— Что-то грузчиков маловато, — усмехнулся Коломиец.
— Таскать им не перетаскать, — уныло промямлил правач Гена.
— Про то, тоже пара анекдотов имеется, — сказал Коломиец.
— Давай, трави, пока, — крякнул командир, одним движением пятерни оттягивая все четыре ручки управления двигателями в крайнее заднее положение.
— А кто рампу пойдет открывать? — поинтересовался Коломиец, потому как открывание задней рампы было его прямой обязанностью.
— Трави, а рампу Дзюба откроет, — распорядился командир, — давай сюда два анекдота.
— Ну, значит, раздается звонок в дверь в одной из киевских квартир, бабушка выходит в прихожую, открывает дверь, смотрит на площадку и говорит, а мы гробиков не заказывали. Ну, а ей отвечают оттуда, таки это же диточки ваши з пионэрлагеря приихалы, — по быстрому отбомбился Коломиец.
— Ну, а второй анекдот? — дернув плечом, спросил командир.
— А второй, этот про то, как один американец приехал в Украину украиньску мову изучать.
— Ну, это актуально, — обрадовался штурман, — давай, жги.
Турбины с подвывающим замедлением встали, и свет на многочисленных приборных досках мигнул, показывая, что взамен отключившихся генераторов, приборы теперь перешли на питание от аккумуляторных батарей. Командир щелкнул тумблером, отключив кондиционер, и слегка поморщившись, преодолевая сопротивление тугого запора, открыл свою левую командирскую форточку. В кабине сразу пахнуло аэродромной свежестью.
— Ну, так приехал америкос в какое-то село на Полтавщине, а там как раз хороший урожай пшеницы задался. Ну, а его дело было — записывать все пословицы, да уговорки-поговорки, что в народе в речи простой. А с ним еще аспирант был из киевского университета приставленный, чтобы америкосу сподобнее было в мове разбираться. Вобщем, глядя, как хуторяне таскают мешки с урожаем, аспирант этот крестьянам и говорит, мол, таскать вам, громодяне, не перетаскать. А те и улыбаются, кланяются с благодарностью, мол, спасибо тебе, мил человек. Америкос этот поговорку зафиксировал в блокноте у себя, и поехали они до другого хутора. А там в то время мор на деток напал, типа вроде коклюша или менингита. И как раз похороны там случились, когда америкос с аспирантом подъехали, как раз в тот момент гробики из дома выносили. Ну, америкос хотел новой поговорочкой блеснуть, и осклабясь, как гаркнет на всю вулицю, мол, таскать вам не перетаскать, громодяне…
— Злой ты, Коломиец, злой ты у нас какой-то, — покрутив шевченковский ус, задумчиво сказал командир.
— И вовсе я не злой, — поджав губы, возразил штурман.
— Ты чай не забыл, что за груз мы привезли? — исподлобья поглядев на своего бортинженера, спросил командир.
— Не забув, — твердо ответил майор Коломиец, — я такого груза з Кандагару еще в восемьдесят седьмом лейтенантом навозился.
— Так и шо теперь? — буравя Коломийца взглядом, спросил командир, — теперь что? Почему трупы хлопцев смешными стали? Качество изменилось?
— Ни, — покачал головой Коломиец, — не изменилось. Только та война меня за душу брала, она моей была, а эта не моя, она чужая. Потому и трупаки меня за душу не берут.
— Ну и чья же она эта война? — спросил командир.
— Американьска, — пожевав ус, ответил Коломиец, — а потому и мясо мертвое, что мы привезли, оно не наше, а американское.
По гулкому пандусу раскрытой рампы Ана-двенадцатого тяжело грохоча кованными ботинками, вверх-вниз бегали солдаты.
Вверх пустыми, вниз с гробами. Словно муравьи на муравьиной дорожке. Туда порожняком, обратно груженые.
Полковник в камуфляже и малиновом берете, что стоял сбоку, все покрикивал, — легче, легче, хлопцы, не бревна на субботнике таскаете, полегче, да покрепше держи!
Однако, толи он под руку крикнул, толи у кого-то нога подвернулась, толи поскользнулся солдат-муравей, но вот грохнули одним гробом о гофрированный металл пандуса.
Грохнули, и раскрылся гроб.
— Ёб твою мать!
— Павлюченко, чорт криворукий!
— Мля, хлопцы, дывися!
— Чого тут дывыться!
— Не стой, подбирай, дурак!
Муравьиная дорожка встала. Солдаты сгрудились на пандусе, оцепенев в явной нерешительности. На наклонной ребристой поверхности пандуса рассыпалось содержимое гроба. Нога в десантническом ботинке с торчащей из нее белой, наискось обломленной костью, изуродованная голова молодого мужчины — наполовину обгорелая, а наполовину, как чистенькая, но с пустой черной глазницей, потом какие-то внутренности в обрывках камуфляжа. Одного из солдат, стоявших на пандусе, начало выворачивать.
— Васька, не блюй тут! — одернул солдата сержант, — отойди что-ли…
— Расстреляю всех подлецов! — заорал полковник в малиновом берете, — всех расстреляю, зарою в землю, сволочи, ану подбирайте, что встали!
— Да тут ошметки какие-то, пану полковнику, — гадость какая-то!
— Фу, и воняет, протух вись!
— Все до последней крохи чтобы подобрали, прапорщик Лупандо ко мне!
— Так, пан полковник!
— И чтобы ни капли крови потом на пандусе, все вымыть и выскоблить.
— Так, пан полковник.
— Всех выебу и высушу, поняли?
— Так, пан полковник…
Три «Урала» выехали с аэродрома на шоссе и мрачной колонной направились в сторону Киева.
Три «Урала» по двенадцать гробов в каждом, всего тридцать шесть.
— Ты видал, от этого пацана одни ошметки, одни хлопья кукурузные остались, — вытаскивая из паки сигарету, сказал товарищу сержант Кандыба.