— Да, я, кажется, понимаю то, что вы говорите, — вставил Икска Сьенфуэгос. — Хотя я вижу, как раз вас деятельность Роблеса близко коснулась.
— Вы имеете в виду мою ногу? Чего там! Это со мной сделала машина, а не Федерико Роблес. Нет, я хочу сказать, что мне более чем достаточно моего собственного опыта, что с меня хватает того, что я повидал и пережил, а Федерико Роблес к этому мало причастен. Судите сами: я познакомился с Федерико на юридическом факультете, когда нам обоим было лет двадцать пять. Федерико тогда был секретарем одного генерала, а я стажером в адвокатской конторе, и честолюбия у меня было не меньше, если не больше, чем у Роблеса. Так что вопрос не в этом. Возможно, Федерико сделал то, чего я не сумел сделать. Возможно, я сделал то, чего Федерико не сумел сделать. По как бы то ни было, в то время нам обоим было двадцать пять лет, и мы оба были бедные студенты, и перед обоими маячил Мехико, который надо было завоевать. В президентство Обрегона было пропасть таких, как мы, молодых людей, полных честолюбия и уверенных, что их ждут большие дела. Как мы вкалывали, друг! Бывало, долгими ночами в ноябре, в декабре, когда так пахнет жареными каштанами, — знаете? — в паршивой комнатенке на улице Доктора Вертиса, где столбом стоял дым и чашки из-под кофе были переполнены пеплом, мы до обалдения корпели над гражданским правом Планиоля и государственным правом Ланса Дюре. Но чего стоят связи, которые создаются в годы учебы, в эти бессонные ночи, если потом людям уже не приходится видеться? А ведь в эту пору друг другу доверяются без оглядки, даже чересчур. Каждый на лету ловит мысли другого, знает всю его подноготную, вплоть до того, как он мочится! И это при том, что нам самим не очень-то по душе раздеваться догола, вы не находите? При том, что надо всегда сохранять дистанцию, не то сами пожалеете, что слишком разоткровенничались. Так уж мы устроены, почтеннейший, что тут поделаешь! Я знаю Федерико как облупленного, а он точно так же знает меня. Только он занимает такое положение, которое позволяет ему ездить на мне, а я — такое, что вынужден давать на себе ездить. Вы ведь понимаете, голод не тетка. Но в то время мы были на равных. Служить секретарем у генерала было очень полезно для того, чтобы набраться опыта, но пока это мало что давало. А я вел грошовые гражданские дела. Так что мы вместе ходили в китайские кафе и к девкам на улицу Второго Апреля, покупали подержанные книги на проспекте Идальго и все такое прочее. Я говорил вам, что знал даже, как он мочится? Да что там! Сколько раз мы спали с одной и той же бабой на одной и той же кровати! Что уж тут говорить, черт побери!
Либрадо Ибарра почесал себе лысину и подмигнул глазами-луковками. В тесную комнатку на улице Абраама Гонсалеса свет проникал через окна, заставленные цветочными горшками и стеклянными безделушками. У Либрадо Ибарры нога была в гипсе, и он старался поудобнее усесться на кровати и время от времени сплевывал в медную плевательницу. От неловкой позы живот у него выпячивался, казался кругленьким и тугим, как барабан, и это не вязалось с его мертвенной бледностью и худобой. Всю обстановку комнаты составляли умывальник, допотопный платяной шкаф, облупленный стул, на котором сидел Сьенфуэгос, и тумбочка с мраморной доской.
— Так вот, мы были на равных, и перед нами открывались одни и те же пути. Надо было выбирать. Да, легко сказать. Тогда ничто еще не устоялось, а каждый, понятно, ищет верное дело. Но что можно было считать верным делом в те дни? Надо было знать новые пути, которые ведут к успеху. А такими казались все. Да, еще ничто не устоялось, все было впереди, и нам предстояло строить Мексику, начиная с нуля. Какой путь был самым многообещающим? Заметьте: новые правительства привлекали всех — рабочих, крестьян, капиталистов, интеллектуалов, специалистов, даже Диего Риверу! В противоположность сьентификос Диаса, которые организовались сверху донизу в замкнутую касту, революция на первых порах привлекала к себе все живые силы страны. Таково было положение вещей, когда нам с Федерико было двадцать пять лет: возможности во всех сферах, понимаете? Новые перспективы для всех, одинаково широкие для рабочего и крестьянина, для адвоката и банкира. Для того и совершилась революция. Конечно, как же иначе. Во всяком случае, так мы думали тогда. Словом, выбирай и действуй. В конце концов, у нас выдвигаются благодаря своим недостаткам. В институте профессор Касо много говорил об английском эмпиризме. Чего там! По этой части мы в любое время заткнем англичан за пояс. Но в то время, почтеннейший, мы не так смотрели на вещи. Я решил специализироваться по аграрному праву, полагая, видите ли, что талантливому молодому человеку это сулит блестящую будущность. Я послал к черту адвокатскую контору, где работал, и отправился зондировать почву. Федерико же пошел по другому пути. Как только он получил диплом, генерал передал ему очень выгодные дела. Представьте себе, Федерико узнал, что некоторые разорившиеся и вдобавок безмозглые порфиристы продают застроенные участки в центре города за пятую часть их стоимости. Он предложил продать эти участки, которые ему даже не принадлежали, каким-то банкирам-гринго за сумму, втрое превышавшую их реальную стоимость. Поскольку банкиры скряжничали, не соглашаясь на эту цену, Федерико раздобыл фальшивый чек генерала на сумму, впятеро большую стоимости участков, якобы предназначавшийся для приобретения их в собственность государства. Гринго капитулировали, заплатили за участки сумму, которую запрашивал Роблес, и только после этого Федерико в первый раз отправился на переговоры с порфиристами и купил у них эти участки за пятую часть их стоимости. А я… С чем же я столкнулся, сеньор? Оказалось, что землемеров, направленных в бывшие асьенды, убивали наемные бандиты асендадос, которые действовали с ведома, а иногда и при поддержке местного касика, что братья и дяди губернатора выдавались за бедняков-индейцев и получали одну парцеллу за другой. Вот так-то. Да что тут долго говорить. Я убрался в Мехико, и после такого опыта хотел жить только в городе и держаться на пушечный выстрел от всего, что имеет какое-нибудь отношение к деревне. Я был потрясен, почтеннейший. Сколько раз мне приходилось бежать из латифундии, где заподозрили, что я шпион правительства! Это была собачья жизнь. Так вот, я вернулся и женился на первой попавшейся девушке. Она была худосочная дурнушка, но ведь в конце концов и я не Хорхе Негрете, приятель. Я вообразил — представьте, в этом-то возрасте! — что с такой женщиной можно спокойно стариться. В адвокатской конторе меня послали ко всем чертям, но в одном профсоюзе меня взяли на работу в качестве юрисконсульта. И вот перед вами такая картина: все пророки пролетариата живут припеваючи в своих домищах в Куэрнаваке — когда только они успели, когда только успели? Вот что называется на ходу подметки резать! — веселясь с хористками и принимая кое-кого из старорежимных аристократов, а некий идеалист попадает на Трес-Мариас. Вместе с коммунистами, честными профсоюзными лидерами, ребятами из Союза социалистической молодежи и кое-кем из васконселистов. Так-то, сеньор. Там я пробыл до тысяча девятьсот тридцать четвертого. А моя дурнушка оставалась здесь; я едва отведал ее и — хлоп! — погорел. Не успел даже сделать ей ребенка. Эх, черт возьми! Вот какими были для меня плоды революции — если революция и «Верховный вождь» это одно и то же.
Либрадо тихонько засмеялся и поднес к носу платок. Громко сморкаясь, он продолжал:
— А что же Федерико Роблес? Он тем временем каждое утро прохлаждается со всякими хлыщами в фешенебельных кафе, а через некоторое время на те деньги, которые нажил на первом дельце, покупает скотоводческие фермы в Толуке. Потом он их сбыл и сказал мне, что в мексиканской деревне нечего делать, что тут конъюнктура никудышная из-за аграрных законов, в особенности теперь, когда президентом станет этот Карденас, с которым нужно держать ухо востро, и что касики, у которых рыльце в пушку, плохо кончат; словом, что теперь ценится не земля, а капитал. Потом он подался на Север — вы этого не знали, правда? Об этом он, понятно, умолчал — и стал промышлять в игорных домах Нижней Калифорнии. Вообще он, кажется, брался за все: был и комиссионером, и поставщиком — лишь бы заводить знакомства с гринго и поддерживать хорошие отношения с важными шишками. Когда я вернулся с Трес-Мариас, он возглавлял компанию по скупке и продаже земельных участков, в которую входили гринго, и некоторые мексиканские политики. Они за бесценок скупили чуть не весь Ломас. Потом он одним из первых стал строить жилые дома. Это дело верное, вы же понимаете. К тысяча девятьсот тридцать шестому году он уже пошел в гору. Деньги к деньгам, приятель, и эти гринго прониклись к нему доверием, сделали его юрисконсультом в своих компаниях, потом ввели в административные советы, а там он уже сам встал на ноги и смог вкладывать деньги в свои собственные предприятия. Ну и нюх у него был! Он понял, что для сельского хозяйства у государства нет ни сентаво свободного, что все идет на городское благоустройство, торговлю и промышленность, и все в Федеральном округе. Он одним из первых начал кредитовать в крупных масштабах строительную промышленность. А тем временем цены на участочки все поднимаются и поднимаются, квартирная плата тоже, а нет, так можно снести одно и построить другое. Город растет и растет, приятель, а вместе с ним растет и Роблес. Вы же видите, какая здесь пропасть людей из деревни, которые стекаются сюда, потому что тут есть работа на стройках, а на деревню никто не обращает внимания. И сезонников. И выходцев из аристократических семей Орисабы и Масатлана и откуда хотите, которые переходят в столичный средний класс: думают, что здесь они быстро выдвинутся, а кончают тем, что становятся машинистками и мелкими торговцами. Роблес всегда страхует себя. В политике поддерживает контакты с гринго, но во времена Седильо на всякий случай заигрывал также с «золотыми рубашками» и нацистами. Ловкач, черт побери! Тут тебе и поездки в Соединенные Штаты, и шикарная жена, словом, все, что придает престиж. Ничего не скажешь, он сумел устроиться. А я? Вернувшись с Трес-Мариас, я нашел мою бедную дурнушку совсем исхудавшей, да и было отчего. Все связи я растерял, но в конце концов Фелисиано Санчес, мой товарищ по профсоюзу, устроил меня на работу в министерство народного образования, и меня направили на периферию «проводить в жизнь статью третью», вы ведь знаете, что это такое. Ну, я и поехал. Взять с собой жену было невозможно, мой друг. В Вилья-де-Рефугио одну учительницу схватили наемные бандиты и превратили в лепешку, протащив за ноги по камням. Другой отрезали уши, а некоторых учителей повесили и сожгли. Всё касики, сеньор, касики и священники. Вот вам и народное образование в деревне. Так-то, начинали мы одинаково, и, казалось, все открывает широкие возможности. Только надо было бы, чтобы к этому прилагалось все то, ради чего совершилась революция. Земля, образование, работа. Ну вот, вы видели, каков был мой опыт. Другое дело Роблес, он встал на верный путь, вот и достиг прочного положения. Выходит, для того и совершилась революция. Чтобы в городе Мехико спекулировали земельными участками.
Ибарра начал хохотать; это был не понятный и оправданный хохот, а раскаты гортанного смеха, похожего на замаскированный плач, с каждой новой волной все более громкого и казавшегося неудержимым и нескончаемым.
— А моя дурнушка? Представьте ее положение. Как ей было раздобывать деньги, пока я мытарился? Фелисиано Санчес, мой товарищ по профсоюзу, пожалел ее и взял к себе в дом, а ей, конечно, пришлось платить натурой. Вот тебе и дурнушка! Но я не затаил на нее зла. В общем-то упрекать ее за это значило бы слишком много требовать от нее. Теперь, когда я заболел, она пришла навестить меня. Фелисиано убили пятнадцатого сентября — «при попытке к бегству». За смутьянство. Но моя дурнушка предпочла остаться с детьми, которых она прижила от Фелисиано. Теперь она уже старая, и когда я вспоминаю, что, женясь на ней, воображал, что мы будем стариться вместе… Не думайте, каждому нужен человек, который старился бы вместе с ним. Все, что можно разделить с другим, не пропадает, а как бы удваивается, вы так не думаете? Ну, ладно! Я вернулся в министерство народного образования, где и работал до последнего времени. Обратите внимание: даже рабочий теперь не так беззащитен, как мелкий служащий. Среднему классу приходится хуже, чем простому народу, потому что у него есть иллюзии и, кроме того, ему надо сохранять декорум. Он должен соблюдать известные приличия в отношении домашней обстановки, еды, одежды. Чиновник не может ходить в уарачах и в холщовых штанах. И он не сводит концы с концами. Мы живем в обществе свободного предпринимательства, сеньор, и люди, которые предпринимательством и живут, поднимаются наверх, но средний класс остается там, где был. Паршивая работа, рутина… да что вам рассказывать! В один прекрасный день мне захотелось сжечь все архивы и в жизни не видеть больше запыленной бумаги. Ведь я четырнадцать лет проторчал там, и каждый день одно и то же, та же никому не нужная работа, тот же автобус «Косумель» с жесткими скамьями, та же комнатенка, та же скука после работы, когда не знаешь, куда себя деть, — разве только поискать бабу или сходить на двухсерийный фильм в кино «Колониаль». А на следующий день в восемь утра опять отмечайся в табеле. Эх, черт побери! А между тем Федерико Роблес… Кто же тут не согнет спину, скажите на милость? При жалованье в шестьсот песо в месяц… И кого же я знал среди новой плутократии, кроме Федерико Роблеса? Вот так и получилось, что я, как вы знаете, предоставил себя для юридического мошенничества, внеся три тысячи песо, которые мне даже не принадлежали, чтобы стать формально пайщиком Общества с ограниченной ответственностью, а фактически надсмотрщиком над несчастными работягами на плохо оборудованной фабрике с устаревшими и неисправными машинами. Все для того, чтобы обойти закон. И вот я перед вами. Вы говорите с блестящим специалистом по трудовому праву.
Ибарра опять закатился нескончаемым хохотом. Сьенфуэгос улыбнулся.
— Теперь Роблес говорит мне «вы», извольте радоваться! Но не в этом суть. Суть в том, что каждый прожил свою жизнь, верно? и что он оказался там, а я здесь, внизу. Две жизни, два примера. Но я не жалуюсь, чего там! — Ибарра опять поднес к носу платок, но, прежде чем высморкаться, закричал: — Игнасия! Игнасия! Это женщина, которая обслуживает жильцов в нашем доме. Славная индианочка. Послушайте, вы мне не купите в лавочке пачку «Монте-Карло» и бутылочку пепси? Я вас отблагодарю. Вот возьмите… что вы, дорогой мой, еще этого не хватало, почему вы должны меня угощать? Большое спасибо.
В субботу ровно в десять вечера дешевая проститутка входит в закусочную на улице Сан-Хуан-де-Летран и спрашивает торта-компуэста и чашку кофе. Закусывая, она смотрит в зеркало, висящее на стене, и, поднимая нервным движением три пальца, здоровается с другими женщинами, которые торопливо едят, или слюнявят поехавшие чулки, или, не переставая болтать, мажут губы, глядясь в ручное зеркальце. Все это «подружки», и в закусочной их знают, и когда они на мели, им дают что-нибудь поесть, но та, что ест торта-компуэста, держится особняком; остальные думают, что она задается или еще новенькая, но на самом деле ей просто неохота рассказывать одни и те же басни, выдумывать, как все, что она из Гвадалахары и что у нее есть кот, которого ей приходится содержать, и что один политик застал ее с котом и побил ее; неохота выдумывать приключения, которые, хотя бы в воображении, нарушают однообразие того, что для нее только работа, которую она не может оправдать тем, что у нее на руках старая мать, новорожденный ребенок или брат-паралитик, которой она занимается просто потому, что хочет быть проституткой, потому, что работать служанкой или продавщицей ей постыло, хотя теперь даже и проституткой быть опыстылело; ночью она думает, что сможет спать все утро, а в одиннадцать утра уже просыпается и томится скукой, считая часы до десяти вечера, когда она приходит в закусочную, и ест свою торта-компуэста, и отправляется в гостиницу-кабаре, и ждет, не угостят ли ее еще одной торта-компуэста, а потом танцует для вида и просит один бокал с подкрашенной водой за другим и в десять минут отпускает клиента. Она поправляет свой «конский хвост», пудрит смуглые скулы и выходит на улицу, глядя себе под ноги, на тротуар, по которому идут мужчины в широких рубашках и суженных книзу брюках и нахальные педерасты, пристающие к капралам. Она не знает, что разреженный воздух, и пар, который поднимается с тротуаров, и пасмурное небо, низко нависшее над плоскими крышами, и светящиеся рекламы, и весь изломанный профиль города хотят обласкать ее и сделать своей, обратить в живую капельку города и унести туда, куда уходит корнями сам город со всеми его жителями, мужчинами и женщинами, и где город и все его жители оставили свою мудрость: так думает Икска Сьенфуэгос, когда видит на углу улицы Месонес дешевую проститутку, которая, не поднимая глаз от тротуара, идет предписанной ее ремеслом вихляющей походкой, которая уже стала для нее естественной. Сьенфуэгос пристраивается к ней и, волоча ноги, идет с ней рядом, но вот проститутка поджимает губы, останавливается и упирается руками в толстоватую талию. «Не купишь — не лапай, приятель». И она исчезает, свернув на Вискаинас. На улице Ниньо-Пердидо Сьенфуэгос входит в таверну, где висит табачный дым и шум голосов перекрывают басы гитары и медь корнета, от которой у всех свербит в горле, и снуют официанты с тарелками шкварок на жестяных подносах. За одним из столиков Бето в рубашке с закатанными рукавами обнимает Габриэля за длинную, черную от загара шею, откликаясь ликующими воплями на гнусавые и глухие голоса мариачей.
Ах, волны на озере
— Что нового, Бето?
— Ничего…
— Как дела?
— Помаленьку…
— А кто твой товарищ?
— Габриэль.
— Это тот, который уезжал батрачить?
— Откуда вы знаете?
— Мне Теодула рассказывала.
Набегают одни, убегают другие
— Слышишь, Габриэль, этот сеньор — знакомый вдовы Теодулы.
— А, ну-ну.
— Ну, как тебе там было?
— Да как вам сказать…
— Выпьем чего-нибудь?
— Само собой…
Ах, одни в Сайулу
— Текилы?
— Как хотите…
— Там, наверное, вы стосковались по ней.
— Как?
— Должно быть, в Штатах вам не хватало нашей текилы.
— Да, текилы не хватало. Это точно.
— Ну, ладно, а почему ты уехал из Мексики, Габриэль?
— Кто его знает…
— Не находил работы, или еще почему?
— Да нет; знаете, как бывает: и то, и се…
— Еще по одной?
— А как же.
А другие, ах, в Сапольтан
— В Мексике жизнь тяжелая, Габриэль.
— Вам виднее, начальник.