Мария достала кошелек, отдала Нинке пятнадцать рублей — все, что нашлось. На дорогу этого, конечно, было мало. Нина взяла, зыркнув глазами по столам, видно, искала что-нибудь ценное, может, Шурину сумку. Сморщила низкий лобик, соображая.
— Я думала, у вас деньги есть… Вот черт! Что же делать?
— Не уезжай, никто тебя не тронет!
— Вы-то из Москвы смылись по-быстрому? Я не спрашиваю почему, но причина была? — Она взглянула на запястье Марии. — Дайте хоть часы, толкану на вокзале, рублей тридцать дадут. Электронные?
Словно повинуясь гипнозу, Мария расстегнула браслет, подала малолетке часы. Та сунула их в карман пальто, быстро вышла.
Мария подавленно сидела, машинально раскрывая и закрывая диспетчерский журнал. Одна надежда: может, ей просто были нужны деньги, чтобы уехать отсюда, наврала, навыдумывала? Дай-то бог!
Подъехала диспетчерская вахта, вошла Шура.
— Алферов повесился! — сообщила она возбужденно. — Спьяну. Вот чудик! Погуляла — отметила Валентина день рождения… — Она выключила обогреватель, разделась и села. — Ох жарко на воле. Чай заварили? Это здорово. Кого теперь нам определят в начальники? — Дотянулась до чайника, налила себе чаю, стала пить вприкуску.
— Почему повесился? — спросила Мария. — Что говорят?
— Да! Слушать, что говорят, сам повесишься! Спьяну, я верю. Доказать небось хотел, с Валентиной поругались. Назло ей. Соседи слышали, драка была, крики… Нафигачила она ему, он и «отомстил». Дурачок неумный…
Шура с наслаждением пила чай, Мария молчала.
— Как муж? — спросила она потом.
— Температура высокая, антибиотики колют. Да он жилистый мужичок, понимает — как я с двумя? Вылезет…
— Кран отыскала?
— Крановщика… у магазина… Едет. Ко второй смене как раз прибудет.
— Или к третьей… — подыграла Мария.
— Ну, и на том спасибо. Хоть Ефимовой глотку заткнуть…
Марии больше не хотелось спорить, что-то выяснять и доказывать. Нелепая история с Алферовым, которой она несомненно была косвенной причиной, снова вышибла ее из колеи.
— Пойду по объектам пройдусь, — сказала она.
— А вы — на вахте… Охота грязь пешком месить!
— Ладно, куда добреду… Котлован первый рядом, второй тоже вроде не так далеко. Погляжу подъезды, съезды. Ногами надежней запомнишь…
— Ладно, пройдитесь по солнышку, — согласилась Шура. — Я Славика пошлю потом, он вас разыщет.
Мария пошла обочиной бетонки, навстречу движению. МАЗы, КрАЗы, БелАЗы летели на сумасшедшей скорости, обдавая ее грязным месивом, невыносимо грохотали кузовами. Огромные радиаторы, кабины с бликующими солнцем широченными ветровыми стеклами, огромные, каменной тяжести скаты неслись на нее и проносились, фонтанируя веерами грязи, — где уж тут сосредоточиться, подумать, прийти в себя!
Внутри у ней снова, как в Москве, все собралось в больной комок, дотрагиваясь до подвздошья, она вздрагивала от самой настоящей физической боли.
Пройдя с полкилометра, вдруг увидела грунтовую дорогу, уходящую от бетонки вдаль, через рыхлую, в пятнах потемневшего снега, землю. Была дорога нетронуто покрыта плотной корочкой стаивающего наста, потому Мария решила, что скорее всего грунтовка ведет к брошенному карьеру, — Шура предупредила ее, что есть тут такое, не заблудитесь. Свернула на нее. Скоро шелест шин и металлическое громыхание остались позади.
Формально она не была вроде бы виновата в случившемся. В небольшом, по сравнению с Москвой, поселке такие вещи рано или поздно становятся известны. Но все равно — черт дернул ее за язык! И не видела ведь, только слыхала, значит, уверенности не было. Такая глупость! Болело поэтому… Александр, красное пальтишко, позор ее — и та шмакодявочка, ни кожи, ни рожи, притащившая грязь в ее дом. Она бы поняла и простила, будь это любовь, плюнула бы, будь это грех, но это была грязь и негодяйство. Пресытившийся, не знавший окороту мамин любимец тешил свою похоть, самоутверждался. Здесь тоже было самоутверждение похотливого и грязного, получившего возмездие… А вдруг Валентина любила мужа?
Мария вспомнила маленького человечка в застолье, скучающе сощуренный глаз Валентины, которым она косила через толстую щеку, когда муж обращался к ней. И готовное, радостное свечение навстречу другим мужчинам, говорящим ей что-то. Вряд ли любила. Скорей всего и раньше знала за ним пакости. Шла замуж от одиночества, как Мария за Александра, не любя.
Марии и страшно было из-за своей вины, и хотелось увидеть Валентину, понять в ней непонятое.
И Леонида хотелось увидеть.
Хоть понаблюдать тайно — на совещании каком, что ли? Догадаться: как же это он, которого она знала, — пусть добрый, желанный, прекрасный, но — иной? И почти похороненный ею в мыслях… как же? Чуть ли не двадцать пять лет жил он где-то без нее. И остался ли в нем тот, знаемый ею, Леонид?
И потом — зачем занесло его сюда, в эту неразбериху начала, справиться с которой, не имея за плечами солидного опыта, наверное, трудно. Мария смутно представляла границы этой неразберихи. Может, она распространялась всего лишь на механизаторов или еще уже — на шоферов, которые и везде теперь стали управляемы? А ведь раньше, еще даже не так давно, слово «шофер» было овеяно ореолом романтики, было синонимом мастеровитости, знаком членства почетного клана. Мать, видя своего малыша в кабине грузовика, рядом с незнакомым, не беспокоилась: «Дяденька, покатай!..»
Она дошла до затопленного гравийного карьера, постояла, поглядела на подсохшую уже на весеннем солнце гору грунта от вскрыши. Опять остро ощутила свою одинокость и никому не нужность на земле. Но светило солнце, потому были эти мысли и ощущения не безысходны. Даже надежда на что-то, неоформленная, неопределенная, теплилась в душе. Не вынесла соблазна, вскарабкалась на рукотворный Монблан, огляделась: далеко отсюда было видно. Реку и тайгу на другом берегу, и унылую плоскостность готовой площадки, и гривку тайги за этой площадкой…
Пошла обратно. На бетонке ее удачно перехватил Слава, они проехали по объектам, Мария спустилась в котлован второго механического. Съезды тут на вид были приличные. Она вернулась в диспетчерскую.
Информацию о съездах Шура приняла опять с той же улыбкой превосходства, бормотнув как бы между прочим, что к концу дня они себя еще покажут. К концу дня и правда пошла круговерть: бесконечные звонки с отказами от бетона. Шура придумывала, куда переадресовать бетон: то на бетонирование кольцевого объезда главной стройплощадки, то на фундаменты домов в поселке. Потом прорезали бульдозерами водоотводы, со съездов сошла вода, и вечером бетон снова повезли в котлованы.
Наконец наступила ночь и некоторое затишье в работе, но Мария спать не легла, хотя Шура решительно посылала ее прилечь на раскладушку. Однако отказом не огорчилась: вдвоем ночью веселей. Они заварили крепкого чаю, пили его всласть, болтали, чувствуя, что уже привыкли и работать вместе можно.
Лишь ранним утром, часа в четыре, когда рассвело, стали неодолимо закрываться глаза, сон валил с ног. Мария легла на раскладушку и тут же глубоко заснула. Кто-то приходил, приезжал, что-то свершалось вокруг. Мария спала.
— Мало бетона… — прорезался в ее сознание знакомый уже, звучный баритон. — Почему?
— Так съезды в котлованах поползли к вечеру, Леонид Александрович! Солнышко — и гниет мерзлота.
— Слыхал… Новенькое бы что-то сказала. Механизмы все были на линии?
— К концу дня подсобрали, а с утра меньше половины вышло. Понедельник…
Мария открыла глаза и увидела Соловьева, сидевшего боком к ней, в очках, читающего запись в диспетчерском журнале. Почувствовав ее взгляд, он обернулся, снял очки, поглядел, не узнав, конечно, и опять уткнулся в журнал. Мария напряженно сжалась, со сна не соображая — что же сделать? Продолжать лежать? Отвернуться? Встать и уйти? Она повернулась на бок, торопливо убирая под косынку разлохматившиеся волосы, но Соловьев вдруг вскочил и подошел к ней.
— Маша? — позвал он. — Это ты, я не обознался?
Мария полежала, делая вид, что дремлет, потом села на раскладушке, отворачивая лицо от света.
— Я… — усмехнулась она. — Не обознался. А это ты? Тоже узнать трудновато…