— Ух ты! — обрадовался Милкин отец. — Здорово! У кого воевал?
— Не знаю точно… Кажется, в армии Рыбалко.
— Ух ты! — Он хлопнул себя по колену. — И я у Рыбалко! Как фамилия? Звание какое?
— Капитан Шулепов.
— Не припомню что-то… — Милкин отец улыбался. — Ну, капитанов в армии — тьма-тьмущая… Ты меня познакомь, слышь, Роберт? Нам есть что вспомнить. — Улыбка у него была светлой и печальной, и лицо его уже не казалось Робке таким страшным.
Робка хотел что-то ответить ему, но Милка умоляюще взглянула, приложила палец к губам.
— Нам повезло на войне, Роберт, — сказал Милкин отец. — Мы хоть живые пришли…
Робка вздохнул, и вновь на глаза попалась фотография Милкиного отца, сидящего на башне танка…
…И была первая в жизни Робки ночь с девушкой. Он видел в темноте ее глаза, лицо, он чувствовал, как замирает и обрывается сердце, падает в пропасть, и у пропасти этой нет дна.
— Робочка… Роберт… — шептала Милка, — любимый ты мой… хороший мой… счастье мое… самое, самое большое…
Маленький ночничок светил в головах, на тумбочке. Волосы Милки, рассыпавшиеся по подушке, отливали чистым золотом.
— А почему тебя Робертом назвали?
— Отец назвал. Все Иваны, говорит, да Кузьмы… Он тогда в школе учился, перед войной, у них учитель истории был — Робертом звали… — Роберт задумался, вдруг спросил: — Тебе, наверное, скучно со мной?
— Почему? — Она с улыбкой смотрела на него.
— Ну, вон ты какая… красивая…
— А я правда красивая? — Она приподнялась на локте, заглянула ему в глаза. — Правда красивая?
Робка вздохнул и рукой провел по ее желтым волосам, потом обнял ее, прижал к себе изо всех сил…
…Когда он пришел домой, его встретили истошные бабьи вопли. На кухне собрались почти все жители квартиры.
— О-ой, мамочка-а, о-ой, родненькая, спаси меня! — вцепившись в волосы, выла соседка Полина. — Пропала-а, люди добрые! Теперь мне тюрьма свети-ит, тюрьма-а! — Полина била себя кулаком в грудь и раскачивалась на табуретке. Рядом плакали десятилетний сын Юрка и, чуть постарше, дочь Галя.
— Погоди реветь-то, — попыталась перебить ее Нюра. — Много пропало-то? Сколько?
— Ой, Нюра, много! И сказать-то страшно! — И прошептала: — Восемнадцать тысяч… — И снова запричитала: — О-ой, мамочка-а, спаси-помоги! Боженька, милостивый, защити, выручи-и!
Соседи приглушенно шептались: «Восемнадцать тыщ — это ж страшные деньжищи, с ума сойти… Где достать такие?»
— Че стряслось? — Робка тронул за плечо Володьку Богдана.
— У Полины кассу ограбили. Она перед закрытием в подсобку побежала, ей там апельсины оставили, а кассу закрыть забыла. А тут, видно, кто-то вошел и рванул денежки…
— И никто не видел?
— То-то и оно, что никто…
— О-ой, повешусь! — закричала Полина и рванулась из кухни, но женщины схватили ее за руки, повели в комнату. На кухне остались одни мужчины.
— Как пить дать посодют, — сказал Егор Матвеевич.
— Так ведь за дело, — отозвался печатник Семен Григорьевич. — Не имела права отворенную кассу оставлять. Сбегала за апельсинами, дура чертова…
На кухню вошел в пижаме Алексей Николаевич, поставил чайник на плиту и сказал строгим начальственным голосом:
— Семь лет дадут. С конфискацией.
— За что семь лет-то? — испугался Семен Григорьевич.
— Особо крупное хищение, — важно поднял палец Алексей Николаевич.
— А конфисковать у нее что? — спросил Виктор Иванович. — Разве что детей.
— Детей в детский дом сдадут, — пояснил Алексей Николаевич, взял с плиты сковородку с шипящей яичницей и пошел из кухни.
— Этот все знает, законник хренов, — процедил Виктор Иванович.
— А ты думал! — хмыкнул Егор Матвеевич. — На всех доносы строчит…
— Тише вы — он небось в коридоре слушает, — предостерег Семен Григорьевич.
— Да пошел он! — зло махнул рукой Виктор Иванович. — На нас что ни пиши — взятки гладки!
— Не каркай — загонют за Можай, почухаешься…
— А нам все одно, где спину гнуть, — опять хмыкнул Егор Матвеевич. — В Сибири на морозе-то, говорят, пьется легче! — И засмеялся.
На кухню вошла Робкина мать, Нюра, и начала с ходу:
— Пропадет она, мужики. И дети пропадут.
— И что делать прикажешь? — спросил Виктор Иванович.