По коридору раздались шаркающие шаги, потом зашумела вода в туалете, послышался надсадный кашель, и вновь все стихло.
— Ну чего стоишь? — свистящим шепотом спросила она.
— А что? — так же шепотом спросил он.
— Ты еще совсем пацан, Робка. — Она тихо рассмеялась, еще крепче прижалась к нему. Тогда он разозлился и стал медленно клонить ее на кушетку. Она вдруг жалобно попросила:
— Не надо, Робочка…
Он не отвечал, жадно ее целуя, а руки торопливо расстегивали халатик, шарили по плечам, груди… И тут в тишине отчетливо щелкнул замок в двери.
— Ой, отец… — Она выскользнула ужом из его рук, бесшумно прошмыгнула в коридор.
Робка остался в кромешной темноте. Было хорошо слышно, как отец спросил:
— Ты, Мила?
— Я, я… где тебя носит так долго?
— Ты чего, Мила? — отец удивился ее раздражению. — Я ж всегда так прихожу, ты чего?!
— Есть будешь? Не хочешь, тогда ложись спать.
По коридору раздались шаги и странный деревянный стук. И вдруг шаги и стук прекратились.
— Ну чего встал, папка? Иди в комнату.
— А кто у тебя в «пенале»? — спросил отец.
— Ну, парень в гости пришел… а что?
Дверь в «пенал» отворилась, на пороге стоял отец Милки. Он включил свет и оказался в двух шагах от Робки, и потому особенно страшными показались его изуродованное огнем лицо, узенькие щелки вместо глаз, многочисленные шрамы на щеках и лбу. Слабый коридорный свет освещал его. А из-за спины выглядывала Милка.
— Как тебя звать? — спросил Милкин отец.
— Роберт…
— Подойди ко мне, — приказал он, и Робка подошел вплотную, и отец Милкин протянул руку, так что Робка испуганно отшатнулся, и кончиками пальцев пробежал по его лицу, по одежде. И спросил:
— Тебе сколько лет, пацан?
— Шестнадцать… скоро будет…
— «Скоро»… — усмехнулся отец, и улыбка на его изуродованном лице получилась страшноватой.
— Ну чего пристал к человеку, папка? — вмешалась Милка.
— Запомни, пацан, — сказал отец, — Милка — моя дочь, и я ее люблю. Если б не она, мы бы все тут… с голоду подохли…
— Ну кончай, пап, завел любимую песню.
— А что тут такого? Сказал, что я тебя люблю!
— Любишь, папка, любишь, никто не сомневается. Оставь человека в покое. — Милка потянула его за рукав. — Кончай шуметь…
Она чуть не силой втянула его в комнату, включила свет. Робка так и остался стоять в «пенале». Комната была почти напротив, и через открытую дверь он видел, как Милка усадила отца на скрипучий венский стул, принялась стаскивать с него сапоги:
— Лучше скажи, где полуночничаешь?
— Я работал, Милка, — вздохнул отец и погладил ее по голове. — Такая дурная у меня работа… Устал, до дому долго шел…
Робка вышел из «пенала» и придвинулся к открытой двери. Теперь он видел их хорошо. И скромную обстановку комнаты видел. В короткой широкой кровати у окна спали двое — девочка и мальчик. Босая маленькая ножка, непонятно чья, торчала из-под одеяла. А в простенке между окнами висела увеличенная фотография в рамке. Милкин отец сидел на башне танка. Он смеялся, держа в руке шлем. На груди было тесно от орденов и медалей. Ух, какой красивый был тогда Милкин отец! Какая обворожительная, всепобеждающая улыбка мужика, воина, защитника и друга! Бабы всех времен небось с ума сходили по таким мужикам!
Какие поразительно красивые были у него глаза, красивые губы, чистый высокий лоб, густые кудри! Прикусив губу, Робка смотрел на фотографию и теперь боялся взглянуть на бывшего капитана-танкиста с обгоревшим, изуродованным лицом.
— Чего стоишь, Роберт? — вдруг сказал отец. — Входи. — Можно было подумать, что он видит.
— Милка, — спросил отец, — зачем тебе этот пацан нужен?
— Ну хватит, папка, выпил, что ли? Спать ложись.
— Нет, ты ответь мне. Зачем ты ему голову дуришь?
— Любовь у нас, понятно? Или ты не знаешь, что это такое? — Она отнесла его сапоги и портянки к двери, взглянула Робке в глаза, повторила: — Люблю я его, папка… Вот взяла и влюбилась…
— Дальше-то что? — спросил отец.
— Поживем — увидим, — Милка все так же смотрела Робке в глаза. — Ты не думай, папка, я не дурачусь — я серьезно…
— У тебя отец есть, Роберт? — спросил отец.
— Есть… — помедлив, ответил Робка.
— Воевал?
— Да… танкистом был.