«Братика ты пошли! — продолжала Тамарка уже руководящим тоном. — Пусть Варька с ним канителится, ей рассчитывать не на что — старуха. Маша, я приглашаю тебя вместе встречать Новый год. Повеселимся до упаду, обещаю! Познакомлю тебя с одним богатым, оденет тебя, как кукленка, — он как раз худеньких и молоденьких обожает, — поставит тебя здесь, неподалеку, на точку. За месяц озолотеешь, я научу… Порядок, да? На Новый год платье я тебе свое дам, ушьешь в боках, и все. Туфли… У меня тридцать девятый… Да ну, бумаги напихаешь в носы! Договорились, дева? Ну и порядок. А ты — под поезд!..»
Но на другое утро Мария все же на работу пошла: велика была привычка к дисциплине, воспитанная бабушкой Марфой Константиновной. Однако держалась в техотделе так озлобленно-высокомерно, что при ней сослуживки о происшедшем помалкивали, хотя явно знали.
Мария теперь через день заходила после работы в пивную к Тамарке: разогнать накапливающиеся за сутки тяжкие мысли, убедить себя, что с Тамаркой ей весело и интересно. В пивной постоянно торчал какой-нибудь из многочисленных Тамаркиных ухажеров, она поила их пивом с воблой, а Марию кормила бутербродами с колбасой и красной икрой, поучала попутно: «Икру получаю четвертый сорт — залежалую, по девятнадцати рублей кило. Теплого пива влила — зернышки разбухнут, малосольная, — продаю первым сортом, уже сорок два рубля! Да многие мои мужики знают, а берут: нежней она, чем настоящий первый сорт… Ну, пиво в бочке доливаю, конечно, только воду надо подогреть… Потом ты кружку, когда наливаешь, ниже держи, поднесла резко к крану — и шапка!.. Что за пиво без пены, другой и пить не станет… Все секреты, дева, открою, не утаю… Саму учили…»
В воскресенье к Тамарке зашел мужчина лет сорока пяти. Седой, хмуроглазый, с худым отвислощеким лицом. На нем было темно-синее пальто с воротником из серой смушки и такой же пирожок на голове. Богаче и модней одеяние придумать было трудно. Он подал Тамарке сотенную, не взяв сдачи, сел за столиком в углу, потягивая пиво из особо вымытой кружки, лениво ковырял «селедку в шубе». «Это мой старик! — шепнула Тамарка Марии. — Я его тут принимаю. Поняла — нет?.. Я сейчас пивную закрою и…» Тамарка похабно подмигнула.
Мария шла домой заснеженными темными переулками, болезненно-грязно представляя себе Тамарку со «стариком». Убеждала себя, что ничего такого тут нет, что все это жизнь. Представляла своего «богатого» и себя… Тамарка обещала, что на Новый год тот придет с гарантией: он видел Марию, она вполне в его вкусе. Мария гадала, вспоминая, кто из Тамаркиных посетителей ее «богатый»? Цеплялась за него мыслями и надеждой: появится — и не надо будет ни о чем думать, ничего решать, жизнь потечет сама собой. И, главное, он даст ей «точку». На заводе стало невмоготу, словно вакуум какой-то окружил ее, с ней едва здоровались, с разговорами не подходил никто, она, впрочем, тоже ни к кому не лезла. Столкнулась опять у проходной с Барыловым, сжалась вся неприятно, не зная, что отвечать, если заговорит, но он скользнул равнодушным, невидящим взглядом и ушел вперед.
Леонида за это время она, слава богу, ни разу не встретила, хотя слышала его пьяный смех и выкрики за стеной.
Дядя Митя находился в больнице уже больше месяца, но узнала Мария об этом два дня назад. Ее нашла соседка по квартире, сказала, что у дяди Мити был инсульт, его полупарализовало, а сожительница в больницу ходить не думает.
С утра в воскресенье Мария отправилась в больницу, принесла дяде Мите вареной горячей картошки, соленых огурцов и магазинных котлет. Он съел все, даже крошки собрал, и плакал, выпрашивая еще. Дежурная медсестра, по виду Марии ровесница, утешала ее, объяснив, что это не от голода, больных кормят нормально, просто из рефлексов у него сохранился один — чувство голода. Уходила Мария с тяжким сердцем. Было противно и в то же время дико жалко себя, дядю Митю, покойную бабушку, которая больше других своих детей любила сына-идиота…
За поворотом послышался треск мотоцикла, и тут же, следом он вывернулся с бешеной скоростью, подпрыгивая на ухабах, ослепил фарой еле успевшую отскочить Марию и понесся, треща и подпрыгивая, дальше. Охватили и уплыли в тишину переулка пьяные крики, хохот, песня. Она узнала за рулем Леонида в одной рубахе и без шапки, а в коляске и на сиденье Варька с Женькой, Юрка, еще кто-то…
Мария постояла, глядя вслед уносящемуся видению, голова и плечи Леонида хорошо выделялись на белоснежье переулка, на белых тучах, обложивших небо. Сердце сжалось от тоски, нежности, предчувствия беды.
Среди ночи к ней достучалась бабка Маша: «Жиличка, спишь по-мертвому, час барабаню! Разбились наши на мотоцикле!» — «Разбились, так я и знала, — зажглось томительно больно в проснувшемся мозгу. — Насмерть? Насмерть? Я знала… Значит, ничего больше не будет, никогда, никого…» Огрызнулась: «Я, что ли, им водку покупала?» Ушла в комнату, захлопнув и закрыв на крючок дверь. Не заснула, конечно, представляя так и эдак катастрофу, распластанное, окровавленное тело Леонида.
Утром бабка Маша поймала ее возле полуразвалившейся деревянной уборной: «Дочка, не серчай, что я ночью кричала. Я прямо обмерла, когда сказали. Залил глаза водкой сынок опять, Тамарка права. В прицеп они врезались. С тобой тверезый ходил…» — «Живы?» — понадеялась Мария. Но не остановилась, напуская безразличие. Старуха, заискивая, заспешила рядом: «Были живы. Сейчас в больницу помчусь. В тяжелом, говорят, состоянии…»
Варьку с младшим Женькой выписали через три дня, они отделались ушибами и легким сотрясением мозга. У Юрки был перелом тазобедренного сустава, Леонид пострадал тяжелее всех: травма головы, перелом плечевого сустава и голени, сломаны три ребра. Потерял много крови. Все это рассказала Марии Тамарка, к которой она решилась наконец зайти в пивную. Тамарка ругалась, что Мария эти дни даже на стук в дверь не отзывалась: «Я же слышу, дома! А ты — молчок…» — «Боялась. Вдруг кто-то умер…» — «Ну, дева, братик уж нашел бы, где башку свою дурацкую расколотить!.. И я тебе скажу, Маша, пьяный просто так не погибнет. Один мой знакомый в пьяном виде решил по карнизу прогуляться, упал с шестого этажа — жив, только руку сломал. А другой — как стеклышко — на гнилой картошке поскользнулся, ударился башкой о тротуар — капут».
Эти сказки Мария слышала.
Тамарка велела ей сходить в парикмахерскую, рядом с пивной, сделать шестимесячную: «Спросишь Валю, я говорила ей про тебя. Так-то сейчас не прорвешься завивку сделать, все — как на охоту ехать, так собак кормить… — И деловито осведомилась: — Вшей-то нет у тебя? А то я тебе дусту дам, сегодня помоешь голову, завтра тогда пойдешь». — «Война, что ли? — сердито покраснев, возразила Мария. — Высказалась! В войну были, конечно. Небось мыла теперь хватает…»
Из парикмахерской она вышла, чувствуя сразу ставшую голой и длинной шею: косы пухлыми полукольцами все-таки прикрывали затылок, круглили худое скуластое лицо. Она не понравилась себе с завивкой, но, видно, существовал ритуал посвящения вступавших на стезю сытости и благополучия. Девицам с косичками там просто не было места…
Мария подремала, наверное, часа полтора, потом повалялась, глядя в потолок, представляя, о чем они будут разговаривать с Соловьевым. Вспомнила его широкое, с задубевшей кожей, лицо, складки продольных морщин на щеках — где некогда как бы намечались ямки при улыбке… Широкие сутулящиеся плечи, отяжелевший шаг: привык к персональной машине…
Мария снова раскрыла «Новые иллюстрации», нашла выпуск, повествующий об уходе и смерти Толстого, долго разглядывала фотографии. Ушел?.. Почему ушел?.. Ей бы такого, необыкновенного, не пустила бы, угодила, заласкала, заботилась, берегла, как глаз…
Стала листать дальше, наткнулась на нечто, ранее ею не замечаемое, что теперь бросилось в глаза.
«Леди Констанс Стюарт Ричардсон, спортсменка, профессиональная танцовщица-босоножка…» «Будучи младшей дочерью лорда Кромарти, Констанс с детства обнаруживала разные удивительные способности: прыжок в море с десятиметровой скалы был для нее обычным делом, превзошла она также соперников в стрельбе и верховой езде. Наскучив спортивными успехами, Констанс отправилась в Индию, участвовала в экспедициях, охотилась на тигров. Ее принимал лорд Керзон, тогда вице-король Индии…» И фотография молодой круглолицей женщины, босиком, в каком-то подобии греческого хитона.
Через несколько страниц — фотография женщины-авиатора мадемуазель Дюбрие. «Она кружила в воздухе более часа с четвертью, при этом она не была утомлена, остановила ее только наступившая ночь».
Похороны «чайки русской сцены» Веры Федоровны Комиссаржевской, умершей от оспы в Туркмении.
Балерина Павлова в Лондоне. «Пожав обильные лавры в прошлом году, отправилась туда же в этом. Она выступает в Хрустальном дворце и пользуется таким же громадным успехом…»
Красивая молодая леди Констанс Литтон, убежденная суфражистка, воительница за женские права. Ее в тюрьме подвергли насильственному питанию, так как она объявила голодовку…
Могучая девица Брунгильда, самая большая женщина в мире…
Пять почтенных бюргеров, держащих двухметровую косу какой-то победительницы очередного конкурса на самые длинные волосы. В Германии в ту пору женские волосы пользовались особым покровительством и продажа их была запрещена…
Роза Антунес и Юлия Байрейро — женщины-революционерки, на лиссабонских баррикадах во время революции в Португалии.
Г. И. Храповицкая — первая русская женщина-авиатор, совершившая полет над Парижем…
Кончина польской писательницы Элизы Ожешко, которую провожают на кладбище толпы поклонников ее таланта…
Елена Блавацкая, наша соотечественница, дочка русской писательницы Ган, основательница новой теософской школы в Индии…
Стотридцатичетырехлетняя Мария Больник, болгарка, до сих пор исполняющая по дому мелкие работы…
«Тарновская — демоническая женщина, опутывающая мужчин своими чарами, лишающая их воли…» Судебный процесс. Некто Наумов убил ради нее Комаровского, а некто присяжный поверенный Прилуков сделал ради нее несколько подлогов. Дело Тарновской слушается в Венеции и интересует всю Европу. «Имя Тарновской стало нарицательным, т. к. эта женщина — типическое явление современности…»
Авиаторши, революционерки, писательницы, актрисы — созвездие личностей, расцвет которых пришелся на первое десятилетие начинающегося века.
Мария лежала, думая о том, что все-таки, коли женщина — личность, талант, ей никогда не возбранялось прыгать со скалы, летать на самолете, быть актрисой, писать книги, сражаться на баррикадах, организовывать теософские школы или для самоутверждения отращивать самые длинные волосы. Нужно было только доказать делом, что тебе под силу летать или биться на баррикадах. Раскрепощение женщин дало в руки еще козырь Нинке и иже с ней — тем, кто, прекрасно усвоив свои права, научились прихватывать сверх этих прав и ничего не желали знать об обязанностях. Если бы не эта нелепая история, Нинка, точно летающий клещик, продолжала бы беззаботно и беззастенчиво существовать, паразитировать среди трудяг, кажущихся ей неполноценными.
Мария вспомнила мать Леонида, бабку Машу, родившую шесть детей, троих из которых Мария не знала: едва оперившись, они исчезли из родного гнезда. У бабки Маши, приехавшей в Москву из деревни, были свои понятия о том, что хорошо и что плохо, — эти понятия она передала детям. Но Леонид пил, а Тамарка воровала потому, что была еще Кочновка, окраина. Среда, где каждый человек конкретно не был главным носителем зла, но поскольку у каждого ее обитателя по отдельности сознание находилось на некоей примитивной стадии развития и никто из живущих на Кочновке, конечно, не имел «обособленного духовного мира», то все руководствовались общими представлениями о Норме: 1. Если мужик не пьет (Николай) — неплохо, но это исключение из правил (Стешке повезло, муж не пьет). Если мужик или подросток (Юрка) выпивает, это нормально, не вызывает осуждения, удивления, а всего лишь повод для острот и веселых рассказов о том, кто как пьет. 2. Хочешь жить — умей вертеться. Честно не проживешь. Посчастливилось попасть на золотое место (Тамарка), пользуйся. Но это везение не для каждого, потому надо шевелить мозгами (подобно Варьке).
Мария была там божьей коровкой, выделявшейся среди черненьких, которые прыгают. Требовать от Кочновки, чтобы она самостоятельно перестроилась, добровольно постигнув и приняв к исполнению нормы и мораль поведения обыкновенных трудяг, было бы наивно. Самое правильное было сделать с Кочновкой то, что волей судеб совершило Время: снести завалюшки, шанхай, расселить жителей по разным районам Москвы, разрушить Общину. Ее и разрушили, но каждый расселяемый нес в себе Кочновку, при благоприятных условиях заражая ею те микромиры, в которые он попадал. Нинка — дитя своей Кочновки, дочь некоей Тамарки или Варьки, свято усвоившая, что ей все дозволено…
Мария встала, начала готовить. Скоро, наверное, должно кончиться совещание, Софья Павловна и Соловьев придут. Хотя в то, что появится Соловьев, Мария почему-то не верила: что-то должно случиться, и он не придет. Слишком это было бы прекрасно — спустя столько лет встретить человека, единственного некогда любимого, посидеть, поговорить…
Но они пришли.
Отворилась дверь, вошла Софья Павловна, за ней Соловьев. Они возбужденно продолжали какой-то спор. Соловьев, едва кивнув Марии, сердито зашарился по карманам, достал сигареты, щелкнул зажигалкой. Софья Павловна тоже извлекла свою «Шипку», прикурила. Сразу замолчали, переглянулись, затоптались у дверей, не сообразив с ходу, в чем дело, что изменилось.
— Разувайтесь, — сказала Мария. — Я полы намыла!
В общем-то, ее обидело такое начало, она предполагала быть главной нынче — хотя, собственно, почему?
Софья Павловна, внимательно взглянув под ноги, стащила сапоги, сказала раздраженно-насмешливо:
— А я-то не пойму никак… Московский блеск! Что-то еще нас ждет?
— Картошка с мясом.