Она задремала, и тут же зазвонил будильник: вчера, понадеявшись на крепкий сон на новом месте, поставила его часом раньше, чем необходимо было вставать. Однако поднялась легко, умывшись, быстро позавтракала на кухне. Валентина разрешила ей пользоваться холодильником и самодельной электроплиткой, чайник на ней закипал мгновенно. «Должны и местные выгоду иметь», — желчно прокомментировал Иван Степаныч вчерашнее восхищение Марии чудо-плиткой.
Было все еще рано торопиться на вахтовку, и Мария сидела, бездумно глядя в кухонное окошко, выходившее на зады. Глядела на открывшиеся от снега черные гряды усадьбы, на горы перегноя, громоздившиеся тут и там. Вчера она спросила Валентину, увидев эти гряды, что они сажают и вообще растет ли что в этих краях? Иван Степаныч гордо ответил, упредив равнодушно пожавшую плечами Валентину, что у них все свое: картошка, морковка, редиска, зеленый лук, а также огурцы и помидоры, которые они выращивают в парнике по-сибирски. Конечно, ежегодно много навозу закладывают в усадьбу, зато родит земля все и первосортно.
Теперь Мария глядела на эту едва проснувшуюся, но, оказывается, живую, щедро родящую землю с каким-то сладко-тревожным чувством. Какая-то надежда, свет какой-то вспыхивал в душе, что-то вроде бы помнимое с детства — хотя откуда в городском-то дитяти? — выходит, снова память Рода? Надежды Земледельца на добрый урожай? Память о сладостном единении с матерью-землей? Или просто оживала, просыпалась земля, и — согласно древнему обычаю, вместе с ней и сердце ждало начала новой жизни, новых свершений, потому что беды и горести должны были остаться позади, утечь в море с талой водой…
Сидела за чужим кухонным столом немолодая уже — хотя так быстро промелькивает теперь жизнь, что не успеваешь себя почувствовать старой — женщина с крашенными «под красное дерево», хорошо подстриженными волосами, с худым скуластым лицом и заметными морщинками на веках и в подглазьях. Она сидела, уперев подбородок в сцепленные пальцы длинных рук, смотрела в чужое окно светлыми глазами и улыбалась ходившим в ней надеждам. В московских конторах различного ранга похожих на нее женщин, вероятно, набрались бы тысячи и тысячи. Но она, как и каждая из них, для себя была единственной и неповторимой, ее всерьез заботило предстоящее, заботило продолжение собственной жизни и судьбы больше, чем все на свете.
В кухню вошел Ивам Степаныч, наблюдавший недолго за Марией из коридорчика.
— Задумались, Мария Сергевна? — окликнул негромко он. — Плохо спалось — рано встали? Вроде я слышал за стенкой у вас шум ночью — вставали?
— Побродила, — ответила Мария, улыбаясь. — Что-то не привыкла я еще к такому одиночеству и тишине. Все прислушивалась: тут хрупнет, здесь треснет… Привыкну. А вообще — хорошо…
— Ходят… — сказал серьезно Иван Степаныч, — я тоже не сплю ночами, все слушаю: ходят! Ночные мысли и тревоги плоть харчат хуже медведя… Я иконку вам поставлю, — продолжал он, — мне-то не помогает, — зла много позади. Про́клятые мы. А вы — что ж? Чистая небось душа…
— Я некрещеная, — отозвалась Мария. — И в бога не верю…
— Да теперь кто и верит, — согласился Ивам Степаныч. — Старухи и те комсомолками уже были, какая вера? А иконку я поставлю, если вы не против. Хорошая, старообрядческая еще…
Вернувшись на следующий день с дежурства, Мария увидела на комоде возле зеркала темную старую икону, был на ней изображен некто строгий с жестко поднятым у сердца двуперстием. В иконах Мария не понимала ничего, но убирать не стала. Пусть стоит. Тоже память Рода, надежды и чаяния собраны за века в этой почерневшей доске…
— Иван Степаныч, — спросила Мария, все так же завороженно глядя за окно на сырую черную плоть земли. — Не продает тут у вас кто из соседей дом? Такой же, как у вас? Я бы купила, я перед отъездом разное ненужное барахло распродала, у меня есть деньги. Тут ведь недороги, я думаю, дома?
— Не слыхал… — Иван Степаныч удивленно взглянул на нее. — Для чего вам дом? Живите у нас, вам это удобней будет. А придет время, вам в городском доме квартиру дадут, с удобствами. Этот-то дом ведь топить надо, дрова заготовлять, куда вам!.. Да и одной в доме… Неспокойно у нас стало, как бичи понаехали, — нельзя одной!
— А вы все-таки спросите, Иван Степаныч. Очень хочется… — Мария, как умела, обольстительно улыбнулась желтолицему, мудрому от болезни, точившей его, человеку. — Так мне захотелось, прямо сердце зашлось! У меня есть напарница с семьей. Вот бы и жили…
— Спрошу… Продают… Везде, я думаю, по личным обстоятельствам некоторые продают — как не продавать? — Иван Степаныч недоверчиво покачал головой. — Только я советую, живите у нас, и нам веселей. К тому же, я слыхал, сносить наш поселок будут…
— Это когда еще! Узнайте, ладно? — еще раз попросила Мария.
Иван Степаныч обещал.
Марию, обрадованную пришедшей удачной идеей, так и подмывало еще в вахтовке рассказать об этом Шуре. Но сдержалась, не хотелось обсуждать подробности при народе. Первые полтора часа, как заступили на дежурство, тоже было не до разговоров: середина недели, заказанная техника вышла почти вся, они регистрировали и направляли ее на участки. Затем наступила передышка, можно было вскипятить чайник, заварить чаю. Мария принесла цейлонского — московских еще запасов. Уралочка Шура тоже была чаевницей, так что обе довольно предвкушали заслуженный кайф.
Обдумывая дорогой свою вдруг осенившую ее идею, Мария прикинула уже, что стоит дом здесь никак не больше двух тысяч, а то и меньше. Эти деньги у ней были. Раньше чем через два-три года квартиру ей не дадут и старый поселок не снесут: людей куда-то селить надо? Значит, за это время добрая половина от этих двух тысяч у ней уйдет как оплата снимаемой комнаты. Даже с точки зрения практической — выгодно! Но это она себя просто уговаривала, утишая в себе радость и вспыхнувшее безумное желание стать полновластной владелицей вот такого огромного, каменной крепости, древнего дома, кусочка земли, способной рожать, давать радость от общения, единения с ней… И удачно, что в диспетчерской после суток дежурства два дня ты свободен — принадлежишь себе, делаешь то, что тебе мило и что угодно… Так прекрасно, что наверняка неисполнимо, несбыточно…
Когда они, удобно расслабившись, принялись прихлебывать из кружек чаек, Мария, сдерживая себя, как бы небрежно поведала об идее покупки дома и предложила Шуре стать совладелицей. Рассчитывала она на бурную радость — как минимум. Но Шура настороженно прищурила голубенькие глаза в светлых ресницах, энергично затрясла головой:
— Да вы что, Мария Сергеевна! Где же я возьму такие деньги? Тысячу? Два раза переехать — все равно что один раз погореть! Ребятишки… а теперь вот Володя уже почти месяц бюллетенит; что он там получит — слезы! Нет, на меня не рассчитывайте, я не дура в такое предприятие влезть!
Мария даже вскочила, неприятно изумленная, не находя что сказать.
— И потом старый поселок все равно сносить будут. Это точно, это вы имейте в виду.
Шура, раскачиваясь на табуретке, почти враждебно следила, как Мария прошлась возбужденно раз-другой по небольшому свободному пространству диспетчерской палатки.
Розовокожее и белобровое, с тонкими бесцветными губами и тяжелым, точно чемодан, квадратным подбородком, лицо Шуры неприязненно замкнулось, сухокожий лоб был наморщен. Не иначе, она решила, что Мария желает провести ее, втягивает в темную, выгодную лишь ей аферу.
— Старухам тогда предложу… — растерянно начала размышлять вслух Мария. — Одной-то велик дом, да и страшно. Я большой дом хочу купить. Если, конечно, кто-то продаст.
— Зачем вам старая хоромина? Вам через годик-другой в нормальном городском доме комнату дадут. Тем более начальник знакомый — может, и раньше!
В последнюю фразу Шура вложила какой-то особый смысл, но Мария не стала вдумываться, переживая крушение овладевшей уже ею мечты.
— Да ну эти блочные сырые коробки! — отмахнулась она, хотя недавно, когда лежала, выздоравливая, мечтала как раз о крохотной, пусть однокомнатной, квартире в цивилизованном здании со всеми удобствами. — Тут я одну ночь только проспала, просто возродилась, влюбилась! Так захотелось всегда жить в таком доме! Снесут?.. Не захочешь ехать, так перенесут небось куда-нибудь в зону отдыха. И потом, пусть три года, да наши! Огород можно посадить, зелень всякую, огурчики… Неужто тебя не соблазняет?
Шура опять замахала руками:
— Огород! Я лучше век этих огурчиков есть не буду! Мне этот огород с детства еще остобрыдл. То копай, то поли, то поливай. Вы этого не нюхали…
— Нюхала! И очень нравится.
— Ну, дело хозяйское. А я из-за огорода да из-за скотины учиться не смогла. Вы институт окончили…
— И работаю оператором! — съязвила Мария. — А ты, без института, — диспетчером!
— Ненадолго. С высшим образованием-то! Обглядитесь — да наверх! Если ничто не помешает… — Шура опять как-то странно взглянула на Марию и продолжала жаловаться на тяжелое детство.
— Мама умерла, младше меня четверо. Я как раз семилетку окончила, способности у меня все учителя находили! Ну, а отец не пустил в восьмой: ребятишки в уходе нуждаются, потом — дом, скотина, и кормить тебя я не намерен! Год дома побатрачила, думаю, теперь я на тетрадки заработала? Опять — нет… Ну, тут подвернулся один, я и ушла к нему, отцу назло. Семнадцать мне было. Девочка-то от него у меня… Отцу жениться пришлось, вдова одна давно под него клинья подбивала, а хозяйство-то у нас крепкое. Мы с моим нерасписанные жили: несовершеннолетняя, а отец согласие не давал. Месяц всего прожили, тут мой с дружками пивной ларек по пьянке обчистил, дали им срок. Вот и пожила замужем, позору-то! Поселок небольшой, на виду все… Я в Новокузнецк уехала, там швеей в ателье устроилась. За Володю замуж вышла, он девочку усыновил. Выпустили того через два года, а он — на́-поди! — разыскал меня. Я ему: «Я замужем, не хочу с тобой жить». Он ножом грозит, люблю, мол, и девочка моя… Я убежала, Володе боюсь сказать, отравиться хотела. В ателье пришла, а женщины говорят: из-за всякого урки травиться! Скажи, мол, мужу, разве можно это скрывать? Сказала. Володя говорит: «Давай завербуемся? Жилья нет, снимаем, город не нравится. И урка этот тебя не оставит, раз грозится. Не буду ж я с тобой везде ходить». Собрались и сюда уехали…
Мария никак не отнеслась к Шуриному рассказу, села снова и молча стала пить чай. Еще полгода назад она, наверное, восприняла бы жалобы сочувственно, а сейчас раздраженно и язвительно перебирала в мыслях жалкие Шурины фразы: «год побатрачила», «мама умерла, четверо ребятишек младше», «на тетрадки не заработала…» Марииной ровеснице и в голову бы не пришло, что кто-то еще должен выращивать младших сестренок и братишек после смерти матери, кто-то еще должен хлопотать по хозяйству! Набаловала мать, следуя моде времени, старшую дочь, не заставляла по дому работать: пусть, мол, учится, раз способная!.. Вот и плата. А зачем, допустим, Шуре высшее образование? Почему у всех должно быть высшее образование? Чтобы, вырвавшись от земли и скотины в «чистое» житье, со спокойной совестью полубездельничать в одной из бесчисленных контор? А за тот месяц, что Мария живет вместе с Шурой, ни у ней, ни у ребятишек книжки не видела в руках. И ерунда, что некогда, — всем теперь некогда! Хотела бы — нашла время. Значит, высшее ни к чему, если нет к образованию нутряной тяги. Самый бы раз дома отцу помогать и в совхозе работать.
Сердясь на Шуру за разрушенную мечту, Мария снова взялась за сводку, продолжая проставлять и подсчитывать фактический выход транспорта. За делом уходила из души черная волна раздражения, вспомнилось читанное не так давно, кажется, у Анатоля Франса: когда хочешь сделать людей одинаково добрыми, прекрасными и благородными, неизбежно приходишь к желанию убить их всех. Живой человек, даже самый прекрасный, все-таки далек от совершенства. Идеальные, «горячо любимые», если верить эпитафиям, увы, пока заселили только кладбища. Из желания исправить человечество согласно своему идеалу родилась некогда инквизиция и религиозные войны. И главный, давным-давно поразивший парадокс: машина доктора Гильотена, развязавшая руки террору, родилась по первоначальной идее из самых человеколюбивых соображений. Раньше казни производились обычным мечом, успех исполнения зависел от самообладания равно палача и его жертвы. Палачу не всегда удавалось обойтись одним ударом, казнь была трагедией, устрашавшей, ужасавшей зрителей. «Великая грешница» Мария Антуанетта, убравшая с шеи белокурые волосы и высокомерно улыбнувшаяся палачу, кладя голову на плаху…
Гильотина превратила казнь в пустую формальность, посему к ней стали прибегать чаще, чем прежде!
Так что, наверное, нечего злиться и дуться, пусть жизнь идет как ей идется, а каждый процветает таким, каким сам себя создал. Мария спросила обычным голосом, нарушая несколько напряженное молчание:
— Ты ведь комнату все равно хотела снимать? Я тридцать рублей Валентине буду платить в месяц. Хорошие деньги!
— С детьми небось и сорок спросили, отдала бы! Так никто сдавать не хочет, забогатели… — отозвалась быстренько Шура — видно, и у ней работала, прикидывая и отвергая разные варианты, мысль. — Это бы я все равно выкроила, Мария Сергеевна. Наврозь с мужем жить дорого и неудобно. Набалуется один-то…
— Ну вот, если я куплю дом, ты у меня станешь снимать?
Шура опять настороженно вскинула голову, сжала тонкие бледные губы.