— Ну-ну.
— А вот меня учительница сильно бранила, если я с «ну» начинал, — заметил я. — Говорила: «Не нукай, не запрягал».
— Отыграться захотели? За то, что вам в детстве двойки ставили? — Она сощурила глаза до щелочек.
— Вы от разговора не уходите, Капитолина Сергеевна. Положим, вы у меня болтать начинаете много. Разные глупости. Что немец сильнее, что всем нам конец, сдаваться надо, пока не поздно. И прочее. Представили?
— Да запросто, — сказала она мрачно. — И представлять не надо, так всё и было.
— Хорошо. Что я, по-вашему, должен делать?
— Не знаю. Расстреляете меня.
— Всех, кто глупости болтает, расстреливать — воевать некому будет.
— Так что вы сделаете?
— Посмотрю, как в бою себя проявите. Если плохо — к директору школы вызову и в угол поставлю. А если хорошо — так и медаль вам на грудь.
— Ну да, рассказывайте!
— Не верите?
— Не верю.
— Дело ваше.
— Вы водки обещали.
Я протянул ей флягу.
Она встала, принесла пыльные стопочки, одну побольше, другую поменьше.
— Свадебные, моих родителей, — пояснила она.
Я выпил с ней водки. Она слегка разрумянилась.
Тут из-за занавески к нам вышла фрау Шпеер.
Капитолина Сергеевна сразу уставилась на нее злющими глазами:
— Сына, говорите, нашла? Фрица поганого. Не добили, значит. И очень жаль.
Она встала и удалилась.
Луиза вздохнула, села на скамью рядом со спящим Чесноковым.
— Я бы хотела связаться с Москвой, — сказала она. — С тамошним представительством Красного Креста. Шведского.
— Зачем?
— Как вы думаете, — Луиза взяла оставленную учительницей стопку, понюхала, повертела между ладонями, — мне разрешат взять в Германию Эрнста прямо сейчас?
К ночи действительно вернулся командующий. Луиза насела на него со своими вопросами, причем суровый командующий был с фрау Шпеер вежлив, как на банкете.
Я выбрался подышать воздухом.
Гортензий с Геллером устроились в соседней избе. Геллер стоял там под окном, курил, глазел по сторонам, хотя смотреть было особо не на что. Завидев меня, приветливо махнул.
— Звонили в госпиталь? — спросил он.
— Нет еще. К ночи связь обещали.
В избе хозяйничала однорукая калмычка по фамилии Иванова. Ей безразлично было, что Геллер — немец. Калмыки, они такие — ненавидят всего минуту, потом забывают.
Руку она потеряла, когда работала в эвакогоспитале в Сталинграде, летом прошлого года. Под обстрел попала.
Она охотно про это рассказала: «Подозренье на чуму вышло. Выехали мы с главным патологоанатомом армии товарищем Грибановым. Задание у нас было — вскрыть умершего и поглядеть, от чего помер, от чумы или от чего иного. Мне, говорит товарищ Грибанов, самая храбрая медсестра нужна. Я и вызвалась. Тут немец летит, батюшки мои! Снизился, сволочь, так и строчит! Я побежала, а он прямо надо мной летит и строчит, и строчит! В руку мне попал. Меня товарищ Грибанов на себе до госпиталя донес, а руку отнять пришлось — нагноение случилось. Я без памяти была».
Женщина эта мне понравилась. Лицо у нее круглое, как тарелка, смуглое, глаза раскосые, черные, когда улыбается, сразу много морщин, а когда серьезная — кожа натянута на скулах и кажется гладкой. Брови выщипывает по моде. Носит платок, низко опущенный на лоб и сзади завязанный узлом.
— Входи, молоденький, входи, угощайся, тут и лишняя кровать отыщется, — приветствовала она меня.
— Это ваш дом, товарищ Иванова? — спросил я.
Она засмеялась. Зубы у нее черноватые.
— Кто ж его знает, чей это дом? Стоял пустой. Я пришла и стала жить. Тут крыша целая и стены держатся. Ставни мне солдаты помогли навесить.
Капитан Геллер спросил:
— О чем она рассказывает?
Я ответил:
— Как руку потеряла. Она медсестрой была, а немецкий летчик на бреющем по безоружным людям стрелял. В нее вот попал.