Я шел по Бердичеву, и звезда, не отпуская, плыла надо мной. На душе было тревожно, я был полон дурных предчувствий.
Я проехал много еврейских местечек, но видел везде одно и то же, — нищету и запустение. Казалось, что пустота вползла в мою душу и стала ее частью…
Дети из местечек и небольших городков, подрастая, покидали родные места. Они разъезжались кто куда, теряясь в больших городах, и одному Господу Богу ведомо, сколько приходилось им страдать от нужды и лишений, и сколько погибло во время погромов. Были и такие, что отрекались от самих себя и бежали от еврейства. Пробил, видно, час, настал конец еврейскому местечку, и мне было больно глядеть на это безропотное его умирание…
Но, приехав в Бердичев, я сказал себе: «Вот оно, это единственное место в стране Советов, где мы, евреи, еще сможем прожить…»
Так я размышлял, слоняясь по серым улицам, и странная эта звезда еще долго висела надо мной, а потом вдруг подмигнула и упала…
Я жадно ловил речь прохожих и обмирал со страху: нет, не слышно еврейской речи на улицах Бердичева, — горланят ребята в красных галстуках, шумно гуляют веселые парочки, яростно спорят о политических событиях прохожие. Но все это, увы, звучит на другом языке… Нет больше евреев на улицах Бердичева! Ой, Бог Авраама! Неужто ты допустишь, чтобы народ твой пропал? Выходит, я один из последних евреев, бредущих по улицам этого города!
И тогда горячая обида обожгла меня — я не мог, не желал постигнуть этого разумом!..
И вдруг меня пронзило: звезда, что следовала за мной — она ведь не мерцала, а дрожала, преисполненная материнской жалости к своему растерявшемуся сыну…
Сердце мое сильно застучало, и я прибавил шагу, поспешив туда, где ярко сверкали огни, и вышел на самую большую, самую главную улицу в Бердичеве — улицу Карла Маркса. Здесь не было ни одного окошка, где бы не горел свет, хотя на других улицах было темно, и мгла плотно накрыла дома и крыши и все пространство от земли до самого неба. Засвистел ветер, понесся по улицам, и вскоре закружился настоящий вихрь, сломав привычные силуэты. Впереди и позади меня бежали шуты, смешно кривлялись и строили рожи. Ветер рвал и разносил в клочья их петушиное оперение и все, что попадалось на пути, а после снова слеплял вместе в бесформенные расплывчатые предметы. Бежали шуты, летели ведьмы, ветер выл, и сделалось жутко…
Неожиданно по обе стороны от меня выросли двое крепких парней.
— Как тебя звать, уважаемый?! — стараясь перекричать шум ветра, заорал мне в ухо один из них.
Изголодавшийся по родной речи я, чуть было не захлебнулся от радости и закричал:
— Беньямин я! Беньямин, сын ребе Исроэла-Алтера, братцы-разбойники!
«Наконец! — вздохнул я с облегчением, — слава Богу, еще дышит наш язык в Бердичеве, еще скрипит на своем велосипеде колесо нашей истории!»
— Так ты еврей?
— Еврей, еврей! — закивал я.
— Давай его сюда, Соломон! — обрадовался второй парень.
И они, подхватив меня под руки, поволокли неизвестно куда, а рядом, то отставая, то перегоняя нас, бежали шуты.
Теперь, когда все былое растаяло в далеком тумане, я иногда спрашиваю себя: «Неужто все это так и было? Неужто на самом деле было оно, путешествие Беньямина Четвертого?..» Но ведь все то, о чем я рассказываю в этом, да и в предыдущих рассказах, — ведь это настоящие, невыдуманные истории!..
Итак, изрядно побегав по улицам, мы наконец толкнулись в какую-то дверь. Поднявшись по скрипучим расшатанным лестницам, мы вошли в большую комнату. Яркий свет брызнул нам в глаза. В комнате горели лампы, длинные столы, накрытые белой скатертью, были уставлены всевозможной снедью. Выстроились в ряд сдобные халы, алели вина, сверкали бокалы Меж столами деловито сновали проворные пышнотелые молодухи. Несколько оробевших мужчин молча сидели в углу в ожидании подмоги. И когда наша тройка неожиданно ввалилась в комнату, мужчины, вздохнув с облегчением, радостно приветствовали нас:
— Ура! Десятого нашли!
Пока я осматривался, пытаясь освоиться в этом новом для меня пространстве, в середине комнаты поставили хупу, затолкнули туда невесту, жених произнес то, что и надлежит говорить в таких случаях, а красивый бородатый еврей прочел ктубу. Наконец на пальце невесты сверкнуло кольцо. Красивый бородатый еврей замер, словно перед атакой, затих миньян, смолкли женщины. Стало совсем тихо, слышалось только сопенье и вздохи. И тогда ребе начал:
— Достопочтенные евреи! — произнес он первые слова. — Откроюсь вам, что мне грустно в эту минуту. Грустно оттого, что все мы помним те времена, когда наш Бердичев был для нас таким же городом, как благословенный Иерусалим для Галилеи. И что же мы видим теперь? Разве у вас не болит сердце, оттого что на наших глазах гибнет еврейство? Еврей забывает, что он еврей, и вот, вы видите, что в Бердичеве уже не хватает людей для миньяна! Как не заплачут глаза!..
Но, уважаемые читатели, хоть ребе и был достоин всяческого почитания, однако ж кто его слушал! Гости и хозяева прервали его, закричали, зашумели, поздравляя молодых, и стали садиться за столы. Звенели бокалы, искрилось вино, сверкали драгоценные камни на дамских пальчиках…
Сорокалетние красотки, бесстыже покачивая бедрами, подмигивали мужчинам и дарили им многообещающие улыбки. Сознаюсь, мне эта крикливая вульгарность была не по душе, но вино сделало свое дело и затуманило голову. Музыка заиграла фокстрот, и гости, вскочив, с мест, бросились танцевать. Парочки дергались и раскачивались, то откровенно наползая друг на друга, то, отрываясь на мгновенье, с новой страстью прижимались друг к другу. Я глядел на это и не верил своим глазам: «Что же это такое? Неужто весь этот срам происходит в еврейском доме?» Сердце мое застонало от боли, и этот дом с пляшущими фигурками показался мне вдруг вместилищем бесноватых, мерзким вертепом. Миньян в страхе жался в углу, тихонько подвывая: «Ой, вавой, что же это с тобой сталось, дочь Иакова!»
Вдруг я неожиданно для самого себя — не знаю, что это на меня нашло — вырвался на середину комнаты и визгливо закричал:
— Ша, евреи! Стойте!
Музыканты остановились, все застыли, я увидел выхваченные резким светом рваные линии предметов и людей.
Передо мной в бесстыжей наготе своей кружился балаган, где испуганные шуты, прильнув со страху друг к дружке, покачивали головами, повернув ко мне свои искаженные лица. А я еще громче закричал:
— Евреи! Я вас всех обманул! Ваша свадьба недействительна, потому что я не еврей, и имя мое не еврейское, никакого миньяна у вас не было!..
Но я основательно перебрал и едва держался на ногах. Все засмеялись, музыканты заиграли, и парочки снова задвигались, прилипнув друг к дружке. Тогда я тоже задвигался в такт музыке. Потом мы снова пили, и, помнится, потные возбужденные дамочки волокли меня в темный и тесный коридор…
Когда под утро мы со вчерашним моим знакомцем, Соломоном, покинули этот дом, на улице равнодушно сочился осенний рассвет. Над землей низко нависли темные облака. Прохожие евреи торопились по своим делам.
— Сволочи! — в сердцах произнес мой спутник. — Вчера до них докричаться нельзя было, а сегодня вон их сколько…
Он все еще находился под винными парами, не удержался и упал на слякотную землю, а на его лице застыло огорчительное недоумение.
Грусть широким крылом простерлась над городом Бердичевом, накрыв его со всеми его старыми крышами и доживавшими свой век деревьями Неужто во всем этом большом мире не найдется места для маленького человека, которому нужно всего лишь легкое прикосновение счастья!..
ни между Пурим и Песах всегда были связаны с приятными волнениями. Местечко и его обитателей было не узнать — работа кипела в руках, еврейский дом менялся на глазах. Первого апреля даже петухи, и те решительно приосанивались, и, вышагивая вдоль заборов, важно покачивали золотыми гребешками. Они кричали в эти дни по-особому, с нагловатой удалью. Хозяйки целый день суетились не покладая рук — мыли и скребли, доводя до невозможного блеска любой предмет, попадавшийся им в руки. Вставало весеннее солнце, и в каждой семье просыпались новые радостные надежды…
В тот день окна домов были широко распахнуты, из окон неслись разноголосые звуки, перекликаясь на улице и сбиваясь в один протяжный гул… Где-то стучала швейная машинка, и склонившаяся над ней женщина пела еврейскую песню:
По улице, дробно перебирая копытами, резво бежал Пистон — лошадка извозчика Гедальи. Стук копыт сообщал разомлевшему под солнышком городку о прибытии важной персоны — товарища Лаврова Иван Семеныча, возвратившегося из служебной поездки.
Гедалья едва касался кончиком кнута взмыленной спины коня, и тот радостно ржал, играя пышным хвостом и оставляя под собой кучу того, что и должен был оставлять хорошо потрудившийся коняга.
Время от времени какой-нибудь заскучавший еврей вытягивал тощую шею, любопытствуя, — кто ж это едет? — но тотчас же вжимал ее в костлявые плечи.
— A-а, мешумад! — ронял он равнодушно.
Стоял четвертый час пополудни. Городок, пригретый солнцем, припорошенный свежей пылью, был безмятежно тих в этот чудный день месяца нисан.
Лошадка бежала, дрожки катились, на улицах мелькали лавки, разместившиеся в старых деревянных вагончиках на колесах. Сидя на дрожках, Иван Семеныч внимательно, по-хозяйски оглядывал свои владения. Ибо он и был хозяином в этом городке.
Наконец возница натянул вожжи, лошадь остановилась и послушно замерла у ворот дома Лаврова. Где-то по-прежнему мерно стучала швейная машинка, и тот же голос пел: