за три года я стал адвокатом, начал завтракать в фешенебельных кафе, ходить в театры. Познакомился с портными. Даже брал уроки танцев.
Я был уже наготове, когда генерал Кальес занял пост президента и всерьез приступил к реорганизации страны.
после многих лет вооруженной борьбы народу представился исключительный случай оценить по достоинству вождей
Генерал Обрегон посвящает
себя сельскому хозяйству в Уатабампо
революции, проверить, насколько истинными были их идеи и насколько эти идеи укоренились в народе
Это была задача, достойная титанов,
МОРРОУ, НОВЫЙ ПОСОЛ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ
Двадцать седьмая статья не имеет обратной силы
Архиепископы в Чапультепеке
и решать ее нужно было исподволь, с величайшей осторожностью.
Горостиета поднял мятеж
СЕРРАНО И ГОМЕС КАНДИДАТЫ
— Нас могут сколько угодно критиковать, Сьенфуэгос, и думать, что мы, горстка миллионеров, — по крайней мере сформировавшаяся тогда старая гвардия, — разбогатели, выжимая пот из народа. Но когда вспоминаешь, что представляла собой Мексика в то время, смотришь на вещи по-другому. Шайки бандитов, которые не могли утихомириться. Парализованная экономическая жизнь. Генералы со своими частными войсками. Потеря всякого престижа за границей. Атмосфера недоверия в промышленности. Тревожное положение в деревне. Отсутствие общественных институтов. А нам нужно было одновременно защищать революционные принципы и проводить их так, чтобы они работали на пользу прогресса и порядка в стране. Примирить одно с другим непростая задача. Куда легче провозглашать революционные идеалы: раздел земли, защита интересов рабочих и все, что угодно. Тут нам пришлось взять быка за рога и отдать себе отчет в том, что единственная политическая истина — компромисс. Это был момент кризиса революции. Момент, когда надо было решиться строить, даже если для этого придется поступиться чистой совестью. Пожертвовать некоторыми идеалами, чтобы достичь чего-то осязаемого. И мы на это пошли. Мы имели право на все, потому что хватили лиха. Одного бросили за решетку, у другого изнасиловали мать, у третьего отняли землю. И каждому из нас порфиризм закрывал все пути, не позволял выбиться в люди. А теперь, Сьенфуэгос, пришло наше время подняться наверх, но подняться, работая на страну, а не задарма, в отличие от тех, кто был наверху при старом режиме.
Стоя возле окна, Роблес показал рукой на беспорядочно раскинувшийся город. Сьенфуэгос продолжал молча дымить.
— Посмотрите вокруг. У нас остаются еще миллионы неграмотных, миллионы босых индейцев, умирающих с голоду оборванцев, крестьян, трудящихся на жалкой парцелле тощей общинной земли, без машин, без субсидий, миллионы безработных, уезжающих в Соединенные Штаты. Но есть и миллионы людей, получивших возможность ходить в школы, которые построили им мы, революция; миллионы людей, для которых покончено с хозяйской лавкой и открылись ворота заводов; миллионы людей, которые в тысяча девятьсот десятом году были бы пеонами, а сейчас квалифицированные рабочие, которые были бы служанками, а сейчас машинистки с хорошим жалованьем; миллионы людей, которые за тридцать лет из нищего крестьянства перешли в средний класс, которые имеют свои машины, и пользуются зубной пастой, и проводят пять дней в году в Теколутла или Акапулько. Этим миллионам людей наша промышленность дала работу, наша торговля позволила обзавестись имуществом. Мы впервые в истории Мексики создали устойчивый средний класс со своими мелкими экономическими и житейскими интересами, которые служат лучшей гарантией от мятежей и беспорядков. Эти люди ни за что на свете не хотят потерять свою работу, свою малолитражку, свою купленную в кредит мебель. Эти люди — единственное конкретное достижение революции, и оно дело наших рук, Сьенфуэгос. Мы заложили фундамент мексиканского капитализма. Это заслуга Кальеса. Он покончил с вольницей генералов, проложил шоссейные дороги и построил плотины, привел в порядок финансы. Вы скажете, что на каждом шоссе мы срываем куш? Что комиссары по делам сельских общин прикарманили половину предназначавшихся крестьянам субсидий? Ну и что? Неужели вы предпочли бы, чтобы во избежание этих зол не было сделано вообще ничего? Неужели вы предпочли бы абстрактный идеал ангельской честности? Повторяю: мы хватили лиха и имеем право на все. Мы выросли в хижинах, крытых соломой, и потому имеем право — да, скажу напрямик — имеем право на дом с высокими потолками и лепниной на фасаде, и сады, и «роллс» у подъезда. Кто этого не понимает, тот не понимает, что такое революция. Революции делают люди из плоти и крови, а не святые, и они всегда в конце концов создают привилегированную касту. Уверяю вас, что, если бы я не сумел воспользоваться обстоятельствами и до сих пор пахал бы землю в Мичоакане, как мой отец, я бы не жаловался. Но факт тот, что я здесь, и в качестве предпринимателя я полезнее для Мексики, чем в качестве крестьянина. А не я, так другие потребовали бы те же синекуры, заняли бы место, которое я занимаю, делали бы то, что делаю я. Мы тоже вышли из народа, и в лице таких людей, как мы, с нашими домами, садами и автомобилями, в некотором роде торжествовал народ. Кроме того, эта страна очень быстро засыпает, но и просыпается в самый неожиданный момент, и кто мог сказать нам в те дни, что произойдет завтра? Надо было обеспечить себя. И для того, чтобы получить все это, мы шли ва-банк. Это не имело ничего общего с нынешним мелким политиканством. Тогда нужна была, во-первых, смелость, во-вторых, смелость и, в-третьих, смелость. Чтобы заниматься делами, надо было всей кожей чувствовать политическую обстановку и иметь железные нервы. Тогда не было предприятий с американским участием, гарантирующих от всякой случайности. Тогда мы каждый день ставили на карту все. Так мы и пришли к власти, Сьенфуэгос, к власти в истинно мексиканском духе, опирающейся не на штыки. Вы видите, чего стоит миф о мексиканце, порабощенном тиранией. Тирания не нужна. Это доказывает тот факт, что за тридцать лет у нас не было ни одного случая государственной измены. Нужно было другое: оседлать страну, отпихнуть остальных, не дать себя обойти, словом, показать себя настоящими чингонами. Кого хватает на это, тем не приходится опасаться никаких бунтов, они вызывают только восхищение. Никем так не восхищаются в Мексике, как настоящим чингоном.
Роблес уронил руку. При сильном возбуждении его лицо приобретало цвет аспидной доски: кожа, которую так тщательно маскировали кашемир, тон рубашки и галстука, побрызганный одеколоном носовой платок, снова становилась кожей индейца.
— Мы владеем всеми тайнами. Мы знаем, что нужно стране, понимаем ее проблемы. Нет другого выбора, как терпеть нас или снова впасть в анархию. Но анархии не допустит средний класс.
Икска Сьенфуэгос не спеша погасил сигарету и подошел к окну, сверкавшему в лучах солнца, уже клонившегося к закату: был четвертый час.
— Вы большой хитрец, Сьенфуэгос, но вот что я вам скажу. Не воображайте, что я доверяю вам или что я говорю только ради удовольствия послушать свой собственный голос. Вы знаете больше, чем показываете, и хотите в подходящий момент припугнуть меня. Потому я и рассказываю вам о себе — чтобы вы знали, с кем имеете дело, вот и все.
Сьенфуэгос ответил на это искренней и дружелюбной улыбкой, от которой суровые черты Федерико Роблеса невольно смягчились. Смеющиеся глаза Сьенфуэгоса поглощали весь облик банкира, одновременно подтянутого и обрюзгшего, а на языке у него вертелись слова из другого интервью, сказанные другим человеком, пришедшим к власти в истинно мексиканском духе, другим настоящим чингоном: «Мексика имеет теперь свой средний класс. Средний класс — наиболее активный элемент общества. И у нас, и во всем мире. Богатые слишком поглощены своими богатствами и привилегиями, чтобы способствовать общественному благу. С другой стороны, нуждающийся класс, как правило, слишком невежествен, чтобы осуществлять руководство. Развитие демократии будет зависеть от деятельного, трудолюбивого, прогрессивного среднего класса».
Не переставая улыбаться, Икска подумал, что Роблес и внешне напоминает Порфирио Диаса: такие же широкие крылья носа, такие же глаза, как у ящерицы, такая же тщательно набеленная кожа. Банкир в последний раз пососал едва не погасшую сигару.
— То, что я вам говорю, Сьенфуэгос, настолько верно, настолько правильно выражает глубокий инстинкт страны, что даже наиболее левые правительства форсированным маршем шли по пути, который ведет к буржуазной стабильности. Мексиканский капитализм должен быть благодарен двум людям: Кальесу и Карденасу. Первый заложил его основы. Второй дал ему реальное развитие, создав широкий внутренний рынок. Он повысил заработную плату, дал рабочему классу всякого рода гарантии, добиваясь, чтобы он чувствовал, что его интересы охраняются, и не затевал беспорядков, окончательно установил политику государственных капиталовложений в общественные работы, увеличил кредиты, перераспределил земли и достиг во всех сферах широкой циркуляции лежавшего под спудом богатства. Таковы реальные факты, имеющие непреходящее значение. По сравнению с ними его вредная демагогия, на мой взгляд, отступает на второй план. Если бы Карденас не придал рабочему движению официального характера, последующие правительства не могли бы спокойно работать и увеличивать таким образом национальный доход. После него Мексика может быть чем угодно, только не страной латифундий, управляемой бесполезной аграрной плутократией. Она может иметь свою плутократию, но только такую, которая создает рынки, открывает возможности использования рабочей силы, двигает Мексику вперед. Мексиканская революция оказалась мудрой: она рано поняла, что для того, чтобы революция была эффективной, эпоха борьбы должна быть краткой, а эпоха подъема длительной. И она ничего не оставила на произвол судьбы. Все ее акты были взвешены. Каждый раз пост президента занимал именно такой человек, какой нужен был в данный момент. Вы представляете, что было бы, если бы эта бедная страна оказалась в руках Васконселоса, Альмасана или генерала Энрикеса! Мы просто пропали бы… Технические и административные кадры Мексики сформировались, и их нельзя заменить первыми попавшимися выскочками. На этом поставим точку.
Федерико Роблес, вздохнув полной грудью, застегнул свой двубортный пиджак. Икска заподозрил, что своей полнотой он обязан искусству портного: и ее требовала политическая мимикрия.
— Моя жена ждет нас с аперитивом, — сказал Роблес и задернул тюлевые занавески на окне кабинета.
Норма Ларрагоити де Роблес с тампонами на веках подставляла обнаженное тело лучам жгучего и расслабляющего солнца. Они проникали сквозь тампоны и веки, и глаза ее воспринимали светило, как два расплывчатых яичных желтка. Солнце — плоское и пустынное солнце Севера, а потом высокое, изъязвленное, темное солнце Мехико — и было первым воспоминанием. Первым воспоминанием и первым началом бытия; ей захотелось отдаться солнцу, почувствовать, как семя светила обжигает ее чрево, самой стать солнцем, и, палимая зноем, она, как в бреду, произнесла и несколько раз повторила свое собственное имя:
Норма родилась в Торреоне, в семье мелких торговцев, которые обанкротились, когда ей было пять лет, — как раз перед этим был провозглашен План Агуа Приета. Отец покончил с собой, и, как только покойника положили в гроб, мать отправила девочку в Мехико к зажиточным родственникам. Рождество она проводила в Санта-Мария-дель-Оро, где тогда жила ее семья, потому что старший брат, единственный кормилец, работал на шахте. Но уже в пятнадцать лет она отказалась уехать из Мехико на рождество, когда в столице так весело, и дядя с тетей прекрасно поняли ее и купили ей бальное платье. Норма сразу привлекла к себе внимание: глаза у нее зеленые, и она, такая беленькая, мыла волосы настоем ромашки, с изяществом танцевала фокстрот «In а secluded rendez-vous», кладя свою свежую ручку на затылок партнера. У дяди и тети был особнячок с большим садом в квартале Хуареса, и они часто давали вечера. На них бывало много молодых людей, и Норма в их обществе умела держаться с достоинством, но и кокетничать в пределах дозволенного. «Норма, все говорят, что ты девица ой-ой-ой!» — кричал ей, показывая язык, самый младший из ее двоюродных братьев, и она делала вид, что сердится, но в глубине души была довольна. Когда ей исполнилось восемнадцать лет и дядя с тетей устроили по этому случаю бал, она познакомилась с одним мальчиком с подготовительного, который славился как поэт и обворожил ее своими томными черными глазами. У него не было ни гроша за душой, и звали его Родриго Пола, но ей достаточно было слушать, как он говорит, — он так красиво говорил! — есть с ним мороженое в кафе на Парижской улице и каждую субботу ходить в кино «Ирис» на звуковые фильмы с участием Греты Гарбо, Чарльза Форрелла, Дженет Гейнор. Он рассказывал ей о своем отце, выдающемся сапатовском генерале, убитом Уэртой, и о матери, которая пожертвовала собой, чтобы дать ему образование, — теперь он собирался поступать на юридический, — и о своих литературных планах, и о том, как он открыл поэтические миры Рембо и Сен-Жон Перса, и об университетской автономии, и о мексиканском рабочем движении. Потом он отважился поцеловать ее, чего я никогда не потерплю, так это чтобы меня недооценивали; а Родриго меня недооценивал, когда целовал меня, когда влюбился в меня, когда воображал, что я готова на все, только бы чувствовать, как он, танцуя со мной, сжимает мне талию. Идиот! Что же, по его представлению, мы делали бы в промежутках между поцелуями? Неужели он не понял, что я хочу жить, ловить момент, вращаться в обществе, неужели он не понял, что существуют более высокие круги, чем тот, к которому он принадлежит, существуют открытые автомобили, и дорогие кабаре, и уик-энды? Ему, видно, нравится ждать неделю или две той минуты, когда он украдкой поцелует меня в нашем саду, но если он думает, что я всегда буду жить в этой затхлой атмосфере, — как бы не так! — он оскорбляет меня, и тогда Норма почувствовала, что добилась своего и он ей больше не нужен, но Родриго продолжал бегать за ней и шептать ей на ушко. Тетя бранила ее:
— Ты испортишь себе репутацию. Молодые люди перестанут обращать на тебя внимание. Как может быть, чтобы ты разлюбила его с сегодня на завтра?
Но она думала, что каждому мужчине надо отдавать и от каждого брать всю нежность, все поцелуи и ласки, не растрачивая себя, а приберегая для следующего или последнего: любовь — вопрос воли, и ее завоевывают с помощью опыта и пренебрежения к другим. Дела у дяди шли хорошо, и они переехали в Лас-Ломас, где жили люди побогаче. Норма вошла в новое общество и скоро забыла компанию с Пасео-де-ла-Реформа, а когда за ней начал ухаживать сын одного политика, приезжавший на «мерседес-бенце», она сказала, чтобы Родриго, если он позвонит, всегда говорили, что ее нет дома. Потом она познакомилась с другим богатым молодым человеком, Педро Казо, который преподносил ей орхидеи, а через него — с компанией, которая устраивала поездки в чудесные асьенды, куда ее приглашали на уик-энд с вечера в четверг. Когда в Мехико приехала ее мать, она была в Куэрнаваке, а вернувшись, уже не застала ее. Об одном молю бога: чтобы он не отнимал у меня гордости — единственного, что я имею, что я чувствую действительно своим. Она живет во мне, несмотря на эту старушку метиску (как мог жениться на ней мой отец, светловолосый испанец? Слава богу, я пошла в него), которая целый день ходит, как в форме, в фартуке и платке. А этот мужлан, мой брат! Дробить камни — только на это он и способен. Кажется, даже дядя с тетей начинают стыдиться их, как и я, а ведь дядя с тетей птицы не бог весть какого высокого полета. Я уже попросила их не высовываться из окна, как в деревне, когда за мной приезжает Педро; я умираю от стыда. Ни дядя с тетей, ни мать не понимают меня: я хочу подняться высоко, общаться с самым цветом Мехико. Нет, боже мой, не общаться. Представлять цвет Мехико. Не блистать отраженным светом богатства и элегантности, а воплощать блеск, богатство и элегантность. Разве есть закон, обрекающий меня оставаться на уровне посредственности? В общем, они хотят, чтобы я вышла замуж за богатого и содержала их, вот и все. В асьендах собиралось много людей, ругавших правительство. Бывали там и иностранцы, искусно игравшие словами и насмехавшиеся надо всем тем, что чтили ее дядя и тетя.
— Посмотрим, долго ли продержится эта страна без нефтяных компаний.
— Ils sont bêtes. Что вы хотите, это страна индейцев, которой и правит индеец.
— …нужна новая хунта нотаблей. В этом решение всех проблем. Или в эмиграции из Европы… Возьмите Аргентину…
— Ладно, не будьте критиканами. По крайней мере, здесь дешевое виски, хороший климат и женщины, которые только и мечтают переспать с вами.
— Ça, alors. Блудить на высоте двух тысяч над уровнем моря — это, знаешь ли, хорошо для коз и мексиканцев.
Эксцентричность, но эксцентричность хорошего вкуса; равнодушие, которое фривольность не лишала торжественной весомости; тоска по сильным ощущениям; Биариц, Жан-де-Люс, Иския; слова: «наш круг», «мой стиль», «нувориш», и тяжелое солнце, прирученный камень, алые зори, отливающая глубокой синевой зелень мексиканской равнины. Супружеские пары, меняющиеся партнерами; сумасброды, бросающиеся одетыми в бассейн; хлопанье откупориваемого шампанского; бессонные ночи за изобретением новых рецептов коктейля; тяжелое похмелье, утренняя тишина, усталое тело, каждой порой вбирающее свет; конкурсы женских бюстов; бесконечное, blasé, перечисление имен, стяжавших славу в искусстве, в политике, на сцене мировых аристократических курортов; непрестанное повторение длинных историй, связанных с видными людьми. Графиня Аспакукколи и Эваристо, которые в Париже считали друг друга соответственно богатой наследницей и миллионером-нефтяником, поженились, а в Куэрнаваке обнаружили, что ни у него, ни у нее нет ни гроша за душой; граф Лемини родом из Далласа, né Томас Шварц, занятый разведкой месторождений нефти на юге Мексики; старуха миллионерша мистрис Мелвилл, сопровождаемая всегда новым, всегда молодым и всегда продувным племянником; дон Эфрен, старый порфирист, который сумел своевременно продать свои асьенды и вложить капитал в городскую недвижимость; Лалли, изысканная модель всех модных мексиканских художников; Бобо Гутьерес, жизнерадостный молодой человек, мастер по части practical jokes; и девицы, девицы всякого пошиба, допущенные в святая святых благодаря эфирному могуществу своего певучего смеха, своим потребительным качествам и личному вкусу хозяина дома дона Луиса Вердагуэра, который сам называл себя «последним владыкой этих, увы, опустевших стен»: знаменитые италийские древности шли с молотка. Когда-то у него был роскошный особняк на проспекте Хуареса. Были дипломатические посты в Европе. Было громкое, hors commerce, имя. Был субботний чай в доме Кадены. Словом, было все, что подобает. Теперь остался лишь осколок былого великолепия: Сан-Фермин.
И женщина в черных бархатных брюках, курившая сигарету, вставленную в китайский мундштук со змеистым узором в виде слонов и пагод.
— Chėre Норма, — говорила она ей, крася ногти на краю бассейна, — ты все еще девственница? Погляди, как на тебя смотрит Пьеро. Настоящий рыцарь без страха и упрека!
Норма изо всех сил старалась не подать виду, что смущена, и не покраснеть.
— Вот это и покоряет нас. Ты здесь единственная, кто умеет краснеть. Если бы ты знала, как много теряет женщина, когда уже не способна и на это. Ах, liebchen, ты со своим стыдливым румянцем зачаровываешь Пьера, а я… То-то и оно: всегда надо что-то прикрывать, оставлять на потом, как делают хористки, тогда voilà, сохраняется какой-то элемент красоты, единственный, который остается открыть. Дайте мне бикини, и я переверну мир! У мексиканских мужчин удивительное представление о женской стыдливости; стоит им увидеть тебя голой, даже если они и не прикоснутся к тебе, их охватывает мистический ужас. А при фиговом листке и половой акт в их глазах не затрагивает чести. И это извращение. По мне уж лучше Руссо у ног госпожи де Варан: тут сочетаются уважение и страсть.
Норма все смеялась нервным смехом и не знала, что сказать, а вдобавок ее стесняли темные очки Наташи, с которыми та не расставалась.
— Сколько мне лет, по-твоему, Нормита?
— Лет тридцать, может быть, немножко больше…
— Какая наивность! Неужели ты думаешь, что, если бы мне было тридцать лет, я спала бы двенадцать часов, носила бы весь день черные очки и эту накладку, чтобы скрыть плешь? Сырая морковь, ячменные галеты, двухчасовая возня с кремами, массаж — целый церемониал, придающий шик агонии! А видела бы ты меня, когда я ложусь! Гиньоль!
— Вы очень привлекательны, Наташа.