— Женщина — мать человечества, — говорил тем временем и. о. начальника. — Это я не сам выдумал, прочитал. Не каждая достойна этого слова, конечно. Это ясно. Не судьба была тебе, Соня, иметь своих детей, да ведь у строителя такая жизнь, что и мужик семью не всегда может завести — куда женщине! Но ты свое назначение от природы, Соня, выполнила и выполняешь, не казнись, что растратила доброту и сердце на чужих людей. Это окупается. Должны жить меж нас такие, всехние матери, добрей будем… Жаль, что таких, как ты, женщин, Соня, немного. Я вот, счастливый, встречал еще одну такую — до сей поры забыть не могу… Так ведь редко этим женщинам в жизни везет. Пользуется наш брат их добротой, а потом уходим к непростым, недобрым — те уж умеют удержать, не отдать своего…
Он продолжал говорить, а у Марии вдруг обмерло сердце. Она привстала, забывшись, жадно отыскивая в этом грузном немолодом, с широким — размордел! — лицом и мощной шеей, с волосами, густо пересыпанными сединой, знакомое, не съеденное годами и вынужденно сидячей жизнью. Господи, невероятно, но это был Леонид. Подсознание еще с первой встречи в карьере засекло знакомое, катало тревожно, подспудно, вынося из глубины памяти то один эпизод с ним, то другой. Но не произнеси он сейчас этот страстный монолог, обращенный к ней, юной, щедрой, — не узнала бы она даже вблизи. Вот это встреча, вот это подарок судьбы!..
Все это прекрасно, однако — увы! Как бы ни были причудливы переплетения судеб, записанные на звездах, ей уж никогда не решиться пойти к начальнику с просьбой, предложением… Даже просто попасться на глаза нет охоты. Леонид изменился неузнаваемо и внешне и внутренне, но изменилась и она. Неузнаваемо? Узнаваемо? Уже прошел тот возраст, когда все еще надеялась и мечтала — не предпринимая ничего, правда, — встретить его. Теперь пусть же он не узнает никогда, какой она стала…
Она ходила в тот, их, месяц сумасшедше счастливая, хотя где-то в глуби души мучило иногда сознание, что будь жива бабушка, все это ей не понравилось бы: уровень счастья безусловно не тот. Но где ей его взять — некрасивой, кое-как одетой, «тот» уровень? И что в конце концов это значит — «уровень»? Нежность, чувство защищенности, радость от сознания, что тебя ждут, тебе тоже радуются, — ей этого хватает для счастья, такого у ней не было. И потом, отец, его недостойная кровь скорее всего толкнула Марию к такому же, недостойному. Спасибо, он добр к ней…
Первые десять дней Леонид встречал ее у проходной, они бросали монетку, куда сегодня идти: «решка» — в театр, кино, концерт, куда прорвутся, «орел» — в кафе. Домой возвращались поздно, Мария рада была, что не встречается с соседями.
Но вот деньги кончились совсем, даже те, которые Мария назанимала в лихом угаре. Пришлось оказать Леониду, что она устала, не хочется никуда идти, надо сделать передышку. Леонид весело, понимающе хмыкнул: «Давно бы так! Театры или там кино хорошо, конечно, но я лично весь вечер дома с тобой не прочь побыть. До утра ведь друг другу спать не даем, так и окочуриться недолго. Сегодня я под машину залез и заснул там, главный механик ногами пинал: ты что, мол, нажрался опять? Не железные».
Дома Мария вскипятила чай, выложила из сумочки двести граммов колбасы, которую купила в заводском буфете, и белый батон. Сахар и немного масла у них еще оставалось. Сели пить чай. Мария взяла самый тоненький ломтик колбасы, остальное подвинула Леониду: «Я нынче пообедала поздно, не хочу». Он съел, конечно, все, навернул и батон с маслом — отсутствием аппетита ее любовник не страдал. Предложил со вздохом: «Маш, может, картошки пожарим, жрать охота!..» Но картошки у Марии не было, занимать же у соседей не хотелось. На следующий вечер она купила килограмм макарон и сто граммов масла. Удерживала аппетит, хотя есть ей хотелось очень: на заводе она не обедала — не на что было.
На третий вечер Леонид у проходной ее не встретил, она подождала с полчаса, надеясь, что он просто задержался, потом поехала домой с тоскливо обрывающимся сердцем: все! Недолго же длилось ее счастье… Конечно, Леонид все понял, не дурак, голодать с ней не захотел. Ну и пусть, все равно хорошо, что это было в ее жизни. Хоть узнала, что такое нежность…
Придя домой, поставила варить остатки макарон, глотала слюну, слушая, как они пахнут, развариваясь. Боролась с соблазном пойти к соседям напротив, занять у них кусочек масла. Вдруг явился Леонид, молча вытащил из карманов телогрейки промасленные свертки: ветчину, лососину, икру красную, масло, два помятых «наполеона». Из-за пазухи достал распечатанную бутылку портвейна. Мария, прижав ладони к груди, смотрела на это изобилие пунцовая от радости, в мозгу колотилось: «Пришел, пришел, не предал! Значит, он и на самом деле такой, как я его слышу, представляю… Ой, какая я счастливая!..» Леонид легонько стукнул ее по затылку ребром ладони: «Дурочка. Давай жрать, я тоже не емши с утра… Тамарка предлагала поджарить антрекот, чтобы я там срубал, — не стал ждать. Торопился все это тебе принесть». От счастливой крови, бушевавшей в голове, Марию должен был бы хватить удар, но ей просто казалось, что она как бы взлетает, хлопоча возле стола.
Они съели и макароны тоже. И в нем и в ней жила еще жадность к еде, воспитанная долгим голодным, только что окончившимся временем.
Счастливой была их ночь, впрочем, тогда у них все ночи были счастливыми. Леонид не уставал ласкать ее, шептал, задыхаясь, нежные смешные слова, они засыпали, прильнув друг к другу, обессиленные, но не желающие разлучаться.
Сон сморил их под утро, а когда зазвонил будильник, Леонид подергал ее за косы, поцеловал в запухшие, нераскрывающиеся глаза, оказал: «Маша, ты меня сегодня не жди, поезжай сразу домой, я к Тамарке опять закачусь, насчет жратвы… Брось, не бузи, неужто голодать? Чай, не обедняет. Сестра все же… Ты много назанимала-то? Ну и не делай волну, дыши глубже… Отдадим. У меня у матери давно уж один отрезик лежит, с фронта привез, заначил на черный день. Толканем его в воскресенье на Даниловском и расплатимся».
За войну Мария, как, в общем, и все обычные москвичи, привыкла к рынку, хотя долгое время стеснялась стоять напоказ всем, выслушивать глупые остроты, типа: «Сколько-сколько? Это вместе с тобой?..» Продавала водку, которую «объявляли» на талоны промтоварных карточек, прикупала к пайку хлеб и сахар. Покупала «самоварное» мыло, кустарно связанные чулки, иногда кое-что из белья. Не так уж давно это и было, дорогу на рынок она не успела забыть.
В воскресенье они чем свет отправились с Леонидом на Даниловский рынок. Мария предлагала поехать в Малаховку: там пока еще сохранилась барахолка, в Москве уже торговля с рук была запрещена и преследовалась милицией. Но Леонид сказал, что в Москве, при удаче, они продадут отрез дороже. Это была хорошего качества темно-зеленая шерсть на дамский осенний костюм или на летнее пальто. Леонид вручил отрез Марии, объяснив, что ему с его рожей соваться в такое дело нельзя, никто не поверит, что отрез не ворованный, а значит, и цену не дадут. Проинструктировал, что говорить, за сколько уступить. Велел ни за что не отдавать отрез на рынке: надуют непременно. Отойти надо в переулок, тут в подворотне он ее будет дожидаться, отрез можно будет без опаски развернуть и деньги посчитать.
Мария с привычным чувством сопротивления сунулась в толкучку. Приценилась для вида к туфлям, большей частью кустарным, но красивым. Их вынимали продавщицы из-за пазухи и тут же, оглянувшись по сторонам, отправляли обратно. Не прогуляй она деньги, туфли можно было бы уже купить. Приценилась к трофейному шелковому белью, но ей и в голову не могло прийти, что в ближайший обозримый период такое у ней может появиться. Иногда кто-нибудь щупал сверток с шерстью, который Мария носила под мышкой, спрашивал, что это? Опираясь на свой долгий торговый опыт, Мария говорила, что это она сама купила, либо, если покупатель ей казался подходящим, отвечала подробно и негромко. Желающих особенно не было. Наконец какая-то немолодая женщина, прорвав в свертке дыру, сказала, что шерсть ей вроде нравится, она как раз хочет такую дочери к свадьбе на костюм. И цена, если Мария уступит триста рублей, тоже подходит. «Тысяча семьсот как отдать, согласна?» Мария, как ей было велено Леонидом, поколебавшись немного, согласилась. Но сказала, что здесь она материал отдавать и показывать не будет, вдруг милиция. Женщина тоже хотела посмотреть спокойно меру и не пробит ли материал где молью. Они отправились в подворотню, Мария предупредила, что там брат ждет и деньги женщина пусть отдаст ему.
Леонид сам, заплевав и сунув в карман окурок, раскинул отрез на свет, потом сложил по метру. Женщина довольно кивнула: шерсть была добротной и красивой. Леонид начал снова упаковывать отрез в бумагу, но вдруг дверь, выходящая в подворотню, отворилась, появилась женщина. Мария с удивлением узнала в ней Тамарку. Леонид занервничал, начал наспех комкать материал, завертывая в бумагу. Прежде чем Мария успела раскрыть рот, Тамарка незаметно подмигнула ей и сунулась к Леониду: «Что продаешь, мужик?..» — «Ничего не продаю, проваливай! — грубо ответил Леонид, сунув сверток в сумку, добыл снова из кармана окурок. — Нельзя с сестрой остановиться, елки…»
Тамарка потопталась еще, приглядываясь к сумке, ушла. А Леонид, высунувшись из подворотни, поглядел ей вслед и сказал, вернувшись: «Ну как, берете? Тогда давайте деньги, а то эта, может, с милицией придет!» Женщине материал понравился очень, она сказала торопливо и жадно: «Господи, конечно! Договорились же, девушка, значит, тысячу семьсот?» Она переслюнила дрожащими пальцами сотенные, Леонид, посчитав, сунул их за пазуху, отдал сверток, сделал ручкой: «Счастливо носить, пошли, Ленка!»
Схватил Марию за локоть — она удивленно догадалась, что «Ленка» относится к ней, — быстро повел по переулку, свернул во двор, оказавшийся проходным, пройдя по другому переулку, вышли к трамвайной остановке и сели в подъехавший трамвай.
Леонид все время настороженно оглядывался, словно бы проверяя, не гонятся ли следом. Сквозь народ к ним продиралась Тамарка, севшая, надо полагать, с передней площадки. «Ну как, пацан?» — «Чин чинарем…» Леонид подмигнул. Они сошли через две остановки, пешком дошли до Полянки и снова завернули в подворотню.
Мария недоумевала, к чему столько предосторожностей, не ворованное же продали? Леонид достал скомканные деньги, отсчитал пятьсот рублей, сунул Тамарке: «Держи, сестра! — Он незаметно мигнул, но Мария увидела. — Это за те продукты, что взаймы брали, и еще авансом, ежели снова в цейтнот попадем. Договорились?» — «Давай! — лениво выдернула у него трубочку из сереньких десяток Тамарка. — Сверток-то мой не попутал?» — «С кем имеешь дело?» — наигранно обиделся Леонид. Тамарка взяла у него сумку, заглянула, пошуршав бумагой, кивнула успокоенно: «Пока, птенчики! Желаю большого счастья! Маша, заходи ко мне, ты же знаешь, где я работаю. Этот месяц я по нечетным! Одна заходи, поболтаем. Ты мне всегда нравилась, а Полина Андревна вообще была старуха что надо, понимала в жизни!.. — Сощурилась игриво: — Ухажера, дева, найдем, будь здоровчик! Не такого беспартошного, как братик… Солидного». Леонид дернулся, заиграв желваками: «Говори, да не заговаривайся, дорогуша моя!..» — «Шучу, шучу!..» — Тамарка засмеялась и ушла.
Они добрели пешком до Библиотеки Ленина и поехали на метро домой. Зашли по дороге в гастроном, набрали всякой снеди, и уже дома, за трапезой, Мария спросила Леонида, с чувством некоторого превосходства, почему он так боялся. Конечно, продавать с рук запрещено, но уж не слишком велика опасность, не посадят же: свое — не ворованное… Леонид посмотрел узкими смеющимися глазами, пустил колечки дыма, нанизывая их один на другой — он любил удивлять Марию этим своим умением.
— Ты знаешь, что мы этой тетке толканули?
— Шерсть. Хорошую, я же видела.
— Тряпки… — Леонид понизил голос, — Ну, Маша, не протрепись только… Шерсть я Тамарке вместе с сумкой отдал, это ее отрез. А той бабе я сверток обменил. Тряпки, а сверху обернут кусочек шерсти такой…
И, увидев, как побледнела Мария, растерянно засмеявшись, сказал смущенно:
— Маша, ты не злись, на мне грех. Ничего, порядок будет. Из-за меня в долги позалезла, мне и выручать. Одному мне ни в жисть бы такую аферу не провернуть, физия не та… Ты у меня — невинное дитя, во всю вывеску написано. Ну вот и… долги твои надо отдать? — убеждал Леонид. — До получки дотянуть надо? Туфли тебе надо купить? Микропорки твои вон уж каши просят.
Ночью Мария не могла заснуть — холодело сердце от страха: они с Леонидом заметное сочетание, если та тетка заявит, их найдут по «словесному портрету» в два счета. Не заснув ни на минуту, поднялась утром с тяжелой головой, разбитая. Леонид долго разглядывал ее, пожал плечами: «Ну ты даешь, Маша!.. На десять лет старше встала. Седых волос-то не завела? Чего ж ты хочешь, по кино да по театрам ходить каждый день, какие деньжищи-то надо? Честным путем такие не добудешь». — «Я просто боюсь…» — отвечала Мария. Ее действительно мучили не столько угрызения совести, сколько страх. Она даже не могла бы точно сформулировать, чего она боится. Посадят? Да ну, в первый раз, пожалуй, не посадят… Не в том дело — позора боялась.
«Сама не расскажешь, никто не узнает!» — беспечно успокоил ее Леонид.
Но она не могла не рассказать. Ей надо было выговориться, наказать себя маленьким позором, увиливая от позора большого. Встретила, словно нарочно, Анку у проходной, та поразилась виду Марии, спросила вкрадчиво, что произошло, уж не Барылов ли? «Я и не видела его сто лет! — отмахнулась Мария равнодушно. — Просто вляпалась в историю…» И рассказала, не поминая, конечно, Леонида, что соседка из дома напротив втравила ее в спекуляцию, обернувшуюся мошенничеством. Анка поинтересовалась, сколько пришлось на долю Марии, сказала, то ли всерьез, то ли в шутку, что за такие деньжищи и она бы не прочь. Разговор этот, как ни странно, утешил Марию: еще не такое люди творят. Плевать!..
Повеселела, раздала долги, и продолжали они с Леонидом веселую жизнь. Что будет дальше, они не гадали, поскольку вроде бы все было решено, с другой стороны, наоборот, все сложно, тяжко, непонятно…
Палатка главной диспетчерской стояла при въезде на строительную площадку. Из поселка к ней вела разбитая бетонка, отсюда дороги лучами расходились к объектам.
Вахтовой «зилок» притормозил, Мария с Шурой спрыгнули и пошли к палатке. За деревянным барьерчиком сидел возле заваленного бумагами стола парень с бледным после бессонной ночи лицом, передавал какую-то сводку по телефону. На раскладушке в закутке спала одетая женщина, рядом с ее ложем пылали спирали электрообогревателя.
— Здравствуйте, — сказал парень приветливо. — Шура? С новым оператором наконец?
— Ну да, славу богу, — сказала Шура. — А то последние разы одна дежурила. Тяжело, а ночью страшно… Надя, вставай! — окликнула она спящую женщину. — Сейчас вахтовка вернется, опоздаешь. Петя, какие новости?
Поставила сумку в закутке, сняла пальто, посоветовала Марии:
— Раздевайтесь, тепло, а то на воле мерзнуть будете. Петя, механизмы все вышли?
— Где все! Понедельник… Самосвалов половины нет, бульдозер, тоже не отмечался пока. Кранов нет. Один в ремонте, другой с субботы гак сушит, крановщика нет… Но клялись, что выйдет все же.
Возле диспетчерской, просигналив, остановилась вахтовка, едущая обратно в поселок, сменные диспетчеры, одеваясь на ходу, выбежали из палатки. Шура села на место Петра, подвинула себе сводки.
— Мария, — сказала она, — сейчас наша дежурная вахта придет с Алферовым. Пока главный тут заниматься будет, вы до обеда по площадке помотайтесь, поглядите объекты, где какие работы ведутся. Слава вас повозит, объяснит, он парень толковый. Алферов у нас словно ясное солнышко. До обеда еще кое-как кантуется, а потом «дела налаживать» смывается. Каждый день налаживает, никак не наладит…
Но вахта приехала без главного. Шофер объяснил, что, подождав на обычном месте час, он решил ехать на площадку. Видимо, главный отправился «налаживать дела» с утра пораньше.
— Похмеляется после дня рождения, — определила Шура. — Черт с ним, дело законное, а вот куда половина самосвалов подевалась, кто бы мне сказал?
— Разве нельзя их контролировать? — спросила Мария, просто чтобы что-то спросить.
— А как проконтролируешь? Из гаража они вышли — я звонила. У нас не отмечались. Если бы на объектах учетчики стояли, отмечали, сколько ездок какой самосвал сделал…
— Разве совсем не отмечают, кто сколько бетона привез? На доверии работаем? — Марии уже стало интересно.