что я могу вернуться домой, и требовал от меня лишь одного: явиться к стряпчему и продолжить изучение права. Он обещал не чинить препятствий моему поэтическому призванию, если я смогу сочетать его с другим занятием, и даже соглашался отдать мне деньги, завещанные мадемуазель де Ланкло на покупку книг, если я приму на себя обязательство приобретать одновременно как учебники по его профессии, так и сочинения, посвященные тому ремеслу, к которому у меня было призвание. От меня требовалось лишь уступить. Но я хотел остаться в Голландии и отказался от этого предложения.
Время шло, а госпожа Дюнуайе ничего не замечала. Она решила, что я смирился, или, возможно, оказался ветреником, и разрешила дочери вернуться в Гаагу. Наша переписка могла бы от этого пострадать, если бы Грошен не пришла нам на помощь. Она уговорила свою хозяйку взять ее в город, и та отнюдь не возражала; она любила эту девушку, а также принадлежала к числу тех, кто поощряет честолюбивые чаяния.
Пастушку отмыли, одели, придали ей манеры и превратили ее в такую же задорную субретку, как Лизетта и Мартон. Теперь мы с Грошен были ближе друг к другу и чаще виделись — следовательно, любовные письма доходили быстрее. Почта работала даже слишком хорошо! Госпожа Дюнуайе, разбиравшаяся в таких делах, увидела, что дочь чересчур спокойна и бодра; она постаралась узнать, чем это вызвано, и легко выяснила, в чем дело.
Только вообразите!
На этот раз не было никакой пощады! Мою подругу схватили, так сказать, в чем она была, не дав ей времени одеться, и отвезли к какому-то пастору — пугалу всей этой своры. Девушку заперли в его доме, запретив с кем-либо видеться, даже с сестрой и матерью, которая, очевидно, боялась поддаться на уговоры и изменить себе.
Господин де Шатонёф обошелся со мной сурово; он напомнил мне об обещании, которое я дал, и заявил, что, не сдержав свое слово, я поступил против чести.
«Прошу прощения, сударь, — ответил я, — но ваш досточтимый брат, мой крестный отец, часто мне говорил, что в любви обещания не следует принимать в расчет; давая вам слово, я не собирался его исполнять».
Моему покровителю нечего было возразить: я говорил правду. Однако он вновь предупредил меня, что я должен прекратить все свои затеи, иначе мне уже ничем нельзя будет помочь.
Я удрученно ответил, что весьма ему благодарен и что мне, действительно, придется прекратить свои затеи, так как мадемуазель Дюнуайе увезли от меня силой, но я не могу больше оставаться в Гааге, ибо умру здесь с горя, будучи так близко и в то же время так далеко от любимой; кроме того, я сказал, что собираюсь просить отца отпустить меня в Америку, раз он не разрешает мне вернуться на родину.
Мой покровитель посмеялся надо мной и уверил меня, что я сумею утешиться, не уезжая так далеко, не надо только с этим тянуть, а отъезд — это пустая затея, и впоследствии я раскаюсь в происшедшем.
Я не раскаялся ни в чем и по сей день.
Напротив, я находил удовольствие в сожалениях и грусти, много размышлял, вникал в свои умонастроения и ощущения; это занятие не прошло даром. Однако в одно прекрасное утро на меня обрушился неожиданный удар.
Госпожа Дюнуайе придумала необычный способ мести: она собрала мои письма к своей дочери, разместила их в определенном порядке по своему усмотрению и напечатала. Это первое из моих сочинений, увидевшее свет.
Таким образом вся Европа узнала об этой любовной истории, и я, самый робкий влюбленный на свете, прослыл соблазнителем.
В Гааге поднялся ропот; стоило бы мне появиться в салонах, на меня посыпались бы упреки.
Вначале я хотел защищаться и отстаивать истину, но господин де Шатонёф меня отговорил. Он уверял, что, раздувая скандал, я могу сделать его еще более заметным; мне следовало только отречься от этих подложных писем, никого при этом не оскорбляя, и потребовать, чтобы мои обидчики предъявили мне подлинники.
Мною было опубликовано очень сдержанное возражение в «Голландской газете»; я направил его издателю, ни в чем не обвиняя госпожу Дюнуайе и даже не допуская, что она могла быть замешанной во что бы то ни было. Письмо немного успокоило моих недругов, то есть завсегдатаев салонов, ибо госпожу Дюнуайе удовлетворили бы лишь моя покорность и извинения. Отец передал мне, что я могу вернуться домой; я не заставил себя упрашивать, задерживаясь в стране, где столько натерпелся и где у меня не осталось никаких надежд.
С тех пор я никогда больше не встречался с мадемуазель Дюнуайе и не знаю, что с ней стало…
Вот какой была первая любовь Вольтера; мне захотелось о ней рассказать, ибо в свете об этом мало что известно, и личной жизни философа не уделяют особого внимания.
— У вас были другие любовницы? — осведомилась у Вольтера г-жа де Парабер, любопытная, как молодая кошка.
— Что касается этого, сударыня, то у меня их было несколько: сначала «Генриада», затем «Эдип», потом Бастилия, если вам угодно; кроме того, госпожа маршальша де Виллар, которую я обожал и которая никогда не отвечала мне взаимностью. Я совершил еще одно путешествие в Голландию с милейшей госпожой де Рупельмонд, к которой я относился довольно холодно, а она меня любила. Я работаю сразу над многими сочинениями, у меня в голове множество замыслов, и я решил оставить след в этом веке, чтобы покарать госпожу Дюнуайе за то, что она отвергла меня как зятя.
Право, если бы госпожа Дюнуайе была жива, ей пришлось бы часто раскаиваться из-за того, что она лишила дочь такого видного жениха.
Итак, мы выслушали рассказ Вольтера, и нам показалось, что время пролетело быстро. Мы уже собирались разойтись, как вдруг створки двери павильона распахнулись и один из придверников объявил:
— Его королевское высочество, монсеньер регент.