— Ну что там еще, Эрнест?
— Это не Эрнест, это Нелли. Выходите! Разве вам не хочется нас повидать?
— Вас? Никогда! Уходите!
— Послушайте, но это же чистое безумие! У меня есть брат, который бегает туда, где вы сейчас находитесь, каждые десять минут.
— Я тоже. А моя сестра даже читает там газеты. Ну и что с того? Вы-то ничего там не читаете, вы не встречаете гостей в дверях туалета!
— Эти господа сказали правду, мы сегодня очень хороши собой, — вмешалась Элен.
— Так что пользуйтесь удобным случаем, Франсуа! Красота нам дается не каждый день.
— Мне все равно, я больше никогда не увижу вас.
Нелли начала сердиться.
— Да послушайте же наконец! Вы нам нужны, Элен и мне: Откройте немедленно! Давайте поужинаем вместе. Мы поведем вас куда только захотите. И я вам обещаю: в любой день на этой неделе мы предоставляем себя в полное ваше распоряжение.
— Ах, я уже ни на что не годен. Мне осталось навсегда поселиться в туалете, писать похабные стишки и рисовать гадости на стенах. Я всегда спрашивал себя, почему мне досталась такая идиотская фамилия — Гренаден? Теперь все понятно.
— Господи, до чего же вы глупы! Вот сейчас запру вас здесь и унесу ключ.
Итак, пришлось Элен и Нелли обойтись в тот день без поэта. Гренаден даже не подозревал о том, что лишил двух женщин всеобщего одобрения — в своем лице. Они полагают, что он в конечном счете вышел из своего добровольного заточения. Но больше они его никогда не видели.
Именно с того дня в Нелли родилось нечто вроде солидарности с простым народом, с теми, кого ее мать презрительно звала «быдлом». Перестав добиваться восхищения равных себе или мужчин, которых ей не хотелось привлекать к себе, она уготовила все свое очарование, все обольстительные приемы для низшего класса. Она приближалась к траншеям с бюстами путевых рабочих и с удовольствием выслушивала комплименты, доносящиеся из разрытой земли. Она специально отыскивала уличные сборища, стройки, дорожные работы. Среди шоферов такси она с первого взгляда безошибочно выбирала того, кто скажет ей, высаживая из машины, что возил самую красивую свою пассажирку. Поручения, которые она давала Люлю к хозяйкам галантерейных или бакалейных лавок (девчонка отлично все выполняла), также дали ей повод доказать этим простым торговкам их равенство, их тесную связь с этой женщиной — очаровательной, элегантной, но такой же простой. Велосипедисты в красных и зеленых свитерах задевали ее взглядом, проезжая мимо, — а иногда и рукой. Но, разумеется, от них она не получала того, к чему стремилась. Приходя к Реджинальду после своих прогулок, где она весь день собирала обильный нектар восхищения со стороны «быдла» — помощницы портнихи, ученицы маникюрши, контролеров метро, — она все-таки не чувствовала себя очищенной, возвышенной; ее окутывало лишь собственное безмолвие и ничего более; и не звучала песнь, и молчал даже тот грубый, но откровенный голос.
Собственно, Нелли очень походила на всех остальных людей — за исключением одного-двух. Она остро нуждалась в восторженных похвалах окружающих.
Иногда она пробовала обойтись без других. Поскольку Реджинальд не был поэтом (возлюбленные поэтов не понимают своего счастья!), она пыталась сама превознести себя, как это мог бы сделать он… В прошлом она уже пару раз прибегала к такому средству: гасила свет и в темноте, нежно гладя свое тело, шептала ему слова восхищения… Теперь она решила вернуться к этому вновь и, перед тем, как уснуть, принялась восхвалять все свои добрые качества: «О ты, прекрасная, о ты, добрейшая, о ты, щедрая, всепрощающая, воздающая добром за зло…»
Но все это не звучало правдиво. Более того: впервые Нелли осознала, что в каждом из этих слов кроется, как червяк в яблоке, частица лжи.
А ведь ее задача состояла именно в том, чтобы найти истинно высокие, справедливые, искренние, вечные слова, восхваляющие то маленькое и довольно заурядное создание, которое носило имя Нелли.
Возвращение Гастона отнюдь не упростило ситуацию.
Дело не в том, что Нелли не смогла бы разделить свою обычную жизнь между ним и Реджинальдом. Ее саму удивляло, как тщательно она скрывает ото всех свою новую связь. Ведь Реджинальд относился к числу тех мужчин, какими принято хвастаться в обществе, она же боязливо хранила под спудом этот «квадратный бриллиант». Иногда Нелли спрашивала себя, зачем она держит в тайне свой роман (и что он — необыкновенное счастье или обыкновенная ошибка?), который в открытую мог бы стать самым упоительным, самым лестным из романов; зачем они с Реджинальдом держат в тайне друг друга? Теперь, когда Гастон вернулся к ней, донельзя счастливый тем, что вырвался из Америки на два месяца раньше, благодаря международной конференции по рису и мучным продуктам, где его выбрали вице-председателем, Нелли задавалась вопросом, кого из них она хочет спрятать от другого; кто тот, ради кого она согласилась на эту двойную жизнь; словом, которого же именно она любит? Ведь один из двоих любим ею, — она ясно чувствовала это по какому-то глухому нетерпению, по мучившему ее душевному разладу. Здесь крылось предательство.
Но Нелли никак не могла постичь, кто же предан — или будет предан? Гастон даже не подозревал, что страдальческий взгляд Нелли, который она на всякий случай объяснила легкой мигренью, искал в нем приметы победителя или жертвы. Да и тут все было не так однозначно. Может, она страстно любит Гастона и немножко — Реджинальда? Или немножко — Гастона и еще того меньше — Реджинальда? Одно только Нелли удалось определить сразу же: Гастона она страстно не любит, но от этого дело не становится проще. Невзирая на все ее усилия, возникло некое равновесие между этой нестрастной любовью к Гастону и пылкой привязанностью к Реджинальду. Или нет, скорее противоречие крылось не в этом; у нее никогда не было двух любовников разом, но, как и у всех женщин, ее мораль зиждилась на вере в любовь, на твердом убеждении, что даже самая скромная любовь оправдывает любые компромиссы, не говоря уж о жертвах. Итак, противоречие состояло в разнице между этим вот человеком, который имел уменьшительное имя, и разные прозвища, и друзей с их именами и прозвищами, знакомых ей по рассказам; который сейчас расхаживал по квартире, как у себя дома, трогая каждую статуэтку, здороваясь с каждой картиной, — и другим, с которым она жила в абсолютной пустоте, где не было места ни одному по-человечески забавному имечку, ни одной с детства любимой безделушке.
За свою душу Нелли была совершенно спокойна. Она верила, что сможет перенести возвращение Гастона без того смятения, какое ощутила бы прежде. Так что с душой все обстояло вполне благополучно… А вот с телом… насчет тела решать будет куда труднее.
— Я знаю, что ты мне хранила верность, — объявил Гастон с наигранной веселостью, но явно тронутый этим фактом. — Спасибо тебе!
— Ах, вот что! Ты наводил обо мне справки?
— О нет, просто мне писали отсюда… Да я и сам вижу.
И он действительно видел верно. Нелли не испытывала никакого ощущения, что изменила Гастону. Ведь обмануть Гастона можно лишь в том случае, если любишь других таких же Гастонов, то есть разновидность мужчин, похожих на Гастона и не похожих на Реджинальда, — в общем, всех на свете, кроме одного-единственного. Между тем женственным, безымянным, почти неизвестным телом, которое она вверяла Реджинальду для целомудренно-простых объятий, и телом, знакомым Гастону до мельчайших подробностей, лежала такая же пропасть, как между двумя разными душами. Однако же, в подобной ситуации крылось, вероятно, нечто более серьезное, ибо вдруг в Нелли заговорил тот злобный, но искренний голос:
— Не бойся, действуй смелее! Потом все забудется!
А Гастон по-прежнему расхаживал взад-вперед, со смехом повествуя о забастовке лифтов в Америке, смешивая коктейли и в промежутках подбегая к Нелли, чтобы поцеловать ее.
— Не понимаю, что со мной, — думала Нелли. — Возвращение Гастона выглядит совсем не так, как я себе представляла. Мне вовсе не неприятно его видеть; он даже лучше, много лучше прежнего. Я слушаю его и убеждаюсь, что он забавнее и умнее, чем я думала. Вот и анекдот про забастовку лифтов в Нью-Йорке он рассказал остроумнее других. И он явно стал нежнее и внимательнее, и выглядит по-настоящему влюбленным, — по крайней мере, он не заехал сперва к своей матери, которую боготворит, а примчался прямо ко мне. И сразу видно, что он теперь гораздо серьезнее и куда энергичнее, чем раньше. Странно: все эти глобальные перемены к лучшему, это продвижение на верхнюю ступень пьедестала делают Гастона в моих глазах менее ценным, менее приятным, нежели тот, прежний Гастон, ветреный, болтливый, толстеющий маменькин сынок. Гляди-ка, он даже воздержался от второго коктейля! Я должна быть довольна всем этим…. но отчего же такая тоска?
А тоска, как позже узнала Нелли, мучила ее именно потому, что этот преобразившийся Гастон никак не облегчал ей задачу. Женщины легко идут на компромиссы только со злом. И в самом деле, можно не сомневаться, что вернись Гастон таким же, каким уехал — беззаботным, эгоистичным бонвиваном, — он застал бы Нелли врасплох и ей ничего иного не осталось бы, как возобновить прежние отношения с ним. Но усовершенствованный Гастон никак не укладывался в те рамки, в тот образ жизни, где низость и компромиссы считаются вполне естественными.
— Забавно! — думала Нелли. — Если бы Гастон был грубым, нахальным, скупым, я без колебаний провела бы с ним ночь… А теперь мне трудно решиться. Бедняжка — он даже не подозревает, что его ждет, несмотря на влюбленные глаза, разумные речи и остепенившийся вид!
Прошлая жизнь Нелли служила как бы залогом того, что она навсегда останется заурядной, ничем не выдающейся, а, главное, банальной, до ужаса банальной особой. Друзья и подруги Нелли, все до одного, полностью соответствовали этой данности. Именно она и продиктовала Нелли необходимость жить с Реджинальдом так, как она задумала, — скрытно, молча, в возвышенной атмосфере тайны, от которой у нее самой иногда испуганно пресекалось дыхание. Реджинальд — тот мог повсюду быть таким, как с Нелли, — для этого он обладал нужными привычками, нужной властью. А вот Нелли не смогла бы жить так постоянно. Конечно, ей удавалось ежедневно проводить несколько часов в этой странной, чистой, свободной от всего низменного реальности, смысл которой она еще не вполне уяснила для себя, но которая была ни чем иным как страною благородства, душевной щедрости и любви. В этой заповедной стране она чувствовала себя поистине счастливой, естественной. Но — уж не боялась ли она испортить этим другую свою жизнь? — она ничего не приносила оттуда для остального времени дня. Однажды, когда она собиралась к Реджинальду, ей почудилось, будто она одевается на манер женщин, посещающих дома свиданий. То же неброское платье, та же маска беззаботной пассивной мягкости на лице, те же старания не выглядеть слишком праздной или, наоборот, слишком спешащей. Только Нелли ждало свидание с новым миром привычек, мыслей и чувств, абсолютно чуждых ее обычному естеству и называемых преданной любовью, душевным покоем, верностью. И она пока еще не находила в себе достаточно сил, чтобы ввести этих странных гостей в свой дом, в свою семью.
Нелли должна была чувствовать себя в полном и надежном одиночестве, вечером, у себя в постели, для того, чтобы решиться прочесть книгу, послушать пластинку, рекомендованные Реджинальдом, и уловить в них только эхо ее отношений с Реджинальдом. Ну, а в остальном… каждый защищается, чем может. Нелли, до сей поры вполне довольная жизнью, защищалась от трудного благородства любви с помощью эгоистичной, сварливой матери, глупенькой болтовни приятельниц, ежевечерних вылазок на Монмартр и прилежных посещений скачек. Она простерла свои старания до того, что стала ездить в Венсенский лес на рысистые бега, где имела полную возможность потереться около «быдла» и ощутить свою братскую связь с ним. Иногда, при расставании с Реджинальдом, ее охватывала легкая грусть, и она потом никак не могла стереть с губ меланхоличную прощальную улыбку. Но такое случалось редко, обычно же бывало иначе. Ни одна ундина, превратившаяся в девушку, ни одна мещаночка, вернувшаяся из дома свиданий, не умела так быстро отряхнуть с ног прилипшую чешуйку, упрятать в сумочку разорванную подвязку. Едва сев в такси, Нелли открывала флакон духов, чтобы избавиться от отсутствия аромата; болтала с шофером, стараясь заполнить царившую в ней благоговейную тишину, и, по возвращении домой, с головой окуналась в сумятицу телефонных звонков, примерок и прочих вполне обыденных жизненных занятий, лишь бы поскорее вытеснить из памяти то, чему еще не могла подобрать имени, окрестить правдой или ложью.
Но вот незадача: тот кодекс пошлости, цинизма и легких нравов, коим беззаботно руководствовались все люди ее круга, стал, по всей видимости, абсолютно чужд Гастону. Теперь он больше не похлопывал ее фамильярно по плечу, теперь он бросал на нее робкие взгляды и вел себя предупредительно и чуточку пристыженно, словно совершил некое предательство. Он и впрямь предал — предал то вульгарное, глупое, ребяческое, что отличало их прежде легкую, непрочную связь. Гордиться ему было нечем. Нелли же, под покровом своей выдуманной мигрени, внимательно наблюдала за ним, смутно чувствуя себя обманутой, лишенной какого-то трудно определимого, тайного или явного преимущества. Хуже того: Гастон обращался с нею именно так, как если бы понял, что и она за время его отсутствия тоже переменилась к лучшему, став в высшей степени замечательным, безупречным и достойным существом. Куда только подевалась его бесшабашная манера «тыкать» ей, толкать под бок; казалось, он подглядел в замочную скважину ее встречи и прощания с Реджинальдом; казалось, понял, как можно с бесконечной нежностью смотреть друг другу в глаза, молча держаться за руки, присесть на подоконник и опустить голову на плечо того, кто рядом, касаться губами губ, не превращая это в поцелуй, обернуться в машине, чтобы взглянуть на вышедшего из нее и попрощаться одним легким движением век, которому вторит целая вселенная… Гастон, знающий все это… о Боже, какой ужас!
Нельзя сказать, что Гастон узнал именно это. Но зато он знал то, что люди, ему подобные, то есть в высшей степени деловые и приучившие своих близких видеть в них бесцеремонных невоспитанных нахалов, с которыми лучше общаться как можно меньше, знать не могут и не должны. Пребывая в сердце экзотической страны, куда он приехал налаживать дела своего бананово-ананасного концерна, он вдруг постиг странную вещь: иногда человек начинает думать о ком-то и не может отделаться от таких мыслей ни днем, ни ночью. Сначала этому не придаешь большого значения. Как-нибудь вечерком отправляешься в «Эскамброн-Пляж» полюбоваться на знаменитую Мисс Дреджет, которая танцует голой с правой стороны и в пижаме — с левой; ты приглашаешь ее за свой столик, ты садишься справа, там, где она голая. Однако назавтра, проснувшись и открыв глаза, обнаруживаешь, что та особа, о которой ты думал вчера, все еще владеет твоими мыслями. Тогда вечером ты идешь в «Кондадо». Слегка играешь, слегка проигрываешь, настроение повышается, но из игорного дома видна танцплощадка с оркестриком в кукольной ложе, прямо на морском берегу, где к ногам танцующих ластятся волны; ты не понимаешь, что их мерные вздохи вторят ритмам танго, но сердце отчего-то сжимает тоска. Та, о которой ты думаешь, — она и здесь и не здесь. Нелли — пора уж назвать ее имя! — и здесь и не здесь. И тогда ты опять идешь в «Эскамброн-Пляж» и вновь приглашаешь Мисс Дреджет, но когда она подходит к столику, ты обнаруживаешь, что сел с ее одетой стороны! И сам приходишь от этого в ярость. И ведешь ее к Тортамадо, у которого танцуют наемные мулатки. И там поишь мулатку по имени Дестине и велишь ей танцевать перед тобой нагишом; потом заказываешь шампанское и велишь голой Дестине танцевать с одетой Оливией, затем голым Дестине и Оливии — с одетыми Эвелиной и Розмари из Лимы. Вот так и проводишь время, переходя с голой стороны на одетую и обратно, как переходят из солнца в тень, не зная точно, где солнце, где тень. И ничто не избавляет тебя от тоски по Нелли, не заслоняет лица Нелли, ничто — кроме той неказистой акварельки в лавке сеньора Гомеса на Бэлл-лайн, написанной неким Эриком Алапостолем, французским художником, коего сеньор Гомес почитает знаменитым.
— Вы смотрите на моего Эрика Алапостоля, сеньор Гастон? Не правда ли, великолепно?
На этом творении Алапостоля был изображен паж в серебристых шоссах и черном колете с красными прорезями, склонившийся перед дамой в зеленых башмачках, белых чулках и с глубоким вырезом сзади на платье. Да, именно сзади. Так сказать, оборотная сторона. Кстати, об обороте… Надо же, акварель подписана и датирована 1868 годом! В окне замка виднелась колокольня Жьенского собора. Гастон бывал в Жьене. Он ездил туда вместе с Нелли. Ни паж, ни королева «знаменитого» Алапостоля не интересовали его ни в малейшей степени, вопреки надеждам сеньора Гомеса. Но он приходил снова и снова, чтобы посмотреть в окно замка и увидеть Жьен. Вот что знал Гастон: он знал, что окно замка с видом Жьена утешает его, тогда как Мисс Дреджет — совсем голая или совсем одетая (он повидал ее всякую) — была для него тяжким, ненужным бременем — таким же, как мулатки, и ласковое море, и темная южная ночь… Какими бы способами люди с душой коммивояжера, подобные Гастону, ни обнаруживали, что они любят по-настоящему — методом последовательного исключения англосаксонской фауны, затем цветной расы, затем всех приманок этой расы, затем вмешательством какого-нибудь Эрика Алапостоля, — способы эти абсолютно неприемлемы.
Нельзя сказать, что Нелли не желала быть любимой Гастоном. С той поразительной женской ловкостью, какой Нелли раньше не знала за собой, она привязала к себе Гастона надолго, пожалуй, навсегда. Тончайшая безошибочная интуиция, всегда руководящая женщинами и никогда — мужчинами, давно подсказала ей, что ее будущее и будущее Гастона вполне годятся для общей упряжки. Вначале Гастон рассчитывал насладиться с богатой, молодой, влюбленной женщиной годиком-другим счастья при полной свободе. Нелли же, отлично знавшая, что она отнюдь не богата, что она скоро начнет стареть, что она не слишком любит Гастона, расценивала этот год как прелюдию к семейному уединению. Гастон воображал, что его свободе ничто не угрожает, тем более, что Нелли никогда не навязывалась, не докучала просьбами и требованиями. Ей же теперь было ясно, что он готов перейти от мимолетного романа к прочной связи и даже начал подумывать о браке. То, что Гастон считал своей свободой, на самом деле обернулось свободой Нелли, которую она намеревалась хранить как можно дольше. Зато Гастона она прочно приковала к себе; он стал ее покорным пленником. И вот этот пленник счел себя кандидатом в мужья, главным героем ее жизни, тогда как настоящая свадьба уже состоялась без него, он поспел к шапочному разбору; словом, для Нелли возвращение такого Гастона явилось полнейшей неожиданностью. Она-то приготовилась к грубоватым приставаниям, к фамильярным шуткам, бурным сценам, коротким утехам бывалых супругов, а Гастон собрался возобновить их роман с того, чего она категорически не потерпела бы от него даже прежде — с нежности, с преданности… ах, нет, невозможно! И почему это он не позволяет ей встать, под любым предлогом уйти на кухню или в спальню? А вот почему: кажется, он вознамерился заключить ее в объятия. О Боже, ни за что! Никогда!
И правда: Гастон уже два месяца мечтал лишь о том, как он заключит Нелли в объятия. Как он склонит голову на плечо Нелли и расскажет ей все, что творилось в его душе, когда он рассматривал акварель Эрика Алапостоля. Теперь он наведет справки. Если в Париже есть его картины, он купит одну для Нелли. Алапостоль будет выглядеть совсем недурно среди всех этих Берт Моризо и Пикассо. Он рисует проще, чем они, но куда лучше. У этого Пикассо на картинах никто и не признал бы Жьенскую колокольню. Обвить руками тело Нелли и сказать ей… нет, ничего не говорить. Там, в Америке, протягивая руки вперед, чтобы ухватиться за пароходные поручни, он простирал их к Нелли. И когда пароход взял курс на восток, это означало, что он везет Гастона к Нелли. Все перипетии долгого плаванья, все усилия капитана и его экипажа преследовали одну лишь цель: поскорее доставить Гастона к этой вот Нелли, которую он должен был, едва увидев, пылко сжать в объятиях, чтобы никогда больше не расставаться с нею, чтобы никогда больше не размыкать рук, взявших ее в сладкий плен. Но вот он наконец в ее квартире и… никак не может добраться до нее. Когда он садится, она встает. Когда он встает, она садится в таком месте, где страстные нескончаемые объятия либо опасны, либо смешны — на краешке хрупкого столика, едва выдерживающего ее одну, или на консоли, что и вовсе сделана из стекла. Но, слава Богу, она все-таки здесь, в этой комнате размером пять на шесть метров (не будем говорить о высоте потолка), с надежно закрытыми дверями, с окнами, из которых не выпрыгнуть на улицу. Нет, бывают же странные вещи на свете: ощутить в себе такую силищу, такую несравненную ловкость, чтобы взять эту женщину, — и вдруг оказаться совсем беспомощным, неспособным даже коснуться ее! Словно она и впрямь взлетела под самый потолок, чтобы ускользнуть от него. Неспроста в этой чертовой квартире такие высокие потолки!
— Куда мы пойдем? — спросила Нелли.
— Куда… пойдем?!
Идти куда-то, когда вот уже два месяца он нетерпеливо предвкушает этот первый ужин с Нелли, в доме Нелли! Он уже заказал все необходимое у Ларю, блюда вот-вот будут доставлены. Он побалует ее всеми Любимыми яствами. Да, это было первое, о чем он подумал по приезде: накормить Нелли. Но, увы, Нелли этот замысел как раз и показался отвратительным, непереносимым — любовь Гастона, выраженная в устрицах и вине, дежурной пище всех Гастонов на свете.
— Ну да, мы ведь должны куда-нибудь пойти! Подожди меня, я скоро.
Он не осмелился возразить. Послушно сидел и ждал. Он слышал, как Нелли возится в туалетной комнате, наполняет ванну. Он все еще не понимал, что происходит. Нелли как будто сделалась ближе, роднее, чем прежде, крепче связанной с его жизнью. Разлука всегда приводит к этому: она крепче связывает людей. Но в то же время, с другой стороны — он еще не определил, с какой именно, с телесной или духовной, — он чувствовал, как она отстраняется, избегает его, становится недоступной. Да-да, именно так! Его возвращение выглядело не возвращением из путешествия, но примирением между законными, давно сроднившимися супругами. Большего, конечно, и пожелать нельзя, это и есть счастье. Он вернулся облагороженным, исполненным любви и нежности, готовым жениться на женщине, которая проводила его в Америку беззаботным эгоистом. И теперь соглашалась простить за прошлое… Но что подумал бы Гастон, доведись ему увидеть в этот миг Нелли и ее сборы?! Она недвижно сидела на табурете рядом с ванной, не закрывая кран, чтобы звук льющейся воды помешал Гастону войти. Эта вода журчала, словно ручеек. Реки — они ведь тоже начинаются с ручейков, только не с тех, что вытекают из кранов, изогнутых, как лебединые шеи. Ручеек, сбегавший в ванну, звонко брызгался, бормотал что-то утешительное, нес прохладу. Разве это не удача — отыскать в доме такой симпатичный ручеек; вот пускай и течет, пока не иссякнет, а тогда уж она выйдет к Гастону. Пусть точит влагу, пусть плачет вместо нее, раз к ней самой не идут слезы. Мать, которая вечно корила Нелли за бесчувственность, может теперь явиться и посмотреть, какой способ плакать изобрела ее дочь. За один этот краткий миг тут наплакано было больше, чем матерью — за всю жизнь, включая две крупные слезы, возникшие на ее щеке точно в нужный момент во время похорон мужа. Бедный отец! Он все-таки ухитрился подарить жене и эти два бриллианта, которые привели в восхищение всех собравшихся.