Соловьев молча разглядывал ее, потом сказал взволнованно:
— Невероятно… Маша? Ты будто и не рада…
— Рада, я просто еще не проснулась…
— А мне Ефимова рассказывала: землячка появилась. Из Москвы, бетонщицей пошла, да заболела… В диспетчерскую определилась оператором… Зовут Марией. А фамилию твою она не помнила, да ты и поменяла, наверное?… А я почему-то подумал, что это можешь быть ты. Сколько работаю, разные люди отовсюду приезжают — и мысли не было ни разу. А тут вдруг: это ты…
Мария молчала, пытаясь улыбаться. Соловьев все так же взволнованно и пристально разглядывал ее.
— Маша… — произнес он мягким, прежним своим голосом. — Рад тебя видеть до бесконечности! Ты не представляешь как… Ты днем после дежурства отдохнешь, вечером к Ефимовой приходи, хорошо? Я ждать буду, обязательно приходи. Так хочу поговорить, расспросить…
Он улыбнулся, прежним жестом чиркнул ладонью по шее — вот так надо, мол, — и вышел.
— Знакомы раньше были? — спросила с интересом Шура.
— Еще со школы, — отвечала Мария. — Я не узнала его, изменился очень…
— Еще бы… Это сколько же лет прошло?
Ефимову Мария посетила в первый же день, как стала выходить из дома после болезни. Посмотрела, все ли ящики с книгами и вещами пришли, вытащила теплую одежду и обувь. В комнате Софьи Павловны стоял нежилой беспорядок: кровать, наспех заброшенная одеялом, на столе, застеленном старой облезлой клеенкой, прорванной на углах, — грязная кружка, обломанная буханка хлеба. Кровать, стол и тумбочка со шкафом были явно казенные, вафельное застиранное полотенце, перекинутое через железную спинку койки, тоже было казенным, с черной квадратной печатью на уголке.
Мария тогда подумала, что, оказывается, какая-то часть человечества по-прежнему кочевники, не обременяющие себя излишними вещами, не обращающие внимание, где и каково их временное пристанище, кто оказался рядом, не распаковывающие до конца чемоданов. Протрубила труба — снялся мгновенно, двинулся дальше… Ей показалось трогательным и симпатичным такое небрежение. Привыкла, что даже у одиноких дам — были среди их с Александром знакомых и такие — в отдельных квартирках царит богатая лакированная чистота, в шкафах обязательный хрусталь, на полу паласы и ковры, в ванных — редкий кафель, бутылочки с шампунями, лосьонами, в мыльницах зарубежное мыло… Не то чтобы она была против немецкого мыла, финской туалетной бумаги, французских духов и шампуней — все эти приятные удобные мелочи она давно уже освоила радостно, вознаграждая себя за голодную оборванную юность, за вшей, водившихся во время войны (из-за отсутствия этого самого мыла!). Она просто слышала в себе раздраженное сопротивление против того, чтобы охотиться в ущерб свободному времени и, что греха таить, работе за этими шампунями, мылами, хрусталем. Если пошел и купил, не напрягая эмоций, — прекрасно! Но как цель бытия — извините. Тогда руки можно мыть хоть простым мылом, голову — яичным желтком или хлебным мякишем, а пить и есть на любой посуде. Не смертельно.
Софья Павловна перехватила их с Шурой у вахты, отправлявшейся в поселок, сунула ключ:
— Приходи, как поспишь. Меня не будет, дожидайся. Может, поесть чего-нибудь приготовишь? Нет — вместе ужин сообразим…
Дома были на этот раз все. Соседки работали во вторую смену, Лина готовилась к поступлению в техникум: скоро должны были начаться приемные экзамены на подготовительные курсы. Женька опять выпивала с кавалером на кухне, отругиваясь от совестившей ее Марии Ивановны.
— Вот и отдохни после дежурства! — раздраженно сказала Шура, раздав по подзатыльнику начавшим капризничать ребятишкам. — Нет, Мария, ищите частную! Одинокую-то пустят, это с ребятишками не хотят никто. Хоть уезжай куда прямо…
— Мария! — воинственно произнесла Анастасия Филипповна. — И ты, Александра! Ну-ка попроверьте свое имущество! Почистила нас Нинка, сучка курносая. Некому, кроме как ей. И с концами. Стали глядеть ее чемодан — нету!
Нинка, забежав, очевидно, в общежитие за вещами, перед тем как исчезнуть навсегда, увезла у Марии Ивановны давно купленную («но совсем хорошую!») чернобурку; песцовую шапку и шерстяное платье у Анастасии Филипповны; японский парик у Лины. У Шуры она не взяла ничего: дома были ребятишки и видели, как она все это быстро бросала в чемодан. У Марии она прихватила ту самую батистовую рубашечку и туфли, а заодно и новую шерстяную кофту. В общем, за нее можно было не беспокоиться: на дорогу и на первые дни бегства она себя обеспечила…
— В милицию будем заявлять? — наступала Анастасия Филипповна на Марию. — Или так спустим? Пущай, мол, ворует, пока за серьезное срок не закатают?
— Как вы, так и я, — отвечала Мария. — Я, бабы, спать лягу. Устала…
Легла и заснула, несмотря на шум. Слышала сквозь сон, как старухи привели комендантшу, та сходила за милиционером. Через какое-то время ее разбудили, чтобы она подтвердила, что у ней пропало. Она подтвердила.
— Мария, — сказала Шура, которая либо не ложилась, либо встала уже. — Не спите больше сейчас, лучше ночью нормально поспать. Дурь свалили, и ладно. Я по себе знаю: и так и так пробовала.
Милиционер, записав показания, ушел. Сказал, что объявят розыск и пропавшие вещи вернут. Мария поднялась, походила по комнате, ломая сон. Соседки собрались на работу, Шура, взяв ребятишек, пошла к мужу. Но дома все равно оставалась Лина, она, зажав уши, читала вслух учебник физики. Мария решила идти к Софье Павловне, хотя не было еще и трех часов. Но нетерпение гнало ее. Дорогой она завернула в магазин, купила продуктов на ужин.
Софья Павловна неожиданно оказалась дома. Торопливо прихлебывала из кружки холодный чай, ела из банки какие-то консервы.
— Не дали поспать? — догадалась она. — Ну, здесь поспи, возьми вон одеяло. — Знаю про малявку вашу, сказали старухи! От Валентининого гнева смылась. Она во гневе нехороша, точно… Ну, покемарь тут до вечера, только дождись непременно. Я в управление побежала. Майский план завалили — это уж как пить дать! Сейчас будем «объективные причины» отыскивать… — Окинула Марию каким-то новым, испытующим взглядом. — Рассказывал мне про вас Леонид Александрович еще в Братске, сто лет назад, но я вас другой воображала…
Она ушла, дожевывая на ходу.
Мария отправилась в чулан, наугад вскрыла ящик с книгами. Там оказались подшивки старых, еще дореволюционных, журналов, она с детства любила их листать. На серьезное чтение ее в настоящий момент не хватило бы: «Я вас другой воображала…» Вынув подшивку «Новых иллюстраций» за 1910 год, Мария вернулась в комнату, настраивая себя на ленивое и уютное коротание нескольких часов в одиночестве.
Однако сидеть в запустенье и грязи не захотелось. Разыскала в чулане ведро с засохшей грязной тряпкой, вытрясла огрызки и окурки из тумбочки и из углов, вымыла с мылом и кипятком клеенку, потом дважды вымыла пол. Оказалось, что он крашен коричневой краской, по-видимому, не так уж и давно: краска лежала ровным, нигде не сбитым слоем. Заварила для пущего комфорта свежего чая, забралась с ногами на кровать. Ей очень хотелось обсудить с Софьей Павловной случившееся у Валентины. Уж она-то должна была все знать. Но с другой стороны: скажи — а, может, никто и не подозревает ничего — снова пойдет слух, виновницей которого — правда, не правда — опять будет она. Мария вздохнула, листанула, переломив посередине комплект с побуревшими, хрупкими, как пергамент, страницами. Поднялся и достиг ее лица древний теплый запах старых библиотек: хлебный дух сухой тлеющей книги…
Еще до всех ее историй с Леонидом, когда она только появилась в техотделе механосборочного, к ней подошла комсорг цеха Нина Вещикова и спросила, как Мария посмотрит на то, если они ее будут рекомендовать в члены цехового комитета комсомола. Задохнувшись от важности и радости, Мария, конечно, согласилась.
И вот как раз в те дни, когда подошел к концу их счастливый месяц с Леонидом, Нина Вещикова опять разыскала Марию. Увидев приближавшегося к ней комсорга, Мария похолодела: «Узнали, будут разбирать на комитете!..» Но оказывается, Нина пришла с известием, что в пятницу отчетно-выборное собрание. У Марии от радости задрожали ноги, отпустило: не узнали!
Леонид, выслушав ее рассказ, кивнул одобряюще: «Тебе жить, Маша, ты молодая… Да и за ум браться пора». Почему-то последние дни между ними как бы холодок пробежал. Видно, инстинктивно готовились оба, защищаясь от грядущей боли.
Они долго лежали молча, думая о том, что свершится завтра, и не решались заговорить об этом. Леонид первый нарушил молчание: «Все. Отлюбились, пора и честь знать. А то святые такому счастью позавидуют… Давно я с дружками у пивной не встречался…» — «Соскучился?» — Мария восприняла его насмешливо-равнодушный тон. «Соскучился — не соскучился, но всю жизнь так жить не будешь. Люди так не живут, на это сил ни у кого не хватит». — «На что на это?» — «На счастье. Я не думал, что такое бывает, спасибо, ты показала. Забулдыгам своим расскажу, как по театрам, да по концертам… да по кафе… похаживал… Ни фига не поверят… Небось думают, меня на Каначикову забрали. Или посадили за что».
Мария молчала, представив вдруг пораженно, откуда к ней вынырнул этот парень и куда он опускается вновь. Весь этот месяц в хмельном несознании реальности она жила чем-то придуманным, ненастоящим, хотя вроде бы все происходило на самом деле. «Ну и ладно, — сказала она, зевнув для пущей убедительности. — Я тоже устала… Давай спать… Мне завтра надо голову свежую иметь…» Они и впрямь заснули, спали крепко, без сновидений, утром проснулись возбужденно-веселые, завтракая, хохотали беспричинно.
— А мне наплевать, а мне наплевать, а мне наплевать!.. — шла и вслух бормотала Мария в это утро. На нее даже оборачивались, но она не замечала, вернее, не обращала внимания. Счастье, нежность, единомыслие, единорадость — вот что отняла у нее судьба… Ну и что ж — наплевать! Спасибо, что было… Да нет, лучше бы ничего не было бы, наверное… Не знала б и не знала…
А Барылов, как выяснилось, ей был уже не нужен. Встретила возле проходной, вместе шли, разговаривая, до технологического корпуса. Спокойно и достойно разговаривали, сообщили друг другу, что им известно на сей момент из английского языка. Узнав, что сегодня перевыборы и ее кандидатуру будут выдвигать в комитет комсомола, он пожелал ей ни пуха ни пера и пожал руку. Месяц назад она бы умерла от счастья.
На собрании сначала было все как обычно. Кто-то спросил автобиографию, потом — какие она выполняет общественные поручения. На все вопросы Мария отвечала легко и с чистой совестью. Слышала она в себе какой-то подъем, словно вдруг она сделалась главной на локальном празднике, потому ощущала истовость и ответственность. Пожалуй, впервые в жизни обратилось на нее столько доброжелательного внимания. Она отвечала тоже искренне и пространно, но вдруг вспомнила про Леонида и стала как бы немножко хитрить, уводить в сторону, чтобы никто не мог догадаться, что ей надо задать вопрос, отвечая на который придется либо соврать, либо рассказать все.
И вот как раз в то мгновение, когда она, чуть отключившись, думала об этом, парень из отдела труда и зарплаты спросил: «Девушка, вы лучше расскажите, как занимались на рынке мошенничеством? Что вы людям голову морочите?..»
Ну что ж… И рассказала, себя не пожалела. Но героиней-совратительницей была, как и в откровенничании с Анкой, мифическая тетя Паша, у которой она легкомысленно назанимала денег. О, что тут поднялось, сколько красивых монологов пришлось выслушать…
Неподалеку от завода проходила окружная железная дорога. Мария, выйдя из дверей, направилась именно туда: публичное распятие, всеобщий позор, который будет, несомненно, длиться бесконечно… Жить с этим казалось невозможным. Сев на ржавые ледяные рельсы, она сгорбилась, дожидаясь поезда, равнодушно не слыша холода в своем подбитом рыбьим мехом пальтишке. Потом вдали возник и стал быстро приближаться белесый свет прожектора, дрогнули, ожив, рельсы — Мария вскочила и быстро пошла прочь. Опять у нее не хватило мужества принять смерть.
Домой она брела пешком, обреченно размышляя, что на завод ей теперь являться нельзя, недостанет сил глядеть в глаза людям, знающим о ее позоре. Эта мысль вовсе доконала Марию, отчаянье понесло ее. Лихорадочно пометавшись мыслью — куда? — она вспомнила Тамарку: ну конечно, есть только одна стезя для таких, как она! Уж Тамарка-то ее не осудит и не высмеет…
До Тамаркиной пивной она добралась во втором часу ночи, пивная была закрыта, Мария еле достучалась. Тамарка, сердито спросив «кто», вдруг обрадовалась, открыла, попросила подождать. Поставила перед Марией тарелку с бутербродами, стакан портвейна. Поколебавшись, Мария выпила портвейн, съела бутерброды — сразу разомкнулось что-то внутри, отпустило, осенило веселое равнодушие и желание назло всем пасть еще ниже.
Выслушала Тамарка Марию, похохатывая презрительно и высоко вздергивая полные плечи, желая, видимо, подчеркнуть свое небрежение к тому, что Мария рассказывает. Была она лет двадцати шести, яркая, начинающая полнеть, натуральная блондинка с очень свежим цветом лица, хотя в подглазьях уже лежали синячки.
«Фигня это все! — определила она, когда Мария замолчала. — Вот я, погляди? — Тамарка сняла грязноватый белый халат, оставшись в панбархатном, с яркими цветами, засаленном на животе и груди платье. — Работенка у меня не пыльная. Лаяться, правда, надо уметь, да я видела, как ты Варьку ведром по балде огрела, сумеешь. От мужиков здесь, Маша, отбою нет: образованные, необразованные, даже начальники есть. Сама выбираю! Молодая — и гуляю, и никто мне не указ… И ты погуляешь досыти, обещаю! Шмутья у меня — сама знаешь… Ну, уж не говорю, пожрать и выпить — этого не считаю. Чего еще надо, ты посуди?..»
Мария слушала, и казалось, на самом деле ничего не надо. Кивала согласно, расплываясь в хмельной улыбочке.