Дело сие требовало величайшей тайны и обширнейших приуготовлений — две вещи почти несовместные. Происки Гёрца доходили даже до азиатских морей и при всей своей одиозности не делались от сего менее полезными для нападения на Шотландию и могли доставить Швеции помощь деньгами, кораблями и людьми.
Еще в давние времена пираты всех наций, и в особенности англичане, объединились в товарищество, которое опустошало моря Европы и Америки. Беспощадно повсюду преследуемые, они укрылись на острове Мадагаскаре у восточного берега Африки. Это были отчаянные головорезы, прославившиеся такими деяниями, каковые можно было бы почитать героическими, ежели не попиралась бы при сем сама справедливость. Они искали для себя такого государя, который принял бы их под свою державу, хотя право народов закрывало перед ними все порты света.
Прослышав о возвращении Карла XII в Швецию, возымели они надежду на то, что сей жаждавший марсовой славы монарх, лишенный теперь флота и солдат, заключит с ними выгодную сделку. Посланец их прибыл в Европу на голландском корабле и предложил барону Гёрцу принять оных разбойников в гётеборгском порту, куда они могут приплыть на шестидесяти кораблях, наполненных сокровищами.
Барон убедил короля согласиться на сие предложение, и в следующем году два шведских дворянина, Крамстром и Мендаль, были посланы для завершения переговоров. Через некоторое время явилась более благородная и существенная помощь в лице кардинала Альберони, человека не только весьма влиятельного, но и наделенного талантами, который, управляй Испанией, сумел приобрести себе славу, хотя ему недостало времени, чтобы вернуть сей стране былое ее величие.
Кардинал с одушевлением воспринял проект завоевания английского трона для сына Иакова II, однако сам он слишком недавно утвердился во власти и надобно было прежде, чем потрясать другие королевства, обустроить саму Испанию. Тем не менее не прошло и двух лет, как ему удалось переменить лицо сей страны и придать ей вес среди великих держав Европы. Полагают, будто именно он побудил турок напасть на германского императора и одновременно пытался отнять регентство Франции у герцога Орлеанского и лишить английской короны короля Георга. Вот сколь может быть опасен один-единственный человек, если обладает он не только абсолютной властью в сильном государстве, но также величием и отвагой духа!
Тем временем барон Гёрц, заронив первые искры готовившегося им пожара при дворах Московии и Испании, тайно отправился во Францию и Голландию, где вел переговоры со сторонниками претендента.
Но более всего интересовался он силами и числом недовольных в самой Англии и возможных с их стороны денежных пожертвованиях. Сии последние просили только десять тысяч человек военной помощи, уверяя, что при этом условии не будет ни малейших сомнений в успехе замышляемого переворота.
Шведский посланник в Англии граф Гилленборг несколько раз встречался с главарями недовольных и обещал удовлетворить все их желания. Дело дошло уже до значительных субсидий от партии претендента, которые барон Гёрц получал в Голландии. Он вел переговоры о покупке судов и уже приобрел в Бретани шесть полностью вооруженных кораблей.
Он тайно отправил во Францию нескольких офицеров и среди них кавалера де Фолара, который проделал под французскими знаменами тридцать кампаний, но не нажил себе большого состояния. Он предложил услуги свои королю шведскому не столько ради корыстного интереса, сколько из желания служить такому знаменитому королю. Кроме того, де Фолар рассчитывал на одобрение некоторых его воззрений касательно ведения войны. Он уже давно изучал сие искусство как философ и впоследствии сообщил читающей публике о своих разысканиях в книге комментариев на Полибия. Взгляды его нашли сочувствие у Карла XII, который и сам вел войну на новый манер и никогда не затруднял себя соблюдением общепринятых обычаев. Он предназначал кавалера де Фолара в качестве одного из исполнителей нападения на Шотландию. Пока же дворянин сей занимался тайными поручениями барона Гёрца во Франции. Немалое число французских офицеров, и еще больше ирландцев, участвовали в сем небывалом заговоре, который замышлялся одновременно в Англии, Франции и Московии, и ветви коего тайно протягивались от одного конца Европы до другого.
Барон Гёрц почитал приуготовления сии еще незначительными, но начало всему предприятию уже было положено. Самое главное здесь заключалось в том, чтобы помирить царя и Карла XII, к чему оставалось еще множество препятствий. Московитский государственный министр Остерман поначалу не соглашался с предложениями барона Гёрца. Он был столь же осмотрителен, сколь шведский министр предприимчив. Его замедленная и размеренная метода заключалась в том, чтобы дожидаться, пока события назреют сами по себе, но нетерпеливый гений его партнера хотел пожинать плоды сразу же после посева. Остерман опасался, как бы повелитель его, ослепленный блестящими перспективами, не согласился на слишком выгодный для Швеции мир, и посему всячески оттягивал заключение оного.
Но, к счастью для барона Гёрца, в начале 1717 г. через Голландию на пути своем во Францию проезжал сам царь. Ему недоставало знакомства с сей нацией, каковая уже более ста лет служила предметом нареканий, зависти и подражания со стороны всех ее соседей. Он желал удовлетворить ненасытную свою любознательность, побуждавшую его не только все видеть и всему учиться, но в то же время проводить и собственную свою политику.
Гёрц дважды встречался в Гааге с императором и за эти два раза продвинулся куда более, нежели в течение полугода переговоров с полномочными представителями. Все принимало благоприятный оборот; казалось, великим его замыслам суждено увенчаться непременным успехом, а Европа узнает об этом лишь после исполнения оных. Но в Гааге он говорил об одном лишь мире и во всеуслышание провозглашал, что желал бы видеть английского короля в роли умиротворителя Севера. Для видимости он даже настаивал на созыве конгресса в Брауншвейге, где должны были уладиться противоречия между Швецией и ее противниками.
Первым раскрыл все сии интриги регент Франции герцог Орлеанский, шпионы которого находились по всей Европе. Люди сего сорта, добывающие себе хлеб, торгуя тайнами друзей, а подчас и просто клеветой, настолько размножились во Франции, что чуть ли не половина всей нации сделалась соглядатаями другой половины. Герцог Орлеанский, связанный с королем Англии личными обязательствами, раскрыл ему замышлявшиеся противу него козни.
В то же время и голландцы, уже заподозрившие барона Гёрца, сообщили о своих сомнениях английскому посланнику. В самом разгаре интриги Гёрц и Гилленборг были арестованы, один в Девентере, другой в Лондоне.
Поелику шведский посланник Гилленборг нарушил права наций, интригуя противу того государя, при коем имел аккредитацию, точно так же было нарушено сие право и по отношению к нему самому. Но все были поражены тем, что Генеральные Штаты в угоду английскому королю заключили в тюрьму барона Гёрца. Все посланники, особливо испанский при английском дворе, маркиз де Монтелеон, заявили протест по сему поводу. Голландцам нечем было оправдаться, они не только нарушили священное право, арестовав первого министра короля Швеции, который ничего не замышлял противу них самих, но еще и подрывали те принципы свободы, кои служили основою собственного их величия.
Что касается английского короля, то поступил он по справедливости, посадив в тюрьму врага своего, а в оправдание себя опубликовал письма барона Гёрца и графа Гилленборга, найденные в бумагах сего последнего. Находившемуся тогда в Скании шведскому королю стали известны сии напечатанные письма. Засим Карл приказал арестовать в Стокгольме английского посланника со всем семейством и прислугою. Голландского же резидента перестали принимать при дворе, и велено было не спускать с него глаз. В отношении барона Гёрца король не отрицал и не подтверждал его действий и в сношениях своих с Англией и Голландией сохранял презрительное молчание.
Однако царь повел себя совсем по-иному. Поелику имя его не было названо в связи с сим делом и только смутно подразумевалось в письмах Гилленборга, то написал он английскому королю пространное письмо, полное комплиментов в связи с раскрытием заговора и уверений в искренней своей дружественности. Король Георг, приняв сии свидетельства, сделал вид, что дал себя обмануть. Когда раскрывается заговор простых людей, он уничтожается, но заговор королей получает от сего лишь новую силу. В мае того же 1717 года царь приехал в Париж и занимался там не только осмотром шедевров искусства, курьезов природы и королевских дворцов. Он предложил регенту Франции герцогу Орлеанскому заключить договор. Если бы сие удалось ему, то Московия была бы вознесена на вершину величия. Замысел его состоял в том, чтобы соединиться с королем шведским, если бы тот уступил ему обширные провинции, после чего уничтожить владычество датчан на Балтийском море, ослабить гражданской войной Англию и переместить в Московию всю северную торговлю. Он даже хотел снова возобновить борьбу Станислава и Августа в Польше, дабы зажечь пожар со всех сторон, и тогда мог бы он по усмотрению собственных выгод тушить или раздувать пламя. В сих видах предложил он регенту Франции стать посредником между Швецией и Московией и даже более того — наступательный и оборонительный союз с сими державами и Испанией. Однако же сей договор, который представлялся столь естественным и столь полезным для всех сих наций и отдавал в их руки европейское равновесие, был тем не менее отвергнут герцогом Орлеанским.
Как раз в то время сей последний вел переговоры о прямо противоположных соглашениях с императором Германии и английским королем Георгом. Именно тогда государственные соображения всех монархов настолько переменились, что царь готов был выступить даже противу прежнего союзника, короля Августа, и встать на сторону смертельного своего врага, Карла XII. Франция же намеревалась в угоду Англии и Германии начать войну с внуком Людовика XIV, коего поддерживала она столь долгие годы противу сих держав с превеликими затратами денег и крови. Царь смог добиться только того, чтобы регент вступился за барона Гёрца и графа Гилленборга. В конце июня он возвратился к себе на родину, доставив Франции редкое зрелище путешествующего ради своего образования императора. Однако большинство французов увидели в нем лишь внешнюю грубость и неотесанность как плод дурного воспитания и совсем не приметили законодателя, творца новой нации и великого человека.
Но то, чего не мог найти царь в герцоге Орлеанском, обрел он вскоре у кардинала Альберони, добившегося для себя в Испании абсолютной власти. Кардинал более всего желал реставрации Стюартов и как первый министр Испании, столь претерпевшей от англичан, и будучи личным врагом герцога Орлеанского, и, наконец, как иерарх той церкви, из-за которой отец претендента так неловко потерял корону.
Герцог Ормонд, столь же любимый в Англии, как и герцог Мальборо, покинул страну после воцарения Георга I. Он удалился в Мадрид, откуда проследовал, получив на то полномочия от испанского короля, на встречу с царем, которая произошла в Митаве, столице Курляндии. Герцог просил руки царской дочери Анны Петровны для сына Иакова II в надежде на то, что союз сей еще теснее привяжет царя к интересам несчастного сего принца. Однако барон Гёрц в проектах своих предназначал сию принцессу герцогу Голштинскому, каковой в действительности и женился на ней через некоторое время. Узнав о сем предложении герцога Ормонда, барон решился всячески противодействовать оному. В августе он вышел из тюрьмы, так же как и граф Гилленборг, причем король Швеции не удостоил английского короля ни малейшим извинением или каким-либо знаком порицания действий своего посланника.
Одновременно в Стокгольме освобожден был английский резидент и все его семейство, с коими обращались намного строже, нежели с Гилленборгом в Лондоне.
Выпущенный на свободу Гёрц был тем более опасен, что теперь им двигали не только прежние его сильнейшие побуждения, но еще и чувство мести. Он догнал царя на почтовых лошадях, и внушения его более чем когда-либо прежде повлияли на сего государя. Он заверил Петра, что совместно с одним лишь московитским полномочным послом может менее чем за три месяца устранить все препоны, затрудняющие мир со Швецией. Взяв нарисованную самим царем географическую карту и проведя черту от Выборга через Ладожское озеро до Ледовитого моря, он обещал убедить повелителя своего, что надобно уступить все земли, к востоку от оной линии расположенные, а также Карелию, Ингрию и Ливонию. Засим барон предложил брачный союз дочери Его Царского Величества и герцога Голштинского, прельщая царя тем, что герцог за соответственную сумму может уступить ему свое герцогство, и тогда станет он владетельным князем Империи. Также завлекал барон Петра возможностью стать для него или кого-либо из его потомков даже императором Германским. Таким образом, отнимал он у претендента руку царской принцессы, но в то же время открывал для него дорогу в Англию.
Царь назначил для сего совещания государственного своего министра барона Остермана, а местом его встречи с бароном Гёрцом Аландские острова. Герцогу Ормонду предложено было возвратиться обратно, дабы не раздражать сверх меры Англию, с коей царь не хотел разрывать до последней минуты. В Петербурге оставался только конфидент герцога Ирнеган, занимавшийся интригами с такой осторожностью, что выходил из дома лишь по ночам, а встречался с царскими министрами не иначе, как переодевшись либо простым крестьянином, либо в татарском одеянии.
После отъезда герцога Ормонда царь уведомил английского короля о том, что в знак истинной дружественности он отослал самого влиятельного из сторонников претендента. Тем временем барон Гёрц, исполненный самых радужных надежд, возвратился в Швецию.
Повелитель его стоял уже во главе тридцатипятитысячного регулярного войска, а границы охранялись народным ополчением. Королю недоставало только денег. И внешний, и внутренний кредит были исчерпаны. Франция, предоставившая ему несколько субсидий в последние годы царствования Людовика XIV, ничего более не давала при регентстве герцога Орлеанского, который преследовал свои, совершенно иные виды. Испания ограничивалась лишь обещаниями, да и у нее самой не было достаточных средств. При таковых обстоятельствах барон Гёрц прибегнул к тому ухищрению, каковое уже сам испробовал до своей поездки во Францию и Голландию, а именно — приравнять по цене медные деньги к серебру, то есть медную монету в полсу считать за четырнадцать, поставив на оной королевское клеймо. Сии порожденные нуждой фиктивные деньги, кои могут держаться лишь на доверии, подобны векселям, чья нарицательная стоимость может даже превосходить все государственные фонды.
Подобные средства очень хороши в свободной стране и, случалось, иногда спасали республики, но для монархии они, несомненно, губительны, ибо народ очень скоро теряет к ним доверие, а сии воображаемые деньги безмерно приумножаются. Частные лица начинают прятать серебро, и вся затея рушится, приводя к всеобщей неразберихе, каковая нередко порождает великие беды. Именно так все и случилось в шведском королевстве.
Поначалу барон Гёрц довольно осторожно вводил новую монету, но через недолгое время был увлечен быстротою происходивших перемен, управлять коими оказался совершенно неспособен. Все товары и все съестные припасы невообразимо вздорожали, кроме того, пришлось увеличивать количество медной монеты, но чем больше ее становилось, тем больше она обесценивалась. В наводненной сими лжеденьгами Швеции поднялся единодушный вопль противу барона. Народ, все еще почитавший Карла XII, обрушил всю тяжесть своего негодования на сего министра, каковой, в двойственном своем качестве чужеземца и управляющего финансами, должен был неизбежно стать предметом всеобщей ненависти.
Задуманный им налог на духовенство окончательно низвергнул его в глазах нации. Священники, которые слишком часто отождествляют личные свои дела с божескими, публично провозгласили барона атеистом, поелику стал он требовать от них денег. На новых медных монетах были отчеканены боги древности, и их стали называть богами барона Герца.
К ненависти всего общества присовокуплялась и ревность министров, которые, впрочем, были тогда совершенно бессильны противу него. Сестра короля и супруг ее принц Гессенский опасались барона как человека, привязанного по рождению своему к герцогу Голштинскому и способному доставить когда-нибудь сему последнему шведскую корону. Во всем Королевстве он пользовался привязанностью одного лишь Карла XII, но всеобщая ненависть только укрепляла монарший фавор. Доверие короля доходило чуть ли не до подчинения. Он предоставил барону абсолютную власть в управлении внутренними делами и полностью полагался на него в том, что касалось отношений с царем. Более всего рекомендовал он ему ускорить переговоры на Аландских островах.
Как только барон Гёрц уладил в Стокгольме те финансовые дела, кои требовали его присутствия, то сразу же уехал для завершения с царским министром своего великого замысла.
Предварительные условия сего альянса, долженствовавшего переменить лицо всей Европы, были, в том виде, как их нашли в бумагах барона после его смерти, нижеследующими.
Царь получал всю Ливонию, а также часть Ингрии и Карелии, все остальное возвращалось Швеции. Он соединялся с Карлом XII, дабы восстановить Станислава на польском троне, и обязывался выставить восемьдесят тысяч московитов для низвержения того самого Августа, в пользу которого вел десятилетнюю войну. Петр должен был поставить королю шведскому корабли, которые перевезли бы десять тысяч шведов в Англию и тридцать тысяч в Германию. Предполагалось, что объединенные силы Петра и Карла нападут на английского короля в его наследственных ганноверских владениях, особливо в герцогствах Бременском и Верденском; также предполагалось восстановить в правах герцога Голштинского и заставить короля Прусского возвратить часть захваченных им земель. После сего Карл повел себя таким образом, словно победоносные его армии с помощью войск царя уже исполнили все им задуманное. Он потребовал у императора Германии исполнения Альтранштадтского договора. Венский двор едва удостоил ответом сего государя, коего теперь не было никаких причин опасаться.
Однако король Польши не мог чувствовать себя столь уверенно; он видел собиравшуюся со всех сторон грозу. Противу него уже выступила Конфедерация польского дворянства; после своего возвращения ему постоянно приходилось или воевать с собственными подданными, или вести с ними переговоры. Царь, сей опасный посредник, имел сто галер в Данцигской бухте и восемьдесят тысяч солдат на польских границах. Весь Север Европы раздирался завистью и тревогами. Генерал Флемминг, самый недоверчивый из людей, коего более всех прочих опасались соседние державы, первый заподозрил о замыслах царя и Карла в пользу Станислава. Он вознамерился захватить сего последнего в герцогстве Цвейбрюкенском, подобно тому, как это было сделано с Яковом Собеским в Силезии. Незадолго до того на службу короля польского поступил некий французский искатель приключений вместе с несколькими сообщниками. Он представил первому министру Флеммингу проект похищения Станислава прямо из дворца и увоза его в Дрезден. Проект сей был одобрен. Тогда подобные предприятия были довольно обычным делом: во время последней войны между Францией и Германией некоторые из тех, кого в Италии называют bravi, занимались таким же промыслом в герцогстве Миланском. Впоследствии несколько французов, укрывшихся в Голландии, сумели проникнуть в Версаль, намереваясь похитить дофина, их схватили под самыми окнами королевского дворца обершталмейстера Людовика XIV.
Сей авантюрист спрятал своих людей на подставах, чтобы захватить и увезти Станислава. Однако покушение сие было раскрыто накануне назначенного дня. Некоторым удалось спастись, другие были схвачены, и им не приходилось надеяться на то, что с ними будут обращаться как с пленниками войны, а не как с разбойниками. Но Станислав вместо наказания ограничился лишь несколькими исполненными добродушия упреками и даже дал денег на возвратный путь. Своей благородной щедростью доказал он, что у Августа были все основания бояться его.
В октябре 1718 г. Карл вторично отправился в Норвегию, теперь уже настолько хорошо подготовленный, что предполагал за полгода овладеть сим Королевством. Его более влекло завоевание заснеженных и покрытых льдами скал, чем возвращение захваченных врагами цветущих германских провинций. Король надеялся на то, что новый альянс с царем и без того возвратит ему оные. Да и честолюбие призывало его отнять у победоносного своего врага целое королевство.
В устье реки Тистендаль, неподалеку от Датского пролива, между городами Бохус и Ансло, расположена важная крепость Фредериксхалль, почитающаяся ключом к Норвегии. Карл начал осаждать ее в декабре. Промерзшие до костей солдаты едва ковыряли заледенелую до камня землю; рыть при этом траншеи было ничуть не легче, чем пробивать скалу, однако шведы не унывали, видя, что король разделяет с ними все их тяготы. Никогда еще не приходилось ему переносить столь великих трудов, но натура его, закаленная восемнадцатилетними испытаниями, укрепилась настолько, что теперь, в Норвегии, он спал в чистом поле на соломе или досках, прикрывшись одним только плащом. Многие солдаты замерзали до смерти на постах, но другие, видя короля, переносившего такие же лишения, не осмеливались роптать. За некоторое время до сей кампании услышал он как-то в Скании об одной женщине, которая прожила несколько месяцев совершенно без еды на одной только воде. Карл всю свою жизнь старался на себе самом испытывать крайние для человеческой натуры лишения, и поэтому пожелал он удостовериться, сколько времени сам может провести без пищи. Пять дней он ничего не ел и не пил, а на утро шестого дня поехал верхом за два лье к зятю своему, принцу Гессенскому, у которого плотно пообедал. Его не свалило ни пятидневное воздержание, ни обильная еда после столь долгого поста.
Обладая таковым железным здоровьем, отважным и несгибаемым духом, Карл в любом положении и состоянии не мог не наводить страха на любого своего соседа.
11 декабря 1718 г. в день Св. Андрея отправился он в девятом часу вечера осматривать траншеи, но остался весьма недоволен тем, как устроена была параллель. Руководивший осадой французский инженер Мегрэ заверил его, что через восемь дней крепость будет взята. «Посмотрим», — ответил ему король и продолжал осматривать осадные работы. Он остановился в том месте, где колено траншеи отворачивало от параллели, и, упершись ногами о внутренний скат, положил локти на парапет и некоторое время оставался в сем положении, наблюдая за рытьем траншей при свете звезд.
Когда дело касается смерти такого человека, как Карл XII, важны самые незначительные подробности. Посему должен я уведомить читателя, что так часто повторяемый весьма сомнительный разговор между королем и инженером Мегрэ есть чистый вымысел. Вот что мне достоверно известно о сем событии.
Король высунулся почти наполовину тела насупротив батареи, направленной прямо на то место, где он стоял. Возле него было только два француза: адъютант его, господин Сигье, человек толковый и рассудительный, поступивший к нему на службу еще в Турции и особливо приближенный к принцу Гессенскому, а также тот самый инженер Мегрэ. Пушки стреляли по ним картечью, но король открылся более всех прочих. В нескольких шагах позади командовавший траншеей граф Шверин отдавал приказания гвардейскому капитану графу Поссе и второму адъютанту Кульберту. Сигье и Мегрэ увидели вдруг, как король с громким вздохом упал на парапет. Когда они подошли, он был уже мертв. Полуфунтовая картечь пробила ему в правом виске отверстие, куда могли войти три пальца. Голова его запрокинулась, левый глаз запал, а правый целиком вышел из орбиты. Смерть была мгновенной, но он все-таки успел схватиться за шпагу, и рука его так и осталась на эфесе. При зрелище сем Мегрэ, человек холодный и чудаковатый, произнес: «Пьеса окончена, пошли ужинать». Сигье сразу же побежал предупредить графа Шверина. Они решили скрыть сие известие от солдат, пока не сообщат оное принцу Гессенскому. Тело закрыли серым плащом, Сигье надел свой парик и шляпу на голову короля, и в таком виде Карла под именем капитана Карлсберга пронесли через войска, кои видели своего короля мертвым, но еще не подозревали о сем.
Принц Гессенский сразу же приказал не выпускать никого из лагеря и поставил на всех дорогах в Швецию заставы, дабы иметь время принять меры к передаче короны его супруге и не допустить до престолонаследия герцога Голштинского, каковой мог претендовать на оное.
Так, в возрасте тридцати шести лет, погиб король шведский Карл XII, испытавший все величайшие блага и все жесточайшие несчастия, но не изнежившийся от первых и не сломленный последними. Все дела его, вплоть до образцовой частной жизни, выходили за пределы всякого вероятия. Возможно, это был единственный из людей, не имевший слабостей. Добродетели героя доводил он до излишеств, так что становились они не менее опасными, чем противоположные им пороки. Твердость его обернулась упрямством, породившим все несчастия, случившиеся на Украине и задержавшие его на пять лет в Турции. Щедрость превратилась в расточительность, разорившую всю Швецию. Отвага, доведенная до безрассудства, послужила причиной его смерти. Справедливость доходила до жестокости, а в последние годы власть его держалась на тирании. Великие его качества, любое из коих могло обессмертить другого государя, явились несчастием всего Королевства. Это был первый завоеватель, который не стремился увеличить свои владения. Он хотел покорять царства лишь для того, чтобы раздавать их. Страсть его к славе, войне и отмщению мешала ему быть дальновидным политиком, без чего не бывает великих завоевателей. Перед битвой и после победы являл он собой воплощенную скромность, но после поражений одну лишь твердость. Беспощадный и к другим, и к самому себе, он столь же мало ценил жизнь подданных, как и свою собственную. Он был скорее неповторимой личностью, нежели великим человеком, достойным подражания. Жизнь его должна показать королям, насколько мирное и счастливое правление выше громкой славы завоевателя.
Карл XII был роста высокого и телосложения стройного, с большими, исполненными приятности глазами и правильным носом. Однако нижняя часть лица его имела неблагообразный вид и слишком часто искажалась неприятным смехом. У него не росла борода, и он был почти лыс. Говорил он очень мало, имея привычку отвечать одним лишь смехом. За его столом всегда соблюдалась глубокая тишина. При всей несгибаемости характера он был застенчив и не умел поддерживать беседу, поелику, целиком отдавшись трудам государственным и воинским, не имел возможности привыкнуть к тонкости светского обращения. До своих досугов в плену у турок прочел он лишь «Комментарии» Цезаря и историю Александра Македонского. Однако Карл записал некоторые свои соображения касательно кампаний 1700–1709 гг., но почитал рукопись сию погибшей в несчастном Полтавском сражении, о чем сам говорил кавалеру де Фолару. Некоторые хотели представить сего государя изрядным математиком. Несомненно, обладал он умом проницательным, но доказательства математических его познаний не вполне убедительны. Он будто бы хотел переменить десятеричный способ счета и взять за основу число шестьдесят четыре, поелику содержит оно и кубическую, и квадратичную степени, и ежели делить его пополам, то окончательный результат сводится к единице. Таковая мысль доказывает лишь то, что он во всем любил необычайное и затруднительное.
Что касается его религии, то хотя чувства государя не должны влиять на других людей и мнение столь малосведущего человека, как Карл XII, не имеет никакого веса в подобных материях, однако надобно удовлетворить на сей счет, как, впрочем, и на все другие, любопытство тех людей, кои желают знать о нем буквально все. От той особы, каковая доверила мне главнейшие воспоминания, послужившие основою сей истории, мне известно, что Карл XII был правоверным лютеранином вплоть до 1707 г., когда он встретился в Лейпциге со славным философом Лейбницем, каковой мыслил и говорил с полнейшей свободою и вкоренил таковое вольнодумство не одному только Карлу. Я не думаю, чтобы из бесед с сим философом шведский король вынес безразличие к лютеранству, ибо разговаривал с ним не долее одной четверти часа. Однако господин Фабрис, который на протяжении семи лет находился с королем в близких отношениях, говорил мне, что во время досугов своих в Турции король, познакомившись с разными религиями, стал еще более склоняться к безверию. Даже Ламотрэ в своих «Путешествиях» подтверждает сие; таково же мнение и графа де Круасси, который не раз говорил мне, что государь сей сохранил из первоначальных своих убеждений лишь веру в абсолютное предопределение — догмат, поощрявший его отвагу и оправдывавший все безрассудства. У царя были такие же понятия о религии и судьбе человеческой, но он чаще говорил о сем предмете, ибо запросто общался со всеми своими фаворитами и превосходил Карла еще и тем, что изучал философию и обладал даром красноречия.