Начальник техотдела Евгений Тарасович, маленький крепенький мужичок со смешной, распространенной в те годы стрижкой полубокс велел Марии сесть и некоторое время разглядывал ее, то ли прикидывая, идет ли ей новая прическа, то ли пытаясь понять, что за человек перед ним.
— Чем вы сейчас занимаетесь? — спросил он звонким веселым голосом.
— Я в группе ведущего технолога Фетисова. Пишу технологию на узел П-2 автомата СПА-1. Вместе со старшим технологом Матейко.
Евгений Тарасович казался Марии почти старым, на самом же деле тогда ему было тридцать два года, в свободное от работы время он любил подурачиться, придумать незлой розыгрыш, рассказать байку. Когда выпивал в компании, то плясал вприсядку, подпирая бритый затылок крепкой коротенькой ладонью. Все это Мария узнала много позднее: Евгений Тарасович был однокашник Александра, они приятельствовали.
— Я смотрел ваши карты. Ошибок много. Почему Матейко вам не подскажет, он опытный технолог?
— А он нарочно! — Мария засмеялась, терять ей было нечего.
— Это как понимать — нарочно? — Евгений Тарасович тоже засмеялся.
— Ну, например, недавно вот… У меня написано: «Проточить поверхность втулки подшипника — первая операция. Сменить резец. Сделать канавку. Вторая операция». Фетисов подписал мои карты, что он, проверяет, что ли? А Матейко — своему дружку Ростовцеву из конструкторской группы. Тот рацпредложение: «Фасонным резцом проточить поверхность втулки с подрезкой торца и выемкой канавки. Одна операция». Экономия. Премия — детишкам на молочишко…
Мария, рассказывая, улыбалась, думая браво: «Вот так: родилась по собственному желанию, умру по сокращению штатов!»
Но Евгений Тарасович вдруг покраснел сердито и, вскочив, подбежал к двери, твердо ставя маленькие ноги в мальчуковых ботинках на толстой микропорке.
— Таня! Найдите мне Фетисова! Пусть сейчас же зайдет! — закричал он и повернулся к Марии. — Ничего остроумного, чему вы улыбаетесь? Почему Фетисову не заявили? Или мне? Чему вас в техникуме учили, в конце концов? Инструмент правильно выбрать не можете! Хватит заниматься детством, хлеб казенный переводить! Стихов не пишете?
— Нет… — пробормотала Мария, заплакав. Нервы у нее сдали с этими событиями. Слушать равнодушно, как кричат, она не могла.
— И нечего плакать, здесь вам не детский сад! Пусть подождет, — закричал он секретарше, которая сообщила, что Фетисов пришел. — Перестаньте хлюпать, давайте спокойно разберемся! Согласны, что работать так, как вы работаете, безобразие?
Мария кивнула, вытирая глаза грязным платком.
— Ну вот. Будете заниматься скоростным резанием. Слыхали, наверное? Ленинградец Генрих Борткевич, токарь, применив резцы с пластинками из твердого сплава, выполнил за смену тринадцать норм, повысив скорость резания до восьмисот метров в минуту…
— Слыхала, сто лет назад… — сказала Мария. — Я не хочу! Я уволиться хочу…
— Я вас не спрашиваю, что вы хотите! Как вы со мной разговариваете, что я вам, кавалер, что ли? Уволиться! — опять закричал Евгений Тарасович. — Вы обязаны отработать сколько положено после техникума, а там идите на все четыре стороны!
Мария снова потекла слезами, чувствуя себя самой несчастной и самой униженной. Что-то, правда, мешало ей тогда выйти, хлопнув дверью. После она позволяла себе такое, кричать на нее перестали.
— Сто лет назад!.. Будто я виноват, что надо галочку поставить: внедрили скоростное резание на всех подчиненных предприятиях… Станки маломощные, разболтанные — нет… — продолжал бушевать Евгений Тарасович. — Ростовцев будет заниматься инструментом с твердым сплавом, вас отдаю ему как технолога. Понятно? И проявите себя, хватит дурака валять! В феврале месяце в НИИ нашем конференция по скоростному резанию, подготовьте материалы, что сделано, что будем делать. Чтобы мне там, когда выступать придется, не мекать: «Дак я, дак мы, дак вы… не знаю…» Все! Плакать идите в туалет!
Мария, нагнув голову, чтобы не было видно зареванного лица, проскочила мимо хитрого Фетисова, придумывавшего себе оправдание на стуле в приемной. Таня ему, конечно, сказала, зачем вызывают. Она нарочно держала дверь в кабинете приоткрытой: говорили, что у ней с Евгением Тарасовичем роман и она ревнует, если он вызывает для разговора женщин. Но может, и врали, вместе их, во всяком случае, никто не видел.
В туалете Мария немного остудила водой лицо, чтобы прошла краснота и припухлость, вернулась в отдел и снова принялась подписывать вычитанные с машинки карты техпроцесса. Подошел Костя Ростовцев, сунул брошюрку: «Изучите это, завтра я скажу, что дальше. К утру успеете?» Мария, враждебно насупившись, кивнула. То, что он воспользовался ее профессиональным недомыслием, чтобы зашибить неположенную деньгу, казалось ей непорядочным. После-то она, конечно, поняла: не зевай! Либо работать, либо филонить — одно что-нибудь…
Она напрягла мозги и к следующему утру в общем представляла себе все, о чем говорилось в брошюрке. Просто новый сплав был неизмеримо тверже, чем знаменитый прежде «победит», и спокойно выдерживал немыслимые скорости резания. Ростовцев велел ей взять блокнот у старшей чертежницы и день проторчать в цеху, записывая все, что ей скажут новоиспеченные токари-скоростники Теплов и Михеев. Мария знала в лицо обоих: они были передовики, им на каждом собрании вручали что-нибудь — то вымпел, то премию, то именные подарки.
Михеев бюллетенил, тогда Мария нашла в соседнем пролете ДИП-200, за которым работал Миша Теплов. Она пристроилась неподалеку с блокнотом, сначала просто важничая и делая вид, потом заинтересовалась. В техникуме у них были станочные практики, разница сразу бросалась в глаза. Станок, выглядевший новеньким и мощным (для их тогдашнего парка ДИП-200 были сравнительно новые и мощные), содрагался из последних сил, даже синеватый, слабенький дымок шел вроде бы от греющейся коробки скоростей, зато резец, тупоносый, точно океанский пароход, пер вдоль поверхности будущего вала без видимых усилий, словно не встречая сопротивления. Для чистовой обработки Теплов поменял резец на привычный, остроносый, стружка щедро полезла, хищно громоздя опасные серпантины. Теплов отскакивал от ее неожиданных извивов, зло рвал шипящие синеющие петли железным крючком. Потом остановил станок, подошел к Марии.
— Что ли, вы фотографию рабочего дня снимаете, из отдела труда и зарплаты? Я считаю, новые нормы рано применять, надо что-то со стружкой придумать. Михееву вон вчера руки и лицо порезало, он на бюллетне…
— Я как раз из техотдела, мы намерены заняться комплексом этих проблем, — возразила солидно Мария.
Тогда, обрадованный, что нормы сейчас резать не будут и заработки у них с Михеевым останутся пока на прежнем уровне, Теплов стал разговаривать с ней без настороженности, высказывая свои соображения, а когда загудела сирена на перерыв, они вместе пошли в столовую. Теплое заплатил за ее обед, улыбаясь ухажерской улыбочкой: «Как можно, чтобы девушка платила?» Марии интересно было его слушать, она все, что он говорил, понимала.
К вечеру она вернулась в техотдел и рассказала Ростовцеву о стружке и о перегревающейся предельно коробке скоростей. «Парк менять надо! — буркнул Ростовцев сердито. — А уж потом за модой поспевать. Станки слабосильные, старые, а нам — лишь бы галку поставить!..» Достал из ящика стола форматки с резцами для скоростного резания, стал объяснять зависимость между великими усилиями станка, сливной стружкой и углами резания резцов. Говорил хмуровато, не растолковывая мелочей, как с ровней, но Мария опять все понимала, и ей было интересно.
В эту самую, историческую в общем, минуту в Марии проснулось честолюбие. Практичные гены «недостойного» отца, видимо, взяли наконец верх, потому что, как ни была Мария в те поры наивна и полна фантазий, она услыхала гонг судьбы, прозвучавший над ее головой, поняла, что с этих мгновений жизнь ее выровняется и пойдет нормально: есть у ней осязаемо-надежное, интересное ей дело, есть гарантированный пожизненно кусок пирога. Бабушку этот выбор вряд ли порадовал бы: для нее механический техникум был временной ретирадой во имя сытости, во имя «служащей» карточки. При «нормальной» жизни бабушке виделся педагогический институт, а еще лучше языковый. Но интеллигентские колыхания и благородные эмоции, проистекавшие из бабушкиного родового древа, увы, не дали внучке под ноги твердой почвы в этой жизни. Чувство одиночества и неуверенности в грядущем поселили, едва не погубив… Вероятно, бабушку не устроил бы МВТУ, куда Мария в недалеком будущем поступила, но едва ли бы ее больше устроил пивной ларек…
Возвращаясь домой — Мария обычно шла пешком от завода до самого дома, через всю Москву, когда надо было спокойно обдумать что-то, — словно бы проснувшись, она удивленно вспоминала свои посещения пивной, Тамарку, «богатого» и приблизившийся Новый год. Думала, что как-то, без бурных объяснений, надо от совместной встречи Нового года отказаться, а после вовсе исчезнуть с Тамаркиного горизонта. Наверное, лучше всего, хоть и жалко денег, побюллетенить три новогодних дня. У ней, очень кстати, начинался грипп. Обычно она перехаживала его на ногах, поскольку не могла себе позволить потерять даже десяти рублей из зарплаты. Расплачивалась, дурочка, во имя сегодняшней грошовой выгоды, своими легкими, будущим здоровьем.
Придя домой, она сразу легла и потушила свет, чтобы никто из соседей к ней не стал рваться. Кто-то все равно несколько раз сильно и долго барабанил в дверь, Мария не открывала, лежала, закрывшись с головой, упрямо думая, что будет продолжать заниматься английским, а потом восстановит немецкий и французский: отыскивала прочное в своей, чуть было не расползшейся, как шуба, источенная молью, личности. Мечтала.
Утром, выйдя из двери, Мария едва не сшибла с ног бабку Машу, топтавшуюся возле.
— Ах, господи, — заругалась та, запутавшись в больших мужских башмаках, — все шнурки развязала, косматка! Куды несесси, куды вихором несесси?
— Опаздываю! — весело откликнулась Мария. — На работу.
Теперь ей казалось все нипочем. Бабка Маша, подволакивая башмаки, зашаркала следом, дождалась ее выхода из деревянного домика, зашептала:
— Дочка, Леонидка просил тебя зайти к нему в больницу. Нужно, сказал…
— Не пойду! — беспечно откликнулась Мария. — Хватит, побаловались, и будет. К хорошему не приводит. И потом — у меня грипп, я за бюллетенем сегодня пойду.
— Богатого нашла! — укорила старуха. — Не нашла еще, надеисси, уже нос задрала? А сынок? Поиграла, бросила? Перед Новым годом и нищему подают, а он не нищий, любовь твоя… Я бы тебя, барыня, и умолять не стала: сынка жалею, плохой очень, будет ли жив! — нудила старуха вслед уходящей Марии.
Мария сказала себе, что нечего обращать внимание на глупые разговоры, тем более что их все равно не избежать. Поговорят и перестанут. Целый день опять торчала в цеху возле станка Теплова, думая, что, конечно, к Леониду она ни за что не пойдет. Но за час до конца работы, отпросившись у Ростовцева, забежала в поликлинику, взяла бюллетень и, не помня себя, понеслась в больницу.
Леонид был в сознании. Из-под многослойно обмотавших голову бинтов смотрели необычно светлые, без красной сетки сосудиков и похмельной желтизны, глаза. Вспыхнули радостно, когда Мария с заколотившимся сердцем опустилась на табуретку.
— Маша… — прошептал он засохшими, в корочках ссадин, губами. — Пришла… Мать сказала, не захотела… — Он передохнул. — После больницы я к тебе уйду, ты согласна? Это я смерти искал, гробанулся. Я понял: без тебя мне не жизнь. Пил, озорничал… а о тебе все равно помнил. Я люблю тебя…
— Я тоже, Ленька… — пробормотала Мария, прощаясь с умным и рациональным, выстроенным за прошлую ночь. По щекам потекли счастливые слезы. Она прижалась лицом к его забинтованной руке и плакала, не имея силы сдерживаться. И было наплевать, что остальные восемь или девять мучеников, распятых на блоках, медленно зашевелились, оживившись, прислушиваются, желая, через боль, все-таки участвовать. Столько эмоций, помогающих забыть свою муку, всколыхнула тут в палате она, Любовь: сочувствие, любопытство, зависть, потому что такого не было и не будет… Радость соучастия… В каждом свое…
— Не плачь, родная… — похрипывал изменившийся, но все-таки узнаваемый голос. — Я все обдумал, пока лежу тут. Все путем будет. Варьке скажу: жить хочу, смерти понюхал. На фронте не понимал, пацаном был. С ней мне не для чего жить. Есть другая жизнь, вот что…
Новый год Мария, как и намеревалась, проболела. Но болела всерьез — видно, организм, почувствовав поблажку, поддался болезни, а может, просто накопилось недолеченное в прошлые разы, но был у ней тяжелейший грипп, осложнившийся воспалением легких, она тоже попала в больницу, пробыла там три недели. Давала ей судьба время охладить голову и сердце, снова прийти к решению, что старое к хорошему не приведет, нужно взяться за ум. Заниматься делом, а любовь бывает разная, объясняла ей соседка по больничной койке, немолодая актриса, иная любовь в такой омут затянет, что и не выберешься!
Выйдя из больницы, Мария с горьким удовлетворением узнала, что Леонид все еще лежит в травматологии, когда выйдет — трудно сказать. Отмалчивалась, отборматывалась на Тамаркины расспросы, та ее скоро оставила в покое. Бабка Маша, встречаясь, глядела с немым укором, но молчала.