Я не находил в ней ни той логики, ни той зрелости ума, ни того сознания своей воли, которые служат необходимым фундаментом для благодетельной любви и счастливой дружбы. Она сама призналась, что она женщина до кончика ногтей, созданная только для того, чтобы любить… Созданная, несомненно, для того, чтобы зажигать самые пламенные страсти, причем нельзя было предвидеть, способна ли она их успокоить и превратить когда-либо в прямое, настоящее счастье.
Впрочем, в ее кратком рассказе один пункт так и остался не разъяснённым, и этот страшный пункт — неверность… нет, неверности, приписываемые ей. Как мне хотелось и вместе с тем не хотелось выяснять его! Против своей воли я стал ее расспрашивать. Она оскорбилась.
— Вы хотите, чтобы я дала вам отчет в своем поведении? — сказала она высокомерно. — По какому праву? И почему же вы делаете мне честь любить меня, если вы заранее меня не уважаете? Разве же я вас расспрашиваю? Разве я не приняла вас таким, как вы есть, не зная ничего о вашем прошлом?
— Мое прошлое! — вскричал я. — Разве у меня есть прошлое? Я не более как ребенок, жизнь которого всегда была открыта для всех, и у меня никогда не было повода скрывать ни одного из своих поступков. Впрочем, я уже говорил вам и могу поручиться в том своей честью, что я никогда еще не любил. Значит, мне не в чем исповедоваться, нечего рассказывать, тогда как вам… Вам, отталкивающей слепую, доверчивую страсть и требующей бескорыстного чувства, идеальной любви… вам нужно еще заставить уважать свой характер и дать нравственные гарантии тому человеку, у которого вы берете и совесть и жизнь.
— Вы перемещаете вопрос, — отвечала она, доставая из своей груди записку, которую я написал ей два дня тому назад. — Я думала, что вы просили меня сделать вас достойным меня и не отдавать на жертву отчаянию. Сегодня все переменилось, и выходит так, будто я прошу вашего доверия и умоляю вас считать меня достойной вас. Знаете что, бедный мальчик, вы обладаете бурным характером, но человек вы слабый, а я недостаточно энергична, недостаточно ловка, чтобы научить вас любить. Я чересчур бы мучилась, а вы сошли бы с ума. Мы помечтали о романе. Не будем больше говорить об этом.
Она разорвала записку на мелкие, мелкие клочки и разбросала их по траве и по кустам. Затем она встала, улыбнулась и хотела было присоединиться к Павле. Мне следовало предоставить ей свободу действий, и мы были бы спасены!.. Но выражение улыбки ее было раздирающее, а на ресницах ее показались слезы. Я удержал ее, стал просить прощения и обещал, что никогда больше не буду задавать ей вопросов. В последующие два дня я раз сто изменял своему слову, но я не добился от нее ничего другого, и слезы были ее единственным ответом. Я ненавидел себя за то, что мучаю такое кроткое существо. Она же, несмотря на частые припадки досады и сильные возмущения своей гордости, не успела порвать: злопамятство было ей незнакомо, и прощала она с безграничною мягкостью.
Посади этих бурь с примесью наслаждений я забывал решительно все, а упражняя свои силы против увлекавшего меня потока, я чувствовал, как они слабеют, и как меня манит мечта о счастии во что бы то ни стало.
Как вдруг с горы был спущен сигнал, объявлявший мне о вероятном возвращении Обернэ на завтра. Это была двойная ракета, обозначавшая, что все идет отлично и что мой друг направляется в нашу сторону. Но с ним ли г. де-Вальведр? Будет ли и он здесь через полдня?
Только теперь я призадумался в первый раз, как мне держаться относительно мужа, и ничего не мог придумать такого, что не леденило бы меня от ужаса. Что бы я ни дал для того, чтобы иметь дело с грубым, несдержанным человеком, которого я мог бы подавить и парализовать холодным пренебрежением и спокойным мужеством! Но этот Вальведр, которого мне описывали таким спокойным, таким равнодушным или милосердым к жене и, во всяком случае, таким вежливым, осторожным и так тщательно соблюдающим самые щепетильные приличия… Как посмею я выдержать его взгляд? С каким лицом стану я принимать его авансы? Ведь несомненно, что Обернэ говорил ему обо мне, как о своем лучшем друге, и что в силу своих лет и общественного положения г. де-Вальведр станет обращаться со мной как с молодым человеком, которого хотят ободрить, которому желают покровительствовать и, в случае нужды, даже давать советы. Я больше не расспрашивал о нем Обернэ. С тех пор как я любил Алиду, мне хотелось бы забыть о существовании ее мужа. Из тех немногих слов, которые мне пришлось против воли услыхать о нем, я представлял себе человека холодного, держащегося с большим достоинством и насмешливого. По мнению Алиды, это был тип человека с великодушными намерениями и с тайным презрением, проникнутый сознанием своего превосходства над людьми.
Окажись он отечески или оскорбительно благосклонен, я был достаточно уже несчастен для того, чтобы переносить еще позор и угрызения совести за свое вероломство относительно человека, которого мне, пожалуй, придется невольно уважать и чтить. Я решился не дожидаться его прибытия, но Алида нашла это трусостью и приказала мне остаться.
— Иначе вы подвергнете меня странным подозрениям с его стороны, — сказала она. — Что подумает он о молодом человеке, принявшим на себя заботы обо мне во время моего одиночества и убегающем, подобно преступнику, при его приближении? Обернэ и Павла будут тоже поражены этим поведением и не найдут, как и я сама, подходящего для него объяснения. Как, вы не предусмотрели, что любя замужнюю женщину, вам придется неминуемо спокойно встречаться с ее мужем, и что вы должны уметь страдать за меня, которой придется страдать за вас во сто раз больше? Подумайте только, какова в таком случае роль женщины: когда нужно притворяться и лгать, то вся тяжесть этой отвратительной необходимости ложится на нее. Ее сообщнику достаточно казаться спокойным и не позволять себе никакой неосторожности; но она, рискующая всем, своей честью, покоем и жизнью, должна напрягать все силы своей воли для того, чтобы помешать зарождению подозрения. Верьте мне, что для женщины любящей ложь — это настоящая пытка, а между тем, мне придется переносить ее, и я даже не думала говорить с вами об этом. Я не просила вас жалеть меня и не упрекала вас за то, что вы меня ей подвергаете. А вы, при приближении грозящей мне опасности, бросаете меня, говоря: «я не умею притворяться, я слишком горд для того, чтобы подчиниться подобному унижению!» И вы имеете претензию любить меня и уверяете, что желали бы, чтобы вам представился какой-нибудь страшный случай мне это доказать, заставить меня верить этому! Вот он — этот случай, предвиденный, банальный, обыкновенный и самый легкий из всех, а вы бежите!
Она была права. Я остался. Судьба, толкавшая меня к гибели, как бы пришла ко мне на помощь — Обернэ вернулся один. Он привез г-же де-Вальведр письмо от мужа, которое она показала нам, и содержание которого было приблизительно следующее:
«Друг мой, не сердитесь на меня за то, что я опять поддался искушению вершин. На них не всегда же гибнуть, чему служит доказательством то, что я вернулся оттуда здравым и невредимым. Обернэ объяснил мне причину вашей экскурсии в горы. Я сдаюсь на ваши доводы без возражений и считаю своей первой обязанностью удовлетворить вашим требованиям. Я еду в Вальведр за своей старшей сестрой и беру на себя устроить ее сейчас же в Женеве для того, чтобы вы могли вернуться к себе совершенно спокойно. В то же время я приготовлю все в Женеве для свадьбы Павлы и попрошу вас присоединиться туда ко мне с ней в начале будущего месяца. Таким образом, старшей сестре можно будет присутствовать на церемонии, и разлад между вами не будет никому заметен. Вы привезете и детей. Эдмонду пора уже поступать в школу. Обернэ умно дополнит мое письмо всеми желательными для вас подробностями. Рассчитывайте всегда на преданность вашего друга и слуги Вальведра».
Это послание, содержание и смысл которого я передал верно, хотя и не именно в тех же самых выражениях, вполне подтверждало все рассказы Алиды о любезных манерах и вежливых формах ее мужа, а в тоже время и отражало в себе равнодушие души, стоящей выше любовных разочарований и бед. Быть может, под этой совершенной безоблачностью таилась тяжелая драма, но она вполне стушевывалась или силой воли, или холодностью самой натуры.
Не знаю, почему чтение этого письма произвело на меня действие, совершенно противоположное тому, которого ожидала г-жа де-Вальведр. Она дала мне прочесть его, думая потушить пламя моей ревности, но оно его только разожгло и усилило. Муж, так безупречно умеющий управлять своей семьей, имел и перед Богом, и перед людьми право требовать решительно всего взамен своих быстрых и великодушных снисхождений. Он был законным господином и властелином этой женщины, слугой и преданным другом которой он так рыцарски объявлял себя. Да, конечно, право было на его стороне, раз он сам так высоко справедлив и разумен. Никогда и ничто не могло разрешить его слабой подруге порвать те узы, которые он умел сделать вдвойне священными. Она принадлежала ему навсегда, хотя бы даже, как она уверяла, в качестве сестры, ибо этот брат, был ли он или нет мужем, представлял из себя более законную и серьезную опору, чем вчерашний или завтрашний любовник.
Я почувствовал, что моя роль кратковременна, почта смешна. Я собирался отвергнуть ее от себя, как только страсть моя будет удовлетворена, и отныне только и думал о том, чтобы удовлетворить ее. Алида понимала все это не так. Теперь я стал решительно обманывать ее и внушать ей доверие с твердо принятым решением поймать врасплох или ее воображение, или ее чувственность.
Через день она уезжала на свою виллу. Обернэ было поручено сопровождать ее, но они должны были ехать самой дальней дорогой для того, чтобы не встретиться в пути с Вальведром, увозящим в Женеву свою старшую сестру. У меня не было более предлога оставаться подле Алиды, ибо я заранее объявил Обернэ, что посвящу ему недельку, а потом буду продолжать свой путь по Швейцарии, но вернусь еще повидать его в Женеву перед отъездом в Италию. Он ничем не помог мне изменить свои планы.
— Вальведр назначил мою свадьбу на 1 августа, — сказал он мне. — Ты, само собой, не можешь отказать мне присутствовать на ней. Я уеду к своим родным к 15 июля и буду ждать тебя. У нас 2 число, а значит, ты вполне успеешь объездить часть наших больших озер и чудных гор. Только ты поторопись. Ты видишь, я тороплю тебя с отъездом, но это для того, чтобы лучше обеспечить твое возвращение.
Присутствовать при свадьбе Анри с Павлой де-Вальведр значило очутиться само собой в присутствии этого мужа, которого я был так рад не видеть. Мне совсем не хотелось встретиться вновь с Алидой на глазах всей этой семьи и с самим главой семейства. Тем не менее, я не нашел никакой возможности отказать. Обреченный отныне на ложь, я обещал, решившись про себя, скорее сломать себе ногу в пути, чем сдержать свое слово.
Я уложился и уехал через час, оставив Алиду испуганной моей поспешностью, оскорбленной моим сопротивлением выраженному ею желанию, чтобы я немного проводил ее. Оставить ее встревоженной и недовольной входило в мой план обольщения.
Я очень печально улыбаюсь теперь, когда вспоминаю о своих развратных попытках. Они были так мало свойственны моим летам и характеру, что я испытал как бы некоторое облечение от того, что мог позабыть о них на несколько дней. Я углубился в высокие горы в ожидании той минуты, когда возвращение г. де-Вальведра и Обернэ в Женеву позволит мне навестить врасплох Алиду в ее резиденции, маршрут к которой я заранее наметил на своей путевой карте.
Я провел около десяти дней в утомительных для моих ног прогулках, экзальтируя свой ум. Я взобрался до самого Симплона, и с вышины этих грандиозных областей взгляд мой проникал то в Швейцарию, то в Италию. Это была одна из самых обширных и гордых картин, когда-либо виденных мною. Я захотел взобраться как можно выше на кручи итальянского Симплона, взглянуть вблизи на эти странные и ужасные железно-водные каскады, которые подле рек пенистого молока точно испещряют снег кровавыми потоками. Я храбро шел навстречу холоду, опасности и тому чувству нравственной заброшенности, которое охватывает молодую душу в этом ужасном одиночестве. Сказать ли правду? Я чувствовал потребность сравняться, в своих собственных глазах, в мужестве и стойкости с г. де-Вальведром. Меня раздражали постоянные разговоры его жены и сестры о его силе и неустрашимости. Можно было подумать, что это титан, а когда я выразил раз желание попытать подобную же экскурсию, Алида улыбнулась, как на заявление карлика о желании следовать за великаном. Я нашел бы мелочным упражняться в ее присутствии, но теперь, один, рискуя разбиться или попасть в бездну, я утешал свою оскорбленную гордость и напрягал все свои силы на то, чтобы также сделаться типом силы и смелости. Я забывал, что заслуга этих отчаянных попыток заключалась в серьезности их цели, в надежде на научные победы. Я, правда, воображал, что преследую победу над демоном поэзии, и всячески старался импровизировать стихи посреди ледников и пропастей, но для того, чтобы найти на подобных подмостках подходящее выражение личных чувств, надо быть полубогом. Я с трудом находил в блестящем футляре романтических эпитетов и образов слабые выражения для передачи выспренности окружавших меня предметов. Вечером, когда я пробовал записывать свои рифмы, я отлично замечал, что это не более как рифмы, а между тем я и видел, и описал, и передал все верно. Но вот именно поэзия, как и живопись и музыка, может существовать только под условием быть чем-то иным, а не эквивалентом передачи. Она должна быть идеализацией идеала. Моя неудовлетворительность меня пугала, и я утешал себя только тем, что приписывал ее физической усталости.
Раз ночью, в бедной хижине, где меня приютили, мне случилось присутствовать при раздирающей душу жизненной сцене, на которую я заставил себя смотреть с хладнокровием, собираясь потом передать ее в литературной форме. Здесь умирал в конвульсиях ребенок. Отец и мать, не умея помочь ему и убежденные, что он умрет, смотрели сухими, угрюмыми глазами на то, как он бился на соломе. Немое отчаяние женщины выражалось поразительно прекрасно. Это безобразное существо с зобом полукретинки казалось прекрасным, одушевленное инстинктом матери. Мрачный и религиозный отец безнадежно молился. Сидя на моей нищенской постели, я смотрел на них, и моя бесплодная жалость не находила ничего другого, кроме слов и сравнений! Я досадовал на себя самого и подумал, что в эту минуту было бы лучше очутиться самым скромным деревенским доктором, чем самым великим поэтом.
Когда рассвело, я проснулся и только тогда заметил, что усталость сразила меня. Я приподнялся, думая, что увижу ребенка мертвым и мать его простертую ниц. Но я увидал мать сидящей, держа на коленях своего улыбающегося ребенка. Около них находился человек в шерстяной куртке и кожаных штиблетах, и по его белым рукам и раскрытому дорожному ящику инструментов было видно, что это странствующий торговец или контрабандист. Он дал ребенку второй прием какого-то успокоительного лекарства, передал нужные предписания родителям на их диалекте, малопонятном для меня, и ушел, отказавшись от предложенных ему денег. Когда он вышел, хозяева заметили, что вместо того, чтобы взять у них деньги, он сам положил их нарочно в деревянную чашку очага.
Значит, он пришел во время моего сна. Провидение послало на помощь в эту пустыню этого доброго человека, посланника надежды и жизни, скромного сельского доктора, антитезу поэта.
Это был подходящий сюжет. Я принялся сочинять стихи, спускаясь с горы, прибавив предварительно кое-что от себя к дару доктора, но скоро я забыл обо всем, любуясь грандиозным портиком, через который я проходил. Через полчаса ходьбы я оставил позади себя ледники и грозные вершины. Я вступал в долину Роны, на которую я смотрел все еще с головокружительной высоты, и которая открывалась под моими ногами, точно зеленая бездна, испещренная тысячью золотых и пурпурных змей. Река и многочисленные потоки, впадающие в ее ложе, загорались ярким заревом восхода. Сквозь розоватый туман, быстро исчезавший, снежные гребни на горизонте и волшебная глубина амфитеатра казались мне еще более далекими. На каждом шагу из этой глубины передо мной выступали крутые гребни, увенчанные живописными скалами или зеленью, которую золотило восходящее солнце, а между этими вершинами, постепенно понижавшимися, показывались другие бездны лугов и лесов. Каждый из этих уголков составлял из себя великолепный пейзаж, стоило только остановить на нем свой взгляд и мысль. Но если смотреть вокруг себя, вдаль и вниз, то чудесный пейзаж превращался лишь в маленькую случайность, затерянную в безбрежности всей картины, в подробность, как бы в грань крупного бриллианта.
Перед этими горными бассейнами художник и поэт чувствуют себя подобными пьяным людям, которым вздумали бы предложить владычество мира. Они не знают, какое бы выбрать им маленькое убежище, чтобы укрыться в него и предохранить себя от головокружения. Глазу хочется остановиться на какой-нибудь одной точке отправления, чтобы сосчитать свои богатства, а они кажутся бесчисленными, ибо по мере того как спускаешься по извилинам различных направлений, все картины меняют вид и представляют новые краски, новые формы.
Солнце поднималось высоко на небе, жара все более и более проникала в глубокие долины. Так как с высокого Симплона мне не дули более в спину ледяные, острые ветры, то я остановился, чтобы полюбоваться открывавшимся передо мной общим зрелищем. Я уселся на мхе одинокого утеса и принялся есть ломоть простого хлеба, купленного мною в хижине. А потом, так как тень от высоких сосен тянулась на меня сбоку, а колокольчики невидимых в зелени стад убаюкивали меня, я немного заснул.
Пробуждение было очаровательно. Было 8 часов утра. Солнце проникло в самые таинственные закоулки, и вокруг меня все было так прекрасно, дико, грациозно и первобытно, что я пришел в восторг. В эту минуту я думал о г-же де-Вальведр, как об идеале красоты, к которому стремились все мои восторги, и я вспоминал ее воздушные формы, обманчивые ласки, загадочную улыбку. Я первый раз находился в положении, удобном для сосредоточенности с тех пор, как был любим красивой женщиной, и если я и не почерпал в этой мысли сладкого и глубокого волнения истинного счастья, по крайней мере, я находил в ней все упоения и весь чад удовлетворенного тщеславия.
Это была подходящая минута для поэзии, и в мечтах своих я был поэтом. При взгляде на окружавшую меня природу меня охватывали такие головокружения и биения сердца, каких я никогда не испытывал. До сей поры я размышлял о красоте виденного уже потом, вдоволь насладившись предварительно зрелищем. Теперь мне казалось, что обе эти умственные операции совершаются во мне одновременно, что я заодно и чувствую и описываю. Выражение зрелища как бы смешивалось с солнечным светом, а самое зрелище было как бы уже написанной поэмой. Меня охватил лихорадочный трепет, припадок бесконечной гордости.
— Да, да! — вскричал я про себя (и бессознательно я говорил вслух). — Я спасен, я счастлив, отныне я художник!
Мне редко случалось предаваться этим монологам, этим настоящим припадкам бреда, а хотя за последние дни я и привык читать вслух свои стихи под шум водопадов, эхо моего голоса и моей прозы в этом мирном месте испугало меня. Я инстинктивно оглянулся, точно совершил что-то преступное, и мною овладел настоящий стыд, когда я заметил, что я не один. В трех шагах от меня, нагнувшись вниз со скалы, какой-то мужчина черпал воду в кожаную чашку из родниковой струи, и это оказался тот самый человек, который за два часа перед тем спас больного ребенка на моих глазах в хижине и подал милостыню моим хозяевам.
Несмотря на его альпийский костюм, более похожий на костюм горца, чем на костюм туриста, изящество его фигуры и его лица поразило меня. Кроме того, он был замечательно красив, отлично сложен и казался не старше 30 лет. Он снял свою шляпу, и я разглядел его черты, которые едва мог заметить в хижине. Его черные, густые и короткие волосы обрамляли белый, высокий лоб замечательной ясности. Красиво разрезанные глаза смотрели мягко и проницательно. Нос был тонкий, и выражение его ноздрей сливалось с выражением губ в полуулыбке спокойно-благодушной и изящно-игривой. Его средний рост и широкая грудь говорили о физической силе, а в то же время несколько сутуловатые плечи изобличали человека, много занимающегося дома и привыкшего размышлять.
Я забывал, рассматривая и немного разбирая его, о легком смущении, овладевшем мной при его виде, и поклонился ему с симпатией. Он радушно возвратил мне поклон и протянул мне полную чашку воды, которую собирался поднести к губам, говоря, что вода эта так вкусна, что ее стоит предложить как лакомство.
Я принял, уступая невольному влечению обменяться с ним несколькими словами. Но по тому, как он на меня смотрел, я почувствовал, что я для него предмет любопытства или заботы. Я вспомнил, какое у меня вырвалось странное восклицание в его присутствии, и спросил себя, уж не принимает ли он меня за сумасшедшего. Я не мог удержаться от смеха и сказал ему, чтобы успокоить его, ограждая в то же время мое самолюбие:
— Признайтесь, доктор, что вы предписываете мне эту чистую воду, точно лекарство, или делаете опыт с ней, чтобы убедиться, что я не страдаю водобоязнью. Но успокойтесь, вам не придется лечить меня. Я в полном рассудке. Я просто бедный бродячий актер, и вы застали меня в ту минуту, когда я читал отрывок из роли.
— В самом деле? — сказал он с сомнением. — А между тем, вы вовсе не похожи на актера!
— Так же, как и вы вовсе не похожи на сельского доктора. А между тем, вы последователь науки, подобно тому, как я последователь искусства. Что вы об этом скажете?
— Пусть так! — отвечал он. — Я не принимал вас ни за натуралиста, ни за живописца, но, по словам обитателей хижины, я принял вас за поэта.
— Что такое могли они сказать вам обо мне?
— Что вы декламируете вслух в горах. Вот эти добрые люди и сочли вас за сумасшедшего.
— И они послали вас ко мне на помощь, или вы сами пустились на поиски за мной из милосердия?
— Нет! — сказал он, смеясь. — Я не принадлежу к тем докторам, которые бегают за пациентами и требуют их кошелек или жизнь где-нибудь в лесу. Я шел, не торопясь, в местечко Б., преспокойно разгуливая, мне захотелось пить, и сюда меня привлек ропот ключа. Вы декламировали и импровизировали. Я вам помешал…
— Вовсе нет! — вскричал я. — Вы собирались выкурить сигару и, если вы позволите, я тоже выкурю сигару с вами. Знаете ли вы, доктор, что мне очень приятно спокойно встретиться и поболтать с вами минутку?