После Клястиц Удино жаловался Наполеону на то, что имел дело с превосходящими силами русских. В 1812–1814 гг. французский император нередко доставлял своим подчиненным немало хлопот, недооценивая численность неприятельских сил, с которыми они сталкивались. Однако в этом случае его недовольный ответ Удино был точен и справедлив:
«Вы не преследуете Витгенштейна <…> и позволяете этому генералу свободно атаковать герцога Таренто [Макдональда. — Авт.] или переправляться через Двину и совершать рейды в наш тыл. У вас имеются самые что ни на есть преувеличенные представления о силах Витгенштейна: под его командованием находятся две или в лучшем случае три пехотных дивизии, шесть резервных батальонов под командованием князя Репнина и некоторое количество ополченцев, которые вообще недостойны упоминания. Вы не должны позволять, чтобы вас так легко дурачили. Русские трубят на каждом углу о том, что они одержали над вами великую победу.
Несмотря на эту критику, Наполеон усилил войска Н.Ш. Удино за счет всех пехотных и артиллерийских подразделений VI (Баварского) корпуса Гувьона Сен-Сира. Двигаясь вслед за первым эшелоном наполеоновской армии, VI корпус во время переправы через Неман насчитывал 25 тыс. человек, из которых через пять недель, т. е. на момент соединения с силами Удино в Полоцке, в строю оставалось всего 13 тыс. человек. Правда, баварская кавалерия была отправлена для соединения с главными силами Наполеона, однако большая часть потерь приходилась на долю больных, отставших и дезертиров. За все это время баварцы не сделали ни одного боевого выстрела.
Хотя П.X. Витгенштейн знал, что с прибытием корпуса Л. Гувьона Сен-Сира он окажется в явном меньшинстве, он был тверд в своем намерении удерживать инициативу и по-прежнему навязывать свою линию противнику. Имея перед собой эту цель, 17 августа он атаковал объединенные силы Удино и Сен-Сира под Полоцком. К несчастью для Витгенштейна, хотя в первый день сражения он смог успешно оттеснить французов в пределы городской черты, Удино был ранен и командование перешло к гораздо более компетентному Сен-Сиру. На следующий день новый командир французов собрал большую часть артиллерии и две свежие пехотные дивизии для контратаки, направленной в центр позиции русских. Прибегнув к уловке, довольно широко использовавшейся в описаниях сражений того времени, Сен-Сир заявил, что его армия по численности значительно уступала неприятелю. В своих мемуарах он писал, что четверть 31-тысячного отряда французов отсутствовала, будучи занята добыванием продовольствия, тогда как в распоряжении Витгенштейна имелось более 30 тыс. солдат. На самом деле, как говорилось в рапорте П.X. Витгенштейна Александру I, постоянные сражения в сочетании с необходимостью присматривать за Макдональдом привели к тому, что его ударный отряд едва насчитывал 18 тыс. человек.
Неожиданный поворот событий и численное превосходство противника означали, что русские были вынуждены отступать, но делали они это с большим самообладанием и отвагой. Эстляндский пехотный полк, например, был образован в 1811 г. из солдат, ранее служивших в гарнизонных подразделениях. Битва за Полоцк была их первым серьезным сражением. Входя в состав 14-й дивизии генерал-майора Б.Б. Гельфрейха, Эстляндский полк находился аккурат на пути контрнаступления французов. Несмотря на это, а также потерю 14 офицеров и более 400 солдат, Эстляндский полк 18 августа выдержал многократные атаки противника, вел результативные перестрелки с неприятелем в лесу и в конечном счете обеспечил себе безопасный отход. Командовавший полком подполковник К.Г. Ульрихсен получил два ранения, из-за которых впоследствии был вынужден выйти на пенсию. Но он оставался вместе со своими людьми на протяжении всего отступления, возглавив серию контратак, позволивших держать противника на безопасном расстоянии. 43 военнослужащих Эстляндского полка за свои действия 18 июля получили боевые награды, а полку пожалованы новые знамена — взамен гарнизонных.
Возможно, кто-то с недоверием отнесется к истории полка, повествующей о храбрости его собственных солдат, но в этом случае изложение событий с русской стороны подтверждается самим Сен-Сиром:
«Русские в этом сражении продемонстрировали неизменную храбрость и индивидуальную инициативу — качества, которые совсем нечасто встречаются в армиях других государств. Застигнутые врасплох, разбитые на отдельные отряды, имея с самого начала батальоны, действовавшие отдельно один от другого (поскольку мы прорвались сквозь их ряды), они тем не менее не были обескуражены и продолжали бой по мере отступления, которое они вели очень медленно, отбиваясь от сыпавшихся со всех сторон ударов с храбростью и самообладанием, которые, я повторяю, особенно свойственны солдатам этой страны. Они демонстрировали чудеса бесстрашия, но не могли отбить одновременные атаки четырех сосредоточенных и выстроенных в правильном порядке дивизий».
С технической точки зрения, сражение под Полоцком было поражением для П.X. Витгенштейна, но на самом деле оно помогло ему достичь поставленной им стратегической цели, которая состояла в том, чтобы ослабить противника и произвести на него такое впечатление, которое заставило бы его воздержаться от наступления по дорогам, ведущим к Пскову, Новгороду и Петербургу. После сражения Витгенштейн отошел приблизительно на 40 км на укрепленные позиции недалеко от Сивошина, где французы оставили его в покое на два последующих месяца. В течение этого времени на северо-западе сохранялась патовая ситуация, а война свелась к взаимным набегам и развернувшемуся между двумя армиями соревнованию по части нахождения продовольствия и перегруппировки сил. В какой-то мере последующие события были именно тем, что Фуль планировал в Дриссе. Будучи ослаблен наступлением в пограничных областях России, Л. Сен-Сир не имел достаточного количества людей ни для того, чтобы атаковать укрепления П.X. Витгенштейна, ни для того чтобы зайти ему во фланг. Пребывая в статичном положении на изначально небогатой и к тому же опустошенной сельской местности, французская армия таяла на глазах от болезней и голода.
Тем временем корпус Витгенштейна не испытывал трудностей со снабжением со стороны правительственных учреждений и населения, находившихся у него в тылу: в данном случае речь шла о Псковской губернии. Как признавал со свойственным ему великодушием Витгенштейн, настоящим героем здесь был псковский губернатор князь П.И. Шаховской. В середине августа Витгенштейн писал Александру I: «С самого начала нахождения вверенного мне 1-го отдельного корпуса у Двины, все продовольствие свое получает он из Псковской губернии, которое чрез неусыпное старание, деятельность и хорошее распоряжение тамошнего гражданского губернатора князя Шаховского доставляется безостановочно и с большим порядком так, что войска снабжены всем нужным и не имеют ни в чем ни малейшего недостатка». Для транспортировки провизии в расположение частей Витгенштейна Шаховской привлек тысячи телег своей губернии. Участие губернатора в делах армии продолжалось на протяжении всей кампании 1812 г., к концу которой было подсчитано, что одна Псковская губерния добровольно пожертвовала на военные нужды 14 млн. руб. Этот добровольный вклад всего лишь одной (из более чем пятидесяти) губерний равнялся трети всех средств военного министерства, потраченных на продовольственное снабжение армии в 1811 г.
К сентябрю на северном фланге наполеоновской армии замаячила опасность, обозначавшаяся все отчетливее по мере того, как отряд Ф.Ф. Штейнгеля приближался к Риге, а оголодавшие и истощенные корпуса Н.Ш. Удино и Л. Сен-Сира таяли на глазах у П.X. Витгенштейна. В то же время еще большая опасность нависла на юге, где Дунайская армия П.В. Чичагова должна была вот-вот соединиться с Третьей Обсервационной армией А.П. Тормасова близ Луцка.
В первые недели кампании Наполеон недооценил размеров армии А.П. Тормасова. Хотя 45 тыс. человек под командованием русского генерала были вынужденно рассеяны на большом пространстве для защиты северной границы Украины, тем не менее они значительно превосходили по численности 19 тыс. саксонцев корпуса генерала Ж.Л.Э. Рейнье, который с самого начала получил задание защищать южный фланг Наполеона. По настоянию Александра I и Багратиона Тормасов начал наступление в северном направлении и 27 июля разбил отряд саксонцев под Кобрином, захватив более 2 тыс. военнопленных. Тормасов в большей степени был военным администратором и дипломатом, чем решительным командиром на поле боя. После Кобрина он подвергся сильной критике за то, что не сумел развить наступление и уничтожить остальную часть корпуса Рейнье. Наполеон воспользовался передышкой и отправил на юг, на выручку Рейнье, полный австрийский корпус князя К.Ф. Шварценберга. Перед лицом превосходящих сил противника Тормасов был вынужден отойти на хорошо укрепленные позиции вдоль р. Стырь.
Хотя в то время это и казалось неутешительным развитием событий после победы под Кобрином, на самом деле Тормасов достиг своей главной цели. В июле 1812 г. преждевременно было думать о том, что та или другая фланговая русская армия сможет зайти Наполеону глубоко в тыл. В то же время победа под Кобрином не только способствовала поднятию морального духа русской армии, но и помогла отвести 30-тысячный австрийский отряд с главного театра боевых действий далеко на юг.
До тех пор пока русско-австрийская граница оставалась нейтральной и левый фланг Тормасова был по этой причине защищен, он мог без труда удерживать свои позиции, располагавшиеся за быстротечной р. Стырь. Покрытый лесом южный берег реки, на котором стояли русские, был выше, чем северный берег. Русские имели возможность скрывать свои войска и легко следить за перемещениями противника. Позади них лежала Волынь, поэтому они могли легче добывать себе провизию, чем французы. Австрийцы и саксонцы находились в гораздо более выгодном положении, чем корпуса Удино и Сен-Сира в неплодородных районах северо-запада России. Но даже они страдали от голода и набегов, совершаемых легкой кавалерией Третьей армии. Тем временем солдаты Тормасова наслаждались желанным отдыхом.
Выход из тупика, создавшегося на берегу р. Стырь, мог быть найден лишь с прибытием Дунайской армии П.В. Чичагова. Хотя при любом стечении обстоятельств Чичагову пришлось бы оставить часть армии в тылу для охраны русско-турецкой границы, потенциально он мог привести с собой 50 тыс. человек для соединения с войсками Тормасова. Эти крепкие, закаленные в боях солдаты принадлежали к числу лучших частей российской армии.
Армия Чичагова не могла двинуться на север, пока не был заключен мир с турками. Мирный договор был подписан Кутузовым 28 мая, еще до прибытия Чичагова, принявшего командование Дунайской армией. После этого семь недель прошло в нервном напряжении, пока Александр I не получил новости о том, что султан наконец-то ратифицировал договор. В течение этого времени Чичагов из опасения, что турки откажутся ратифицировать договор, держал наготове план наступления на Константинополь, поднятия восстания среди христианских подданных султана и возрождения великой Византийско-славянской империи. Эти планы таили двойную опасность: до того момента было сложно осуществлять контроль над наместником императора из Петербурга, да и сам Александр I мог увлечься грандиозными замыслами. К счастью, турки в конце концов ратифицировали договор, и к русским вернулось здравомыслие.
Прослышав о том, что турки ратифицировали мир, Александр I призвал Чичагова отложить проекты в отношении Порты и употребить все силы против могущественного противника, с которым Россия столкнулась лицом к лицу. Мысли о Константинополе просто-напросто отвлекли бы Чичагова от «настоящей цели действий, которую составляет тыл Наполеона». Тем не менее эти мысли были на время отложены, но не оставлены вовсе: «…как только дела наши против Наполеона пойдут хорошо, мы можем возобновить ваш план против турок немедленно и тогда провозгласить Славянскую или же Греческую империю. Заниматься же этим в данный момент, когда нам приходится и без того уже бороться со столькими затруднениями, представляется мне рискованным и неблагоразумным». Александр знал, что, действуя таким образом, он рисковал оттолкнуть своих сателлитов на Балканах, но в тех обстоятельствах он должен был сказать им, что главной задачей, стоявшей перед всеми славянскими народами, было выживание России: «Что же касается до Славянских народностей и валахов, то велите сказать им по секрету, что все это только временно, что, как только мы покончим с Наполеоном, то немедленно вернемся обратно, но уже для того, чтобы создать Славянскую империю». В то же время жажда славы у Чичагова была утолена обещанием предоставить ему верховное командование как своей собственной армией, так и армией Тормасова.
В течение весны и начала лета 1812 г. все планы по использованию армии Чичагова в значительной мере определялись опасениями и неуверенностью относительно того, какую роль в войне будет играть Австрия. Как было показано выше, именно новости о франко-австрийской конвенции положили конец размышлениям России на предмет нанесения упреждающего удара на территории герцогства Варшавского. В том самом письме от 19 апреля, в котором император сообщал М.Б. Барклаю о франко-австрийском союзе и писал о том, что он исключает возможность наступления со стороны России, он также в общих чертах намечал план по нейтрализации австрийской угрозы:
«Мы должны выработать хороший план, способный парализовать направленные против нас действия австрийцев. Мы должны оказать поддержку славянским народам и натравить их на австрийцев, одновременно с этим ища возможность объединить их усилия с усилиями недовольных элементов в Венгрии. Нам нужен толковый человек (un homme de tête), который мог бы взять на себя руководство этой важной операцией, и я остановил свой выбор на адмирале Чичагове, поддержавшем этот план с воодушевлением. Его дарования и энергичность позволяют мне надеяться на то, что он справится с этим ответственным поручением. Я готовлю все необходимые для него инструкции».
Эти инструкции были обнародованы 21 апреля. Они начинались с предупреждения, обращенного к П.В. Чичагову, о том, что «коварное поведение Австрии, соединившийся с Франциею, заставляет Россию употребить все способы, в руках ее находящиеся, для опровержения вредных замыслов сих двух держав». Чичагов должен был использовать свою армию для поднятия и поддержки крупного восстания славян на Балканах, представлявшего угрозу для Австрии и подрывавшего ее силы, а также для подрыва позиций Наполеона в Адриатике. Полагая, что мятеж мог распространиться вплоть до Иллирии и Далмации, Александр I инструктировал Чичагова, чтобы тот заручился поддержкой Великобритании в Адриатике, поскольку англичане могли оказать военно-морскую и финансовую помощь восставшим в столь отдаленных местах как Тироль и Швейцария. Поднятие восстания в тылу Наполеона было ключевой составляющей большой стратегии Александра I в 1812–1814 гг. В конце концов ей было суждено принести хорошие плоды, так как благодаря ей действительно удалось создать оппозицию Наполеону внутри Германии и самой Франции. План, направленный на организацию панславянского восстания, был одним из наиболее ранних, наиболее впечатляющих и наименее реалистичных элементов этой стратегии.
В значительной мере этот план явился результатом паники и гнева, бывших реакцией на известие о франко-австрийском союзе, но он также отражал и давние взгляды Н.П. Румянцева. Даже тогда, когда Наполеон подходил к Смоленску, взгляды Румянцева были по-прежнему обращены на юг, в направлении перспектив, которые открывались перед Россией с закатом Османской империи. 17 июля он писал Александру I: «Я всегда полагал, что британский кабинет считает выгодным для себя упадок Вашей империи; как и венский кабинет, он желает, чтобы Ваше Величество в связи с какими-либо серьезными трудностями для Ваших собственных владений выпустили, так сказать, из рук все те огромные преимущества, которые обеспечила Вам война с Турцией». Что касается Австрии, Румянцев полагал, что интересы Александра «…требуют не щадить венский двор; лишь увеличивая его затруднения, Вы сможете добиться, чтобы он заключил сепаратный мир с Вашим Величеством; не следует, безусловно, ожидать, что выгоду можно получить уже сейчас». Составной частью большой стратегии Александра I должно было стать обращение к славянам, в котором подчеркивалось бы, что «тот самый император Наполеон, который уже поработил под своим игом народы Германии, намеревается поработить славянские народы, и с этой целью он без какого бы то ни было повода ведет войну против Вашего Величества, чтобы помешать Вам прийти им на помощь; что он ведет эту войну также потому, что по воле провидения Ваше Величество являетесь государем той великой нации славян, ответвлениям которой являются все остальные славянские народы». Александр должен был подчеркнуть в своем обращении, что Чичагов наступал в направлении Адриатики через земли южных славян с тем, чтобы Россия возглавила их борьбу за свободу.
К счастью для России, планы Н.П. Румянцева потерпели неудачу. Русский военный агент в Вене, Ф.В. Тейль фон Сераскеркен, писал М.Б. Барклаю, что, учитывая подавляющее численное превосходство войск Наполеона, было бы безумием отвлекать так много сил и денежных средств для рискованного предприятия на окраине империи. Кроме того, страх перед ответными действиями Австрии похоронили и планы Чичагова. Неофициальные беседы между русскими и австрийскими дипломатами выявили тот факт, что вклад Вены в военные операции будет строго ограниченным, если Россия не спровоцирует ее на дополнительные действия. Корпус К.Ф. Шварценберга ни при каких обстоятельствах не должен был быть больше 30 тыс. человек — в таком случае русско-австрийская граница оставалась нейтральной. Впоследствии Шварценберг сдержал это обещание, двинувшись в северном направлении на территорию герцогства Варшавского и войдя в Россию через польскую границу. К июлю Александр I все больше убеждался в том, что Вена сдержит свои обещания, что делало запланированное наступление П.В. Чичагова в Адриатику не только необязательным, но и очень опасным политически.
Таким образом, к концу июля все запутанные — с политической точки зрения — обстоятельства прояснились, и Дунайская армия была на марше с целью соединения с Тормасовым. Чтобы покрыть расстояние от Бухареста до р. Стырь Чичагову потребовалось 52 дня. Только после того, как 14 сентября началось воссоединение с армией Тормасова, могли быть предприняты решительные действия против коммуникаций Наполеона.
В тот самый день передовой отряд Наполеона вошел в Москву. С ретроспективной точки зрения, факт, что материализация угрозы, исходившей от П.В. Чичагова, требовала времени, был на пользу России. В результате Наполеон еще дальше продвинулся вглубь Российской империи. Однако подавляющее большинство русских генералов того времени видели ситуацию иначе. По мере отступления от Смоленска к Москве, большая их часть еще более отчаялась, не видя возможности отстоять древнюю столицу России.
Исключением среди них являлся М.Б. Барклай, который, хотя и стал бы защищать Москву, если бы это было в его силах, вместе с тем дал понять своему адъютанту, что не это является его главной задачей: «Он рассматривал Москву как любое другое место на карте империи и сделал бы для спасения этого города не больше дополнительных движений, чем для любого другого, потому что требовалось спасать империю и Европу, а не защищать города и губернии». Мнение Барклая неизбежно стало известно окружающим, что способствовало росту непопулярности «немца», вознамерившегося пожертвовать сердцем России во имя Европы. Хотя, с одной стороны, холодный и достойный уважения военный рассудок М.Б. Барклая вызывал восхищение, можно понять и недовольство Александра I, чья непростая задача заключалась в том, чтобы поддерживать моральный дух и направлять политику внутри страны. Как он однажды написал Барклаю, длительное отступление было обречено на непопулярность, но следовало избегать произнесения вслух или совершения всего, что могло усилить общественное недовольство.
За девятнадцать дней, прошедших с момента вывода войск из Смоленска до Бородинского сражения, популярность Барклая в войсках достигла самой низшей отметки. Солдатам говорили, что они похоронят Наполеона на берегу Двины, потом, что они будут стоять насмерть сначала за Витебск, затем за Смоленск. Каждое из обещаний было нарушено, и ненавистное отступление продолжалось. После Смоленска все пошло по-старому: сначала солдатам приказывали рыть укрепления на выбранном для битвы месте, а затем вновь давали команду об отступлении, когда либо М.Б. Барклай, либо П.И. Багратион находили выбранную позицию негодной. Они прозвали своего главнокомандующего «Болтай да и только», обыграв таким образом фамилию Барклая де Толли. Историк кавалергардов писал, что Барклай не понимал природы русского солдата, который был готов услышать горькую правду, но роптал по поводу нарушенных обещаний. Эта ремарка, возможно, и справедлива, но замалчивает тот факт, что впоследствии М.И. Кутузов говорил и действовал в манере, очень напоминавшей то, как это делал М.Б. Барклай.
Вместе с ропотом в некоторых подразделениях наблюдалось падение дисциплины. По настоянию Александра I, M.Б. Барклай приказал казнить нескольких мародеров в Смоленске. По свидетельству молодого артиллерийского офицера H.M. Коншина, одним из этих так называемых «мародеров» был ни в чем не повинный денщик его батареи, которого послали раздобыть немного сливок для офицеров. Раздражение против М.Б. Барклая в рядах армии усилилось, но, несмотря на казни, мародерство продолжалось: М.И. Кутузов писал Александру I, что в течение нескольких дней с момента его прибытия для того, чтобы принять командование армией, военная полиция взяла под стражу более двух тысяч отбившихся от своих полков солдат. Возможно, однако, следует рассматривать печальные сообщения нового главнокомандующего с определенной долей критицизма, поскольку он был явно заинтересован в том, чтобы в своем докладе императору выставить положение дел в мрачном свете. Несколько дней спустя он писал жене, что моральное состояние войск было превосходным.
Конечно, определенные беспорядки были неизбежны среди солдат, на протяжении всего времени отступавших и получивших приказ при отходе полностью уничтожать еду и кров, чтобы все это не досталось французам. Дав волю инстинкту разрушения, его не так просто обуздать. Вид объятых пламенем русских городов и несчастных беженцев из числа гражданского населения также сказывался на моральном состоянии солдат. В большинстве других армий, оказавшихся в схожем положении, падение дисциплины было еще более существенным. Как писал в своих мемуарах генерал А.Ф. Ланжерон, лишь слегка преувеличивая, «армия, которая в ходе отступления длиной 1200 верст от Немана до Москвы выдерживает два крупных сражения и не оставляет врагу ни одного орудия, ни одного зарядного ящика, ни даже телеги или раненого солдата, — это не та армия, которая достойна презрения». Возможно, важнее всего было то, что солдаты жаждали битвы. Когда они получили возможность выплеснуть на французов свой гнев и разочарование, большинство проблем, связанных с моралью и дисциплиной, решились сами собой.
В рядах отступавшей русской армии находился подполковник Карл фон Клаузевиц, которому суждено было стать самым выдающимся военным мыслителем XIX в. Горячий патриот Пруссии, он не мог смириться с союзом, заключенным его королем с Наполеоном, и подал в отставку с занимаемой должности для того, чтобы поступить на службу в русскую армию. Не владея русским языком, не находя себе места среди высшего армейского командования во время сражений и порой оказываясь в атмосфере ксенофобии и подозрительности, он переживал эти недели как время большого личного испытания. Возможно, это послужило одной из причин того, что его комментарии не содержат ничего, кроме великодушия:
«Так как за исключением остановки под Смоленском, все отступление от Витебска до Москвы являлось, по существу, непрерывным движением, а начиная от Смоленска объект перехода почти всегда находился позади армии, то весь отход представлял крайне простое движение <…> Когда мы постоянно отступаем и все время отходим в прямом направлении, то неприятелю очень трудно нас обойти, оттеснить в сторону и т. д.; к тому же надо помнить, что в этой стране очень мало дорог и крупных местных рубежей, так что в целом приходится считаться лишь с очень немногими географическими комбинациями. Вследствие такого всестороннего упрощения крупного отступательного марша значительно сберегаются силы людей и лошадей; это по опыту известно каждому солдату. Тут не было заранее указанных мест встречи с долгим ожиданием на них, не было каких-либо движений взад и вперед, не было переходов по кружным дорогам, никаких внезапных тревог, словом, почти или вовсе не было тактического блеска и затраты сил».
Другой великий военный мыслитель той эпохи, А.А. Жомини также принимал участие в кампании 1812 г., только на французской стороне. Он смог гораздо оценить лучше по достоинству то, чего удалось достичь русским. Он писал, что «отступление, несомненно, является самой сложной операцией на войне». Прежде всего оно ложится тяжелым бременем на дисциплину и моральное состояние войск. По его мнению, когда дело дошло до планомерного ведения подобного рода отступлений, русская армия показала свое превосходство над любой другой европейской армией. «Своей стойкости, которую она продемонстрировала в ходе всего отступления, она обязана национальному характеру, природным инстинктам ее солдат и прекрасной постановке дисциплины». Если быть точным, в распоряжении русских имелся ряд таких преимуществ как явное превосходство их легкой кавалерии и тот факт, что две ключевые фигуры во французской армии — маршалы И. Мюрат и Л.Н. Даву — люто ненавидели друг на друга. Тем не менее организованное отступление русских «несомненно, заслуживало похвалы не только из-за таланта генералов, направлявших его на первых порах, но также за выдающиеся стойкость и военную выправку войск, его осуществлявших».
Как и следовало ожидать, русские генералы, сражавшиеся в арьергардных отрядах, в своих воспоминаниях высказывали мысли, которые были ближе скорее к восприятию Жомини, чем Клаузевица. Евгений Вюртембергский критиковал Клаузевица за предвзятость и ошибочные суждения в том, что касалось российской армии. Он писал: «…наше отступление было одним из наилучших образцов военного порядка и дисциплины. Мы не оставили врагу ни отставших солдат, ни арсеналов, ни повозок: войска не были измучены форсированными маршами, а находившиеся под умелым руководством (особенно Коновницына) арьергарды принимали участие лишь в небольших сражениях, которые обычно оканчивались их победой». Командиры выбирали правильные позиции с тем, чтобы измотать и задержать противника, заставить его двинуть вперед больше артиллерии и провести развертывание пехоты. Они сразу же отступали, как только противник начинал наступление крупными силами, по мере отступления нанося неприятелю урон. «В целом отступление велось конной артиллерией, шедшей эшелонами под прикрытием многочисленной кавалерии на открытых участках местности и легкой кавалерии на пересеченной местности… Казаки оперативно и безошибочно сообщали о любых попытках неприятеля обойти отступавшую колонну русских».
В течение этих недель французским авангардом обычно командовал И. Мюрат, король Неаполитанского королевства. Командиром русского арьергарда был П.П. Коновницын. Один русский офицер вспоминал:
«Для совершенной противоположности щегольскому наряду Мюрата разъезжал за оврагом, перед рядами русских, на скромной лошадке скромный военачальник. На нем была простая серая шинель, довольно истертая, небрежно подпоясанная шарфом, а из-под форменной шляпы виднелся спальный колпак. Его лицо спокойное и лета, давно переступившие за черту средних, показали человека холодного. Но под этою мнимою холодностию таилось много жизни и теплоты. Много было храбрости под истертой серою шинелью и ума, ума здравого, дельного, распорядительного — под запыленным спальным колпаком».
В кампании 1812 г. П.П. Коновницын был одним из самых привлекательных русских генералов высшего ранга. Скромный и благородный, он в гораздо меньшей степени был эгоистом и гораздо менее заботился о славе и наградах, чем многие люди его круга. Чрезвычайно храбрый, но при этом очень набожный, во время сражения он всегда был в гуще боя. Аналогичным образом он вел себя во время званых вечеров, во время которых он неумело, но с большим удовольствием играл на скрипке. Несмотря на это, Коновницын был очень уравновешенным человеком, в напряженные моменты попыхивавшим своей трубкой, взывавшим к заступничеству Богоматери и редко выходившим из себя. Своенравных подчиненных он больше контролировал тем, что иронизировал над ними, а не выказывал им свое раздражение.
П.П. Коновницын снискал уважение подчиненных также в силу своих профессиональных качеств. Будучи арьергардным командиром, он в точности знал, как наилучшим образом комбинировать усилия имеющихся в его распоряжении кавалерии, пехоты и артиллерии. Один из приемов состоял в том, чтобы выбрать позицию таким образом, чтобы наступавшие французские колонны оказались под перекрестным огнем. Стараться располагать бивуаки в ночное время как можно ближе к свежей воде и заставлять противника страдать от жажды было еще одним приемом. В сильную августовскую жару 1812 г. добывание воды стало большой проблемой. Тысячи людей и лошадей, перемещавшиеся по немощенным дорогам, поднимали настоящие пылевые бури. С почерневшими от пыли лицами, пересохшим горлом и полузакрытыми глазами люди шли, спотыкаясь, день за днем. В этих условиях многое зависело от того, какая из сторон имела лучший доступ к воде.
29 августа в Царево-Займищеве к армии присоединился ее новый главнокомандующий — М.И. Кутузов. Молодой поручик И.Т. Радожицкий вспоминал, как люди воспряли духом:
«Минута радости была неизъяснима: имя этого полководца произвело всеобщее воскресение духа в войсках, от солдата до генерала <…> Тотчас у них появилась поговорка: приехал Кутузов, бить Французов!.. Старые солдаты припоминали походы с Князем еще при Екатерине, его подвиги в прошедших кампаниях, сражение под Кремсом, последнее истребление Турецкой армии на Дунае; все это было у многих в свежей памяти. Вспоминали также о его чудесной ране от ружейной пули, насквозь обоих висков. Говорили, что сам Наполеон давно назвал его старой лисицей, а Суворов говаривал, что Кутузова и Рибас не обманет. Такие рассказы, перелетая из уст в уста, еще более утверждали надежду войск на нового полководца, Русского именем, умом и сердцем, известного знаменитого рода, славного многими подвигами».
С тех самых пор, как 1-я и 2-я Западные армии соединились перед Смоленском, российские войска отчаянно нуждались в главнокомандующем. Отсутствие такового вызвало замешательство и чуть было не закончилось катастрофой во время отступления русских войск из города. На самом деле, однако, Александр I решил назначить главнокомандующего еще до событий в Смоленске. На эту должность было совсем немного подходящих кандидатур. Главнокомандующий должен был быть определенно старше по званию всех подчиненных ему генералов, в противном случае некоторые из них в гневе подали бы в отставку, а другие стали бы неохотно подчиняться его приказам. Учитывая, что Наполеон шел к Москве, а русская душа кипела от возмущения, новый главнокомандующий непременно должен был быть русским. Конечно, он также должен был быть достаточно умным и опытным солдатом, чтобы принять вызов от величайшего генерала своего времени. Хотя шесть знатных сановников, которым Александр поручил сделать первоначальный выбор, обсуждали несколько кандидатур, на самом деле — как признавал сам император — помимо М.И. Кутузова выбирать было практически не из кого.
Среди правящих кругов России не было секретом, что Александр I был невысокого мнения о М.И. Кутузове. Капитан Павел Пущин из Семеновского полка в своем дневнике писал, что новый главнокомандующий «был призван командовать полевой армией волей народа, почти что вопреки воле императора». Сам Александр I писал сестре, что альтернативы М.И. Кутузову не существовало. М.Б. Барклай неудачно действовал в Смоленске и утратил всяческое доверие в армии и петербургском свете. На Кутузова явно падал выбор петербургских и московских дворян: и те, и другие избрали его командиром своего ополчения. Император отмечал, что из различных кандидатур ни одна, по его мнению, не подходила на эту роль: «Я не могу поступить иначе, кроме как остановить свой выбор на том, кто получил всеобщую поддержку». В другом письме своей сестре он добавлял, что «выбор пал на Кутузова как на самого старшего по званию, что позволяет Беннигсену служить под его началом, к тому же они хорошие друзья». Александр I не произнес этого вслух, но, возможно, полагал, что в обстановке 1812 г. было бы опасно игнорировать пожелания общества: к тому же, если бы армию постигла неудача, было бы даже лучше, что главнокомандующий, по всеобщему признанию, был выбран общественным мнением, а не волей монарха.
После 1812 г. М.И. Кутузов, благодаря стараниям Л.Н. Толстого, стал иконой русского патриотизма. Историография сталинской эпохи затем возвела его в ранг военного гения, превосходившего Наполеона. Конечно, все это вздор, но важно не уйти слишком далеко в противоположном направлении, не отдав должного талантам Кутузова. Новый главнокомандующий был харизматическим лидером, умевшим снискать доверие и любовь своих людей. Он являлся ловким и дальновидным политиком и переговорщиком. Но он также был и умелым, храбрым и опытным солдатом. То, как он сумел заманить в ловушку и уничтожить основные силы турецкой армии зимой 1811/1812 г., выгодно отличалось от всех предыдущих усилий, предпринятых русскими генералами в 1806–1811 гг. В 1805 г. он умело и хладнокровно увел российскую армию с очень опасной позиции, в которой она оказалась после австрийской капитуляции в Ульме. Послушай Александр I совета Кутузова до Аустерлица, катастрофы удалось бы избежать и кампания 1805 г. могла бы завершиться победой.
Главной проблемой М.И. Кутузова являлся его возраст. В 1812 г. ему было 65 лет, и он вел спокойную жизнь. Хотя он все еще мог держаться в седле, но предпочитал перемещаться в экипаже. Он не стал бы, подобно А.У. Веллингтону, скакать по полю боя, оказываясь всегда в самом нужном месте. Кампания 1812 г. требовала огромного физического и умственного напряжения, и временами возникали сомнения, что у Кутузова хватит сил. Временами он обнаруживал свойственное пожилым людям нежелание рисковать и чрезмерно напрягать свои силы. Со временем также стало ясно, что М.И. Кутузов не разделял взгляды Александра I на большую стратегию России и освобождение Европы. Это не имело значения в первой половине 1812 г., но стало важным во время отступления Наполеона из Москвы.
Хотя назначение М.И. Кутузова, несомненно, принесло с собой серьезные улучшения, оно не решило всех проблем в структуре русского командования и даже создало ряд новых. М.Б. Барклай де Толли лояльно отнесся к назначению Кутузова, понимая его необходимость, однако тот поток критики, который на него обрушился, сделал его очень чувствительным к проявлениям пренебрежительного равнодушия со стороны своего нового командира, и это не замедлило дать о себе знать, особенно в общении с новым начальником Главного штаба объединенных армий Л.Л. Беннигсеном. В то же время, хотя замена М.Б. Барклая М.И. Кутузовым явилась серьезной уступкой русскому национальному чувству, она вовсе не удовлетворила главных вдохновителей «русской партии» внутри главной ставки — П.И. Багратиона и А.П. Ермолова. Возможно, Багратион сам грезил о должности главнокомандующего, хотя в это с трудом верится, учитывая, что сам он знал о том, сколь малым расположением Александра I он пользовался. Разумеется, Багратион также был невысокого мнения о способностях Кутузова. Что же касается нового главнокомандующего, то он питал уважение к Багратиону как полевому командиру. Подобно Барклаю, он ценил талант Ермолова, но справедливо сомневался в его лояльности.
Однако проблему представляла не только структурная организация армии, но и личные взаимоотношения между отдельными генералами. С точки зрения нового главнокомандующего, было бы рационально установить контроль над 1-й и 2-й Западными армиями и подчинить входившие в их состав семь пехотных и четыре кавалерийских корпусов себе и главе своего штаба Л.Л. Беннигсену. Однако сделать это означало понизить в звании и подвергнуть общественному унижению М.Б. Барклая, П.И. Багратиона и их штабы. Это шло вразрез с представлениями правящих кругов царской России. Это также потребовало бы согласия императора, так как именно он назначил обоих генералов и создал армии, которыми они командовали. Однако сохранение обеих армий создавало причудливую структуру командования. Оно также делало неизбежным конфликт между Главным штабом и штабами Барклая и Багратиона. В частности, Барклай вскоре обнаружил, что Главный штаб вмешивается в действия офицеров его штаба и отдает прямые приказы некоторым частям его армии.
В этом случае также имело место переплетение служебных и личных отношений. Нового начальника Главного штаба Л.Л. Беннигсена с трудом удалось убедить вступить в эту должность и то после того, как М.И. Кутузов сделал особенный акцент на том, что это было желание императора. В своей обычной манере Александр I, возможно, хотел использовать Беннигсена для того, чтобы следить за Кутузовым. Несомненно, он гораздо больше верил в способности Беннигсена, равно как и в его силы. В оправдание Александра можно сказать, что М.И. Кутузов и Л.Л. Беннигсен в течение многих лет, предшествовавших 1812 г., были хорошими друзьями, поэтому император не ожидал, что всего за один год они станут заклятыми врагами. Кутузов всегда с подозрением относился к любому своему подчиненному, который потенциально мог присвоить себе его лавры. С другой стороны, Беннигсен был чрезвычайно гордым человеком и имел твердое убеждение в том, что являлся гораздо более искусным генералом, чем Кутузов, не говоря уже о Барклае. Следуя освященной веками традиции, Кутузов, ощущая себя в изоляции, стал все более полагаться на совет и поддержку К.Ф. Толя, своего давнего протеже. Для Л.Л. Беннигсена был несносен уже один тот факт, что предпочтение отдавалось каким бы то ни было советам, помимо его собственных, но, оказавшись на вторых ролях из-за какого-то самонадеянного полковника, он был просто взбешен.