— Хвала святой матери! — выдохнула Теодула, все не раскрывая глаз.
В этот самый час Роза Моралес, соседка доньи Теодулы, сосредоточенно разглядывала свои квадратные руки, с каждым днем все более красные от пара, мыла, горячей воды: только так она и могла совладать с ощущением дурноты. Услышав легкий шорох на кровати, где спали дети, она обернулась и приложила палец к губам: Хорхито ворошил себе волосы и моргал черными миндалевидными глазами. Ребенок осторожно слез с кровати и тихо сказал матери:
— Ты уже опять уходишь?
— Я провела с вами целых два дня, детка. Не каждую неделю праздник.
— Мамочка, а почему ты не живешь с нами всегда, как раньше?
— Потому что теперь мамочке надо работать вместо твоего папочки, который улетел на небо.
Ребенок наклонил голову и вопросительно посмотрел на мать.
— Смотри, Хорхито, не разбуди братишек, а когда они проснутся, дай им позавтракать и отведи их в школу. Я скажу донье Теодуле, чтобы она заходила время от времени посмотреть на Хуана, — как бы его опять не начало знобить.
— Мама, а мы никогда больше не пойдем послушать мариачей, как в тот вечер, когда папочка улетел на небо?
Роза обняла голого мальчика.
— Если хозяева дадут мне наградные на рождество, обязательно пойдем, я тебе обещаю.
— Вот здорово! А они хорошие, новые хозяева?
— Очень хорошие, Хорхе, но распоряжается всем повариха. Сеньора Норма ни во что не вмешивается.
— А ты возьмешь меня когда-нибудь в этот дом, просто так, посмотреть?
— Когда-нибудь возьму, но сеньора говорит, что не хочет видеть детей… Я возьму тебя, когда они уедут отдыхать.
Хуанито закашлял во сне. Роза вскочила со стула и подбежала посмотреть на него. Потом зажгла свечу перед образом и поцеловала ребенка в лоб.
— Значит, до следующего воскресенья, мама?
— Да, до следующего воскресенья. Если Хуану станет плохо, позвони по телефону, ты ведь знаешь номер…
Роза торопливо вышла из дома, не оглядываясь на ребенка, который, распахнув дощатую дверь, с порога махал ей рукой. Забежала к вдове.
— Присмотрите за ребятишками, донья Теодула…
На улице Бальбуэна она села в автобус, полный рабочих, хозяек, едущих на рынок, и сколоченных из планок ящиков с цыплятами и зеленью. Маячившие вдали серые здания центра окутывал легкий туман; на проспекте Фрай-Сервандо-Тереса-де-Мьер гасли огни, и у окошка найма уже тянулась очередь рабочих. Пестрели маркизы кино и кабаре, а на углу улицы Сальто-дель-Агуа группа усталых мариачей ела посоле. Мимо окна автобуса проносился многоликий город, а Роза, прильнувшая щекой к стеклу, ничего не видела перед собой, только вспоминала придушенный кашель малыша и бессознательно связывала его с ударом при столкновении и с мертвым Хуаном в морге, где все они, дети и она, смотрели на него, казалось, еще ощущавшего на губах вкус красного вина. А к чему мне кого-то винить, ведь этим его все равно не вернешь… ах, Хуан, как мне рассказать тебе все, как мне сказать тебе, что у меня уже не болит сердце от того, что мы бьемся, как рыба об лед, и я почти никогда не вижу детей, что все это мне уже не важно, что я хочу только еще раз согреть тебе постель, пока я еще не забыла твое лицо и твое тело… потому что ты с каждым днем уходишь все дальше, и я уже не вижу тебя перед собой, как в первые месяцы после того, как мы похоронили тебя; теперь мне уже приходится закрывать глаза и царапать себе руки, чтобы услышать твой запах и почувствовать, что ты возле меня… хочу только, чтобы ты еще раз согрел меня, один-единственный раз, даже если после этого я не увижу тебя и в раю… За окном автобуса замелькали высокие ограды и лужайки Лас-Ломас, и Роза пробралась к выходу, а сойдя, прошла пять кварталов до дома хозяев, дона Федерико и сеньоры Нормы, где ей предстояло стирать, мыть посуду и стелить постели в ожидании воскресенья, когда она вернется на улицу Бальбуэна и узнает, не умер ли ее сын.
Индеец в куртке цвета электрик и уарачах обернулся и в улыбке обнажил зубы, крепкие и белые, как молодой кукурузный початок. Габриэль потер нос и переступил с ноги на ногу. В хвосте, тянувшемся по проспекту Фрай-Сервандо-Тереса-де-Мьер, перед ним стояло по меньшей мере человек пятьдесят. Солнце припекало, хотя небо было затянуто облаками. Габриэль расстегнул ворот рубашки и начал насвистывать. Индеец опять улыбнулся ему, топорща редкие усы и морща длинный нос, напоминавший рыльце крота. Габриэль принялся шарить в карманах. Индеец протянул ему спички. Габриэль покачал головой: он искал сигарету. У индейца сигарет не было, были только спички. Собачья жизнь. Кто знает, найдется ли место для него. На этой стройке требовалось самое большее пятьдесят рабочих, а за утро уже набрали около тридцати. Вдоль очереди прошла торговка горячими закусками, обвешанная корзинками и узелками. Габриэль купил моле и принялся жевать сладковатые волокна мяса, поводя плечами и почесывая ухо. «Прием окончен!» — крикнул служащий, нанимавший рабочих, и поспешно захлопнул окошко. Поднялся ропот, и люди стали расходиться. Многие, сев на край тротуара, принялись есть тако. Габриэль отшвырнул ногой крышечку от пива. «Не повезло», — вздохнул индеец. Габриэль выплюнул кусочек тортильи и кивком попрощался с ним. На углу он подвернул брюки и, насвистывая, вскочил на ходу в автобус. Протолкавшись к металлическому поручню, он ухватился за него и продолжал свистеть. «Это что еще? — заорал шофер, сощурив глаза на зеркало, поблескивающее среди картинок, крохотных алтарей с искусственными цветами и открыток с голыми женщинами. — Не отвлекай меня, приятель!» Габриэль перестал свистеть. На каждом повороте на него наваливались тучные женщины с хозяйственными сумками, а за брюки цеплялись сопливые золотушные ребятишки в комбинезончиках. Габриэль соскочил с подножки автобуса и направился к бару, приземистому строению, покрашенному синей краской, с нарисованными на стене огромными крышками от пепси-колы. Бар назывался «Победы Состенеса Роча».
Было двенадцать часов дня. В баре было пусто, только в углу двое пьяных обнимались и бормотали бессмысленные слова. Габриэль спросил мескаль и посмотрелся в засиженное мухами и потускневшее от времени зеркало, висевшее на стене. Зеркало отражало горчичного цвета кожу, курчавые волосы, обрамляющие чистый лоб, гладкие, без пушка, щеки и дерзко изогнутые линии полуоткрытых мясистых губ. Немного погодя открылась дверь, и вошли два человека в низко надвинутых шляпах и габардиновых костюмах. Оба уставились на Габриэля. Тот, что повыше, подошел к стойке.
— Ты вернулся?
— Привет, — сказал Габриэль. — Да, уборка кончилась.
— А что теперь собираешься делать?
— Да вот, ищу работу.
Вновь пришедшие толкнули друг друга локтем в бок и ухмыльнулись.
— Значит, ищешь работу.
— Ну да. Есть-то надо, верно? — Габриэль хотел было поднести стопку к губам, но высокий схватил его за руку, и мескаль пролился на стойку.
— Что это ты? Чего вам надо? — Габриэль сжал кулаки и почувствовал, как у него загорелись уши.
— Послушай только, Купидо, он спрашивает, чего нам надо, — сказал высокий своему товарищу. Тот раскрыл рот, но ничего не ответил, только вздохнул. — До чего короткая память у некоторых людей.
— Хватит. Я зашел сюда мимоходом, и мне не о чем с вами толковать…
— А кто говорит, что ты хочешь с нами толковать? Это мы хотим с тобой потолковать, дружок, чтобы ты нас вспомнил. Чтобы ты вспомнил своих корешей. Правильно я говорю?
Приятель высокого опять раскрыл рот, но теперь еще завращал глазами и сдвинул набекрень шляпу.
— Потому что некоторые забывают про паханов и хотят быть сами себе головой, не так, что ли?
— Я никого не трогаю, — пробормотал Габриэль и подозвал бармена. — Налейте мне другую.
Высокий ткнул Габриэля пальцем в живот.
— Ты что, не понимаешь? Уж больно ты скор, дружок. Кто тебе сказал, что ты можешь выпить другую? Лучше мы тебя сами угостим. Правильно я говорю? — и он опять толкнул локтем в бок товарища. — Ну-ка, один мескаль для моего приятеля и два пива.
Над их головами жужжали мухи. Только это и нарушало тишину: два пьянчуги в углу заснули. Бармен молча ходил взад и вперед, откупоривая бутылки.
— Ну, будем! — Высокий пригубил пиво. А когда Габриэль поднял стопку, толкнул его под локоть. Пока он медленно вытирал руку, два приятеля, улыбаясь, наблюдали за ним.
— Вот видишь, друг, — сказал высокий, — ты себе разъезжаешь по Калифорнии, как турист, а кое-кто остается здесь и все помнит.
Габриэль приблизил лицо к лицу высокого.
— Слушай, ты: хоть ты и заправила в этом квартале и у тебя есть рука, потому что ты лижешь зад кому надо, я все равно могу тебя уделать, когда захочу. Для того я и набил тебе морду один раз, чтобы ты это знал.