Снова с удовольствием взялась за скоростное резание, пропадала в цеху. Вместе с Тепловым и Михеевым меняла угол заточки резца, подачу, глубину резания. Тщательно записывала результаты, соображала, делала выводы — никто над ними не смеялся, обсуждали, принимая или отвергая, — здесь все, как и она, мало что знали. На конференцию в НИИ Евгений Тарасович взял ее с собой. К очередной получке ей дали премию, отметили благодарностью в приказе по отделу. Она купила себе туфли и дешевенький, но приличный костюм: ей теперь часто приходилось ездить с делегациями на соседние предприятия, где тоже «внедряли» или уже «внедрили». Вечерами она занималась языками, чувствовала в себе свободу, уверенность, независимость. И не было никакого ей дела, что Леонид должен был скоро вернуться домой.
В тот день, когда он наконец вышел из больницы, Мария купила на толкучке пластинки с английскими текстами и еще на работе радостно предвкушала, как будет сравнивать свое и истинное произношение. Едва войдя в дверь, бросилась ставить пластинку, слушала, раздеваясь, повторяла. Ей казалось, что ее произношение, воспринятое из самоучителя и из кинолент на английском, шедших в «Метрополе», очень близко к настоящему. В дверь постучали. Не услышала или не позволила себе услышать — постучали еще. Пластинку Мария не остановила, но замерла внутренне. О том, что Леонид уже дома, она не знала, но поняла, кто стучит. Лихорадочно отыскивала в себе, на что опереться, чтобы не поддаться чему-то, уж шевельнувшемуся жалко и радостно в сердце. Постучали третий раз, но теперь робко, без надежды, Марию этот стук вдруг пронзил болью, она вскочила и, не рефлектируя — правильно, не правильно, — откинула крючок.
Леонид был худой, с чистыми голубыми глазами на бледном, поюневшем лице, из-под куцей ушанки торчали белесые бритые виски и затылок. Он вошел, снял ушанку: на стриженой голове краснел зигзагом рубец, неровно торчали отрастающие лохмочки волос. Был он жалок, неуверен, незнаком. Мария со стыдной радостью услышала в себе: «Не страшен!» Не любит его больше. Сразу пришла свобода и уверенность.
— Проходи, садись, — произнесла она приветливо и улыбнулась. Не выключила пластинку: не обязательно за стенкой слышать каждое их слово.
— Выздоровел? Я рада…
Леонид, не ответив, снял куртку, прошел и сел на кровать, покосился на черный вращающийся диск.
— Иностранный учишь? Дело хорошее. Какой это?
— Английский.
— Ну вот, я слышу, что не немецкий. Я на фронте школу разведчиков кончал, немецкий учил. Помню немного…
Мария, покровительственно улыбнувшись, спросила по-немецки, как он себя чувствует. Леонид быстро и довольно свободно ответил. Мария опешила, ей почему-то сделалось неприятно, как от фальшивой ноты, словно услышала сию грамотную немецкую фразу она, допустим, от бабки Маши или даже от их тощего шкодливого кота. Разбитной, добрый выпивоха Леонидка не должен был, по ощущению, даже подозревать, что кроме того языка, на котором он разговаривает с малых лет доныне, существуют еще какие-то иные языки и наречия. Разрушался привычный цельный образ. Раньше этих тем они никогда, естественно, не касались, поскольку все это было из иной, не кочновской жизни…
— Вот как… — сказал Леонид, — Ты и немецкий рубишь. Не ожидал… Английский знаешь уже или просто тексты крутишь? Нам в разведшколе тоже с утра до ночи крутили пластинки, чтобы ухо привыкло.
— Учу… — отвечала Мария. — Кое-что знаю.
— По-немецки рубишь, зачем еще? Или за границу посылают?
— Нет.
— Я считал, в работе изменения вышли… Мать говорила, болела ты сильно, в больницу забирали. А потом — вроде работу поменяла, с портфелем ходишь…
— Поручили на производстве тему одну, — начала опять серьезничать Мария. — С делегациями ездить приходится на другие предприятия. На совещания разные… Документацию ношу в портфеле.
— В гору идешь… А иностранный зачем? Два к тому же?
— Ну… — Мария запнулась. — Так… Хочу вообще иностранные языки знать, штук десять.
— Зачем?
— Понимаешь…
Мария вдруг удивленно подумала: правда, а зачем? Зачем вечерами сидеть, зубрить слова, фразы — не назубрилась в техникуме? — вместо того, допустим, чтобы закатиться после работы в кино, а то и на свиданку. Теперь, когда она оказалась на виду, приоделась, у ней появились потенциальные поклонники, захоти — найдешь с кем убить время. Нет, зубрит, читает книжки, получая от этого удовольствие. Просто от бабушки, что ли, присутствовала в ней инерция движения вверх, как у снаряда выпущенного, но не долетевшего еще до цели. Убеждение, что человек должен Знать. Ответа на вопрос «зачем?» она пока не имела. Просто: «Когда б Аллах судил мне быть червем, тогда б червем меня Аллах создал…» А коли уж ты не червь, то и живи не по-червиному, рвись к свету и солнцу…
— Понимаешь… — продолжала она растерянно. — Мне нужно… Я решила… Музыку, стихи, литературу, астрономию, цветы, камни… птиц всяких по голосам и оперению различать.
— Птиц я ловил пацаном, — сказал Леонид. — В Тимирязевском лесу. Хорошо знаю, певчих особенно. По платью и свисту знаю — это я тебе могу помочь. Голубями тоже занимались, много интересного. Астрономия — это звезды различать? Или как науку? Это я не петрю, пока…
— Да хоть звезды… Погляжу на небо: это Орион… Это Большая Медведица… Или Малая там… Ну, это всякому надо, ты понял, да? Цветок сорву: это майник двулистный… Это лапчатка-узик… Я вчера в букинистическом «Определитель» купила Маевского, у бабушки не было. Займусь летом. А то как чурка с глазами. Все равно как не знать в доме: это стул, это стол. Просто знаю: «мебель», а по предметам не знаю. Да? Идиотизм.
Леонид обернулся к полке, на которую она кивнула, потянул стоящий с краю определитель, молча полистал, поставил обратно.
— А иностранный? — снова спросил он. — Для работы?
— Ну, как сказать… Для работы тоже…
Она начала вслух произносить то, что светилось в ней, несформулированное, толкавшее на подвиги. Однако когда это было в ней — все получалось маняще-прекрасно, стоило же сие прекрасное облечь в слова, получалось глуповато, нереально.
— Понимаешь, ну, меня приглашают в такое место, где разные великие люди и иностранцы. Такое может быть, да? Никто говорить с ними не умеет, а я — на английском! Потом — на французском! Потом негр подходит, я с ним на африканском! Он говорит: простите, я из Америки, я такого языка не знаю. А я ему: стыдно не знать язык своей родины… Один… немолодой, слушает, подходит: «Мария Сергеевна, вы меня забыла? Между прочим, я считал вас пустой, я ошибался… Помните, мы работали вместе?..» А я отвечаю по-английски, потом перехожу на немецкий: «Не имеет значения, Григорий Иваныч, все мы, конечно, делаем ошибки!..»
Чем дальше, тем глупее казалось ей то, что она произносила, поэтому закончила Мария утилитарно-прозаическим, понятным:
— Вот… И может, потом меня пошлют с делегацией в Париж куда-нибудь. Или в Нью-Йорк. Интересно же, правда?
— Только тебя там не хватало!
Леонид усмехнулся по-доброму, по-прежнему:
— Наврала сто верст до небес, и все лесом… Дурочка! Волоса остригла, не привыкну никак. Такие косы отрезала!
Подошел, обнял, поцеловал, бормотал со стоном, что истосковался, что каждую ночь видел ее во сне, а днем представлял, как входит к ней, целует, ласкает ее кожу шелковую, ни у кого такой нет…
Пока Мария говорила, пока он слушал ее внимательно, серьезно смотрел — чувствовала, скак несется вспять, утекает куда-то стремительно время, кусок его, разлучающий их, делающий чужими, неузнаваемыми друг для друга. Утекает, утекло — и вот уже не было, не существует ни аварии, ни его и ее болезни, никакого там еще скоростного резания… Просто, как бывало, он утром ушел, вечером вернулся, и ничто не имеет значения, только родные руки, родной запах рта, кожи, тела — его тепло, знаемая пронзительная судорога счастья быть ему покорной. И нежность.
Проснулась Мария поздно, когда совсем выспалась. Соседки еще спали, похрапывая на своих койках, было тихо, только Лина негромко бубнила текст, читая учебник. Мария лежала, открывая и закрывая глаза, вспоминала вчерашний вечер, свой долгий обратный путь от Софьи Павловны: выйдя на улицу, она расхотела спать и побродила по поселку, успокаивая волнение, думая о том, какой стал Леонид, привыкала к нему, новому, восстанавливала прежнее, вспоминала.
Из открытого кухонного окна шел в квартиру весенний сладостный и тревожный ветерок, будя надежды на лучшее. Надежды эти не впрямую, тайно, слабо связывались уже с Леонидом…
Потом она почувствовала, что на нее кто-то смотрит, и подняла голову. Опершись локтем об изголовье койки, на нее вопросительно и задумчиво глядела Шурина девочка. Толстощекая, лобастая, с маленькими черными глазами и пунцовым крохотным ротиком, она не походила ни на мать, ни на отца, ни на брата. Глядела, явно желая что-то сообщить и стесняясь.
— Ты что? — Мария улыбнулась, припоминая, как зовут девочку, и так и не вспомнила. С детьми она не умела ни разговаривать, ни общаться.
— К вам приходили… — девочка тоже улыбнулась, показав мелкие белые зубки, втягивая смущенно в плечи голову. — Не стали будить. Комнату вам… Мама спросила, нас не пустишь? С детьми не пускают…
— Спасибо, молодец. Кушать будешь, я чай поставлю?
— Нет, мне мама давала.
Мария поднялась, вскипятила чайник, поела на скорую руку. День обещал быть хорошим, и она решила пойти погулять к реке, а заодно поспрашивать у местных насчет комнаты. Она не поверила, что кто-то на самом деле приходил, предлагал — кому? Никто и не знает, что ей нужна комната. Лина, во всяком случае, никого не видела, правда, она утром ненадолго выбежала в магазин.