— Вы говорите, как безответственный человек. Я вижу, мы друг друга не понимаем, дорогой Самакона.
— А между тем так важно, чтобы мы друг друга поняли, лисенсиадо Роблес.
Мануэль протянул ему руку и пошел к решетке сада, прозрачно-бледного в надвигающихся сумерках, как лицо в затуманенном стекле. Долина была омыта последними осенними дождями, и на каждом шагу чувствовались запахи эвкалипта и лавра.
Ортенсия Чакон в темноте пробегала наэлектризованными подушечками пальцев по рукам Федерико Роблеса. Ее распущенные волосы слегка потрескивали: надвигалась гроза. Всплыв из глубины сна, тяжелого и нежного, как принимавшая его плоть, Федерико Роблес открыл глаза и, окинув взглядом фигуру Ортенсии, испытал чувство какого-то озарения. Не первый вечер проводил он в квартире на улице Тонала, но только в этот раз, казалось ему, он уже не смутно, как прежде, а с предельной отчетливостью осознал место, которое занимала в его жизни эта женщина, вот уже три года дарившая ему свою близость и нечто такое, что Федерико еще не умел назвать. Теперь, видя ее в кровати, он связывал с ней два новых момента, над которыми не задумался бы в предшествующие годы. Раскапыванье погребенных образов прошлого в беседе со Сьенфуэгосом и легкое отвращение жены, которое он впервые почувствовал в то воскресенье, когда она собиралась на очередную свадьбу. Тогда он невольно подумал о том, что в действительности значила для него Ортенсия Чакон. Но ему понадобилось еще раз побыть с ней и поспать возле нее каменным, бездонным сном, чтобы подтвердить самому себе то, что он невольно подумал тогда. У Ортенсии, тридцатидвухлетней женщины, выносившей трех детей, живот и груди уже утратили былую упругость, но кожа оставалась сливочно-нежной. Роблес вспомнил минувшее мгновение, за которым последовал сон. Мгновение, когда Ортенсия в темноте и тишине, без слов, без стонов отдалась ему с неистовой, всепоглощающей страстью. В кульминационный момент Федерико закусил прядь ее волос, и это привело ему на память, воскресило потонувшую в сутолоке последних дней, заслоненную всем тем, что составляло его повседневную жизнь, картину поля под Селайей, день, когда он мчался вскачь, впиваясь зубами в уздечку и чувствуя, как все его тело полнится силой, торжествующей над сумятицей боя, грохотом, людьми, падающими вокруг него. Ему отчетливо вспомнились вопросы Сьенфуэгоса. Он снова закрыл глаза; в его воспоминании эти вопросы задавал не Сьенфуэгос, а молодой человек, который в тот же день обедал у него и поверял ему свои мысли, смотрел на него как на живое существо, а не как на символ успеха и молчаливо подразумеваемых мексиканских ценностей. Образ Мануэля Самаконы почему-то взволновал его — логически он не мог этого объяснить. Он пристально посмотрел на Ортенсию: между нею и этим образом, внезапно всплывшим в памяти, казалось ему, должна была быть какая-то связь. Ортенсия повернулась с излишней осторожностью, стараясь не потревожить его.
— Не беспокойся, я уже проснулся, — проговорил Роблес, не поднимая головы с подушки.
— А, хорошо, — отозвалась она тихим и покорным, но тем особенным, проникновенным голосом, каким она обращалась к нему одному из темноты и тишины.
Он подумал, что Ортенсия воплощает все, что делает его самим собой: без слов ощутимое могущество; мощную и непосредственную жизнедеятельность, элементы которой можно перечесть по пальцам и которая протекает независимо от внешних проявлений могущества, как бы под ними или над ними. То, что выпадает в осадок из жизненной взвеси, то, что питает его живительными соками, то, чем он дышит. Залитую кровью равнину под Селайей. Нагое, влажное тело женщины. Роблес вздохнул полной грудью; кровь быстрей заструилась в его жилах. Он спустил тонкие, безволосые ноги и сел на край резной кровати из орехового дерева.
Ортенсия провела пальцами по его спине.
— Тебе хорошо? — спросила она.
Роблес попытался напружинить сразу все мускулы, перелить в свое тело силу, которую он ощущал во всех фибрах своего существа. Хорошо ли ему? Он чувствовал прилив энергии, свежесть, легкость… но завтра, подумалось ему, он растратит всю силу, почерпнутую здесь, у Ортенсии. Он снова оглядел тело метиски, опустил глаза на ее живот, на темный треугольник внизу живота. Соответствовал ли источник силы ее назначению? — снова спросил его Мануэль Самакона голосом Икски Сьенфуэгоса. Смуглые тела Федерико и Ортенсии четко вырисовывались на белизне простыней.
— Ортенсия…
Она положила руку на плечо Роблеса.
— Ты иногда вспоминаешь?..
Ее пальцы поднялись на взъерошенный затылок Роблеса.
— Немножко.
Роблес потер себе лоб; перед его мысленным взором пронесся белесоватый мир, оправленный в никель и мигающий неоновыми глазами; а за ним — другой, раскинувшийся вширь, красноватый, полнящийся песнями, именами, развернутыми знаменами, взбешенными лошадьми. В центре каждого из этих миров стояла его собственная фигура: прозрачно-бледная — в одном, почерневшая, обугленная — в другом. Опаленный человек протягивал руки призрачному; тот был не в силах поднять свои. Роблес прикоснулся губами к голове Ортенсии; почувствовал: здесь цельная, без разлома, единая жизнь. Единая от рождения до смерти, как жирная линия, проведенная одним движением твердой руки… Быть может — ему не хотелось больше думать, а хотелось выбежать отсюда со своим сокровищем, силой, и швырнуть его в пасть мира, ждущего лакомства от сильного человека, — быть может, только отказавшись от обмена этой силы, почерпнутой у Ортенсии, на внешнее могущество… только так…
Он встал и оборвал свои размышления. Тусклые глаза Ортенсии вглядывались в него, как в бесплотную тень, и осветились улыбкой, только когда она услышала шорох одежды, стук ботинок по половицам, шумное дыхание.
Заляпанный грязью автобус подъезжает к конечной остановке на улице Рамона Гусмана, и из него выходят мужчина в сомбреро, какие носят на севере, женщина в ситцевом платье и худенький мальчик лет десяти с лишаем на щеке. Мужчина слюнявит в толстых губах сигарету и, щуря клопиные глазки, следит за шофером, который лезет на крышу автобуса за прикрытым брезентом багажом. Женщина, не то чтобы толстая, но бесформенная, как тюк, сутулит и без того сутулые плечи и удерживает за руку мальчика в синих штанах и рубашке с открытым воротом, который кричит и показывает пальцем на мороженщика.
— Ну, вот и чемоданы. Увидишь, старуха, что такое наша столица!
— Эва, как будто ты здесь уже был.
— Нет, быть-то я не был; но мужчины всегда знают побольше, чем вы, понятно?
— Смотри, продают мороженое; смотри, продают мороженое, я хочу мороженого!
— Замолчи, надоеда. Хоть бы уж он поскорее вырос, чертенок!
— Ну да, а тогда станешь жаловаться, что он пьянствует и путается со шлюхами.
— Замолчи, Энрике! А потом еще спрашиваешь, кто это учит ребенка всяким гадостям!
— Ну, пойдемте, — говорит мужчина с клопиными глазками и неровно подстриженными усами. — Посмотри только, Tepe, посмотри только, какой город! Недаром про него говорят — город дворцов! Посмотри только, какой проспект! Посмотри вон туда, на площадь. Видишь памятник? Это Куаутемок. Фелипито, кто был Куаутемок?
— Этот, который что-то там сделал в печальную ночь; я хочу мороженого!
— Видишь, Tepe, вот для чего их посылают в школу. Фелипито! Скажи мне, кто был Куаутемок!
— Вот пристал! Хочу мороженого!
Мужчина замахивается на мальчика; женщина укоризненно смотрит на мужчину.
— Ну, вот и мы, красавец Мехико. Увидишь, Tepe, в столице у нас пойдут дела на лад. Здесь быстро зашибают деньгу, сама увидишь. При моем ремесле — а я в шорном деле не новичок — и при такой клиентуре, как гринго, которых здесь пропасть, мы за один год разбогатеем.
— Ты то же самое говорил, когда мы переехали из Кулиакана в Пьедрас-Неграс, а видишь, мы так и сидим на мели.
— Не говори мне про эти дыры! Посмотри только, где мы теперь. Здесь мы обоснуемся на те денежки, которые как-никак сберегли, и я даже возьму подмастерья, а через год мы будем зарабатывать три тысячи песо в месяц чистыми. Вот увидишь.
Бесформенная женщина кривит рот. Мальчик показывает то на одно, то на другое. На перекрестке Реформы и Инсургентес мужчина в сомбреро, какие носят на севере, глубоко вздыхает.
— Это моя столица, так-то вот!
— Занятный вы человек, Сьенфуэгос. Назначаете мне свидание в баре — подумайте только, — а теперь хотите, чтобы я рассказала вам свою жизнь.
— А чего вы ожидали от меня?
— С вами, по крайней мере, можно говорить откровенно. Хотите, я выскажу мои догадки?
— Конечно.
— Во-первых, Сьенфуэгос — друг Роблеса и может быть мне полезен в деловом смысле. Вы согласны?
— Согласен. Но сказать вам одну вещь? Могущественный банкир вот-вот докатится до Приюта Мундет. Стоит кому-нибудь ликвидировать свой счет в банке, «дом Эшер» зашатается.
— Что-то не похоже…
— Не похоже, потому что никому не приходит в голову, что Роблес может вложить все депозиты банка в какие-то фантастические аферы с куплей-продажей песчаных участков… Но как бы то ни было, дело не в этом.
Пимпинела облизнула губы и сделала вид, что эта новость ее совершенно не волнует.