Я повесил трубку…
Следующие четыре или пять номеров «Нашего королька» выходили с шапками:
«МЫ ЛЮБИМ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛА»,
АХ, МЫ ЛЮБИМ «СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛА»,
ЛЮБИМ, ЛЮБИМ, ЛЮБИМ «СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛА.»
Еще бы не любить. Украли у них список подписчиков.
Однажды вечером Дженсен и Джо обедали вместе. После Джо сказал мне, что теперь «все в порядке». Не знаю, кто там кого натянул или что происходило под столом. Не интересовался.
А вскоре я выяснил, что, помимо волосатых и бородатых, у меня есть и другие читатели…
Новое Федеральное здание остекленело торчит над Лос-Анджелесом как взбесившийся бокал; в нем кафкианские анфилады комнат, и у владельца каждой — персонососальная секретарша; все кормятся друг от друга и тихо возятся в тепле и уюте, как черви в яблоке. Я заплатил сорок пять центов за полчаса стоянки, вернее, получил квитанцию на эту сумму и вошел в вестибюль с монументальной росписью, какую бы мог сделать Диего Ривера, если бы ему ампутировали девять десятых разума: американские солдаты и индейцы улыбаются налево и направо и хотят выглядеть благородно, всё — в какашечно-желтом, рвотно-зеленом и сопливо-голубом.
Меня вызвали в кадры. Я знал, что не для повышения. Забрали у меня письмо и сорок пять минут мариновали на жесткой скамейке. Это их обычная метода под названием «мы знаем, что у тебя говно в кишечнике, а у нас нет». К счастью, по прошлому опыту я уже знал эти дешевые номера и, чтобы отвлечься, стал смотреть на всех проходивших девушек и воображать, как они задирают ноги в койке или берут в рот.
Вскоре между ногами у меня образовалось нечто громадное… — ну, громадное по моим масштабам, — так что пришлось смотреть в пол.
Наконец меня пригласила войти очень черная нарядная негритянка, вполне изысканная, но и не совсем как бы оторвавшаяся от корней; улыбкой она дала понять мне, что сейчас мне вдуют, но одновременно намекнула, что и сама не прочь бы поднести мне на блюдечке. Это меня утешило. Хотя и абстрактно.
И я вошел.
— Садитесь.
Человек за столом. Обычный говнюк. Я сел.
— Мистер Буковски?
— Да.
Он назвался. Мне это было без надобности.
Он откинулся на спинку, уставился на меня.
Конечно, он ожидал увидеть кого-то помоложе и поинтереснее, кого-то более дерзкого, более интеллигентного и развращенного… А я был просто старый, усталый, скучный, с похмелья. Он — седоватый, вальяжный, если вам понятно, о какого рода вальяжности я говорю. Никогда не выкапывал свеклу с сезонниками, не попадал раз пятнадцать — двадцать в вытрезвитель. И лимоны не собирал с шести утра без рубашки, потому что к полудню будет сорок пять в тени. Только бедные знают смысл жизни; богатым и благополучным приходится гадать о нем. Чудно: мне на ум пришли китайцы. Русские размякли; теперь, наверно, только китайцы знают смысл — не размякли, в земле ковыряясь. Хотя вообще-то политических взглядов у меня нет, все это тоже туфта: история нас всех поимела, а меня раньше времени — достала допекла, задолбала, смылила.
— Мистер Буковски?
— Да?
— Видите ли… наш информатор…
— Продолжайте.
— … написал нам, что вы не женаты на матери вашего ребенка.
Тут я вообразил, как он украшает рождественскую елку с бокалом в руке.
— Это верно. Я не женат на матери моего ребенка; ему четыре года.
— Вы его поддерживаете материально?
— Да.
— В каком размере?
— Я вам не скажу.
Он опять откинулся на спинку.
— Вы должны сознавать, что служащий государственного учреждения должен придерживаться определенных норм.
Не чувствуя за собой никакой вины, я не ответил.
Я выжидал.
О, где вы, ребята? Кафка, где ты? Лорка, расстрелянный на проселке, где ты? Хемингуэй, который жаловался, что за ним следит ЦРУ, и никто ему не верил, кроме меня…
Потом вальяжный, отдохнувший, не собиравший свеклу повернулся, залез в лакированный шкафчик позади и вытащил шесть или семь экземпляров «Нашего королька». Он кинул их на стол как вонючие, поганые, червивые какашки. Он постучал по ним не собиравшей цитрусов рукой.
— Мы имеем основания полагать, что автором этой колонки — «Заметки старого козла» — являетесь вы.
— Да.
— Что вы можете сказать об этих статьях?
— Ничего.
— И это вы называете журналистикой?
— Лучше писать не умею.
— У меня растут два сына, сейчас изучают журналистику в лучших колледжах, и Я НАДЕЮСЬ…