И снова опустился на свое место, обхватив себя картинно ладонями за жирные плечи.
— За тебя кто должен решать вопрос? Ну, что ты заладил: понимаю, поддерживаю… Ты решай!
— Я не могу один это решить, серьезное дело…
— Пришел бы месяц назад ко мне. Так? Ты же знал, что вот-вот должна начаться обратная засыпка фундаментов… — нажимая на голосовые связки, медленно продолжал Соловьев, лицо его побагровело. — Так почему ты не подготовился сам и не подготовил людей? — И вдруг, сорвавшись, крикнул: — Вы делаете вид, что вы наивный, а на самом деле просто бездельник! Чем вы занимаетесь в рабочее время? Дремлете?
Кучерявый засопел, наливаясь апоплексической кровью, захрипел возмущенно, пытаясь что-то произнести. Но Софья Павловна, затушив энергичным жестом сигарету, махнула рукой:
— Ладно, Александр Александрович, все равно ничего не придумаешь. Надо решать вопросы, а не причины искать. Твои люди — большая помеха, что говорить-то. У меня все, Георгий Михалыч, — продолжала она и вздохнула: — Ну, а выполнение наше сгорело… Сами понимаете, план нечем натягивать. Ума не приложу, как все-таки могло получиться…
Она села. Барков сказал:
— СМУ-2, пожалуйста. Давайте, Головко…
Но опять заговорил Кучерявый:
— Я объясню, может быть, почему получилось. После вчерашнего выступления главного диспетчера у нас на собрании, я, например, ни за что не ручаюсь! Невозможно, повторяю, найти с людьми общий язык… Она вела разговор о каких-то штампах, понимаешь! Я хочу ответственно предупредить: мы в эти дамские игры не играем! Шофер работать должен, а не бегать по площадке, даму со штампом разыскивать…
— Есть приказ начальника стройки… — напомнил Соловьев.
— Так вы поймите, что из-за этих штампов у вас столовая сгорела! — крикнул Кучерявый торжествующе. — Я вчера серьезно предупреждал секретаря райкома: я ни за что не ручаюсь! Так и вышло…
Соловьев вдруг, как бы успокоившись, с интересом уставился на Кучерявого.
— Ты предупреждал? Ну-ну… Получается, это с твоего ведома все происходило? Может, ты скажешь нам, будешь так добр, кто исполнитель?
«Вот оно что… Подожгли — вряд ли, — осененно сообразила Мария. — На это все-таки решиться надо, наказание ждет суровое. Но совпало — и вот уже пошла болтовня: „Не трогайте нас, хуже будет!“ Вот так так, Мария Сергеевна, взяли вас в оборот, а вы сидите и помалкиваете».
— Леонид Александрович, — произнесла она, еще даже толком не сообразив, что будет говорить. — Я бы хотела пояснить вкратце: присутствующие далеко не все слышали мое выступление, может, кому-то неясен смысл нововведений? И я тут человек новый, нужно представиться. Разрешите?
— Пожалуйста… — ответил за Соловьева главный инженер. — Недолго только, оперативка затянулась…
— Хорошо, постараюсь. — Мария перевела дух и начала объяснять так, как она это понимала, почему, став главным диспетчером, посчитала просто необходимым ввести номерные штампы для контроля за механизаторами. Повторила остроту про бетонный завод и фундаменты, но никто не засмеялся — видимо, присутствующим это сделалось уже каким-то образом известно.
— Я факты, к сожалению, не выдумала, как пытается представить начальник УМС, это все наши реальные здешние беды… — говорила Мария, разгорячась от своих слов, от сознания правоты. — Учет, строгий контроль над механизмами необходим — это наше общее дело! Тем более на повестке дня — проблема экономии горючего, которое базарят шофера, бесконтрольно мотаясь по дорогам. Почему механизаторы приняли в штыки мое предложение, я еще как-то могу понять, хотя, на мой взгляд, для большинства из них порядок гораздо выгоднее беспорядка. Но почему я не обнаруживаю энтузиазма на лицах начальников подразделений ни сегодня, ни на собрании — это мне удивительно, это наводит на некоторые невеселые размышления, догадки…
— Все? Вы кончили? — спросил Барков с вежливой улыбкой. — Вы свободны, товарищи.
— Мария Сергеевна, задержись на минуту, — попросил Соловьев.
Ну и что? А ничего… Противное, тошное ощущение от вчерашнего и сегодняшнего дня. Не поддержка, не сочувствие, не удивленное признание ее дотошного ума, не благодарность за острый анализ незнакомого ей производства — обструкция, неприятие, даже, пожалуй, ненависть… «Десять заявлений об увольнении, Маша, это серьезно, — сказал ей Соловьев после оперативки. — Ты поняла? Мне пересказали твое выступление на собрании, в наших условиях это неверная тактика. Я-то уж разобрался в подобных вещах, я бы тебе заранее подсказал…» — «Ты же сам говорил, любой приказ подпишу, лишь бы на пользу делу?..» — «Путаешь. Можно проводить любые нововведения, не размахивая ими перед глазами. Амбиция у многих: ах, вы так, а я — не жалаю! Ты им красную тряпку вывесила, ну и поперли на рожон… Набалован народец этот, заласкан…» — «Как же надо было? — растерялась Мария. Она тоже чуть было не ударилась в амбицию, но, увидев, как Леонид, отерев пот со лба, бросил в рот крупицу нитроглицерина, сдалась и обмякла раскаянно. — По-тихому? Я так не умею, Леонид, ты должен помнить… Из Москвы потому уехала: смирить себя не сумела». — «Так и не смиряйся. Надо просто ставить перед фактом: хочешь работать и хорошо зарабатывать — изволь! Придерживайся того-то и того-то. Разделить их на честных и бичей, а не объединять путем обиды! Терпением запастись нужно, Маша, нервы на кулак намотать».
Мария валялась на постели прямо в платье, полная сознания собственной глупой никчемности. Так все неожиданно повернулось — словно дамские истерические всплески продемонстрировала она вчера и сегодня! Позор. Ее прямота, ее обозначение происходящего жестокими, близкими к истине словами обернулись смешным, нелепым, унизительным…
Даже Леонид вроде бы как-то унизил ее… Смотрел устало и взросло, точно на раскудахтавшуюся клушу, а она перья топорщила обиженно и виновато.
Позвало, давая вдруг утешение, облегчение, испытанное уже лекарство: уехать! Уехать, уехать куда глаза глядят, начать новую, совсем новую жизнь! Использовать обретенный опыт… И не высовываться! Высунулась — получила. Так и надо, дуре. Ну и уеду, не привыкать…
Волной прошла по телу с током крови темная боль — это любовь, объединившись с ненавистью, разрушала красные тельца, уничтожала исподволь, словно тропическая лихорадка. В девятнадцатом веке и раньше умирали от любви, сгорали, как от тяжелой болезни. В конце двадцатого такого что-то не слышно, она — последний из могикан, последняя на земле, рухнувшая под непосильной тяжестью чувств. Любовь, ненависть, надежды, крушение надежд — смертельная, взрывоопасная смесь…
Коротко постучали, вошел Иван Степаныч. Мария не поднялась: не было сил. Посмотрела недовольно из-под век: «Тебя еще не хватало с разговорами!» Но Иван Степаныч, словно бы не поняв, сел на табурет, покашливая, закурил.
— Нашел я вам, Мария Сергеевна, продажный дом, не раздумали? — спросил он. Мария не ответила, пожав плечами. — Хороший дом, и огород посожен, в порядке. Старуха весной умерла, а старик — вот сейчас. Сын не хочет с хозяйством, продает…
Мария молчала, но слышала уже, как распрямляется счастливо что-то в душе, как вновь заполняет ее надежда. Она улыбнулась Ивану Степанычу смущенно и виновато: и правда не стоит думать о людях хуже, чем они того заслуживают. Дом, огород — свое место на земле. Надо подумать.
— А мне бы не хотелось, чтобы вы съезжали, — продолжал неторопливо Иван Степаныч. — Жили бы и жили… И плату мы снизим вам, не в ней корысть. Вас-то Валя еще стесняется. А без вас окороту не будет…
Он сидел, поставив косо босые ступни с черными, поломанными ногтеедом ногтями, обтянутое помертвелой желтой кожей лицо его было полно каким-то непонятным Марии спокойствием иного знания.
— Мне жаль Валю. Малышкой помню, вырастил ее. Жену не жаль, уехала гостить — и ладно, спокойнее даже. А Валя хороший человек, горячий только. Подлостей не понимает, не принимает. Наобижали люди, ожесточилась… Зайдите к ней, — повторил он настойчиво. — Я вас очень попрошу поговорить с ней по-умному. Меня она не слушает, но вас послушает, она уважает вас.
— Что я ей скажу, мне самой повеситься хочется! — буркнула Мария, тут же пожалев. Не надо произносить жалостных слов, обнажать свое слабое. Никто все равно не пожалеет, не поможет. Нет на всем белом свете человека, который бы подставил тебе плечо в трудную минуту. Значит, не раскисай, будь лучше злой, чем жалкой.
— Не повеситесь, — покачал головой Иван Степаныч и вдруг улыбнулся добродушно и покровительственно: — В вас жизнь играет, я же слышу.
— Правильно, это я так, — Мария тоже ответила улыбкой. — Бывают минуты слабости… Иван Степаныч, я хочу дом! Все равно хочу! Когда говорить пойдем?
— Завтра.
Однако к Вале идти она не нашла в себе силы. Что скажешь? Сам себе не поможешь — никто не поможет. От чужого вмешательства, сочувствия, иной человек только раскисает, опускает крылышки, проникаясь к себе умиленным состраданием. Помочь может лишь свой, родной, имеющий власть взять на себя, по праву, половину твоей тяжкой ноши. Но ни у нее, ни у Валентины нет такого родного. Им надеяться не на кого. В горьких мыслях этих Мария задремала.
За окном замерли недолгие сумерки. Очнулась оттого, что ее гладили по лицу. С трудом подняла веки, возникая из неяви в явь — над ней близко моргали светлые ресницы, смотрели замутненные жаром глаза с нечетко растекающейся радужкой. Жаркое дыхание душно обносило ее. Вздрогнула: «Леонид!» И не могла сообразить — въяве ли это.
«Маша, ты не заболела, вроде как горишь вся?» — «Да нет… Не знаю. Ты что?» — «Напугался вдруг среди ночи — даже сердце зашлось: вспомнил, лицо отчаянное было, когда уходила ты. Исступленное. Обидели тебя все, я понял. Еле достучался. Погоди, я хоть сяду…»
И, сопротивляясь его рукам, его нежности, поднялась. Прошлась по комнате, причесала растрепанные волосы.
— Я тебя понимаю, Маша, — продолжал Леонид, следя за ней. — Остыл немного — понял… Так все тяжко сошлось, и я виноват во всем! По работе сам тебя попросил помочь, потом, нет, не бери круто. Разочаровалась ты. Но встань на мое место: на площадке сейчас был, ни одного самосвала с бетоном не пришло в ночную смену! Рабочие без дела сидят. Поднял Кучерявого: мол, некого поставить. Тот болеет, этот уволился, у того машина поломалась. Разберись. Пока их не трогали, видишь, дело как-то шло. А сейчас…
— Чего же ты опять от меня хочешь? — почти закричала Мария, слыша, как ударила в голову волна ненависти и негодования. — Разве нет возможности разобраться?
Да поручи хоть Соне, она уж раскопает, разыщет — где, кто, что? Боишься — уволятся? Не уволятся. А даже если… эти уволятся, другие приедут! Все равно увольняются, уезжают, утекают, играете вы с ними в поддавки или нет. Набаловали, сам сказал. Занянчили, заласкали.
— Ты права, — как-то равнодушно согласился Леонид, вздохнул, помолчал.