— Теперь о личном, — заговорил он снова. — Сам я, при свидетелях, сказал тебе, что должен на серьезный шаг решиться. И не решаюсь никак. Прости, не тот я уже, какой был до болезни. Сцен боюсь, скандалов, слез. Жена моя — человек нервный, с изломанной до меня жизнью… Да и жаль мне Светку, чем она виновата? Но я тебя люблю, мне никто не нужен, кроме тебя! Я не сплю с ней, как ты тут появилась, как я тебя вспомнил. Не могу…
Он поднялся, шагнул к Марии, она вытянула отстраняюще руки:
— Не надо, Леонид! Я все понимаю, я ни в чем тебя не виню, только не надо, не трогай меня! — И сказала горько, пожалев себя, посочувствовав своей неудалости: — Уеду я, Леонид. Нелепо, что мы встретились опять. Тогда ты уехал, теперь мой черед.
— Куда ж ты уедешь? — он развел руками. — На этом свете непременно какое-никакое свинство возникнет. Без конфликтов только там, — он повернул ладонь кверху. — Да и то неизвестно. — Он сделал было снова движение к ней, потом усмехнулся: — Не бойся. Что ты напряглась? Сейчас сигаретку выкурю и уйду.
Достал из кармана брюк смятую пачку, закурил, щелкнув зажигалкой, сильно выпустил дым через ноздри. Сидел, ссутулив плечи, наморщив лоб, — жалкий, в общем. Сердце Марии объяло раскаяние, желание защитить, загородить от какой-то громадной беды, опасности. И, поддаваясь расслабленно нежности, шагнула, накидывая крючок на дверь, сунулась слепо лицом под мышку ему, сладко вдохнула единственный для нее, родной, пронзительный запах, ловя плечами, спиной торопящиеся счастливо, растерянные руки.
— Ленька… — бормотала исступленно. — Господи, люблю, единственный, любимый, ненаглядный… Не думай ни о чем, я все на себя возьму…
Он остался до утра, задремывая и снова просыпаясь, шаря жесткой ладонью по ее телу, шептал удивленно и нежно: «Маша, ты?.. прямо не верю себе…» Перед утром они проснулись оба. Леонид улыбнулся отекшим, помятым лицом:
— Ну что? Вместе на Голгофу? Я же не смогу теперь без тебя.
И зашептал щедро разные милые глупости, ласковые слова. Она тоже шептала, не веря толком, что все это было с ней, так прекрасно было. Думала о расплате позором, которая ждет ее, но пока ей было все равно.
Когда уходил, вздохнул, нахмурившись, смущенно:
— Скажу сейчас Светке. Плакать небось будет. Не выношу бабьих слез… Да еще тут в историю она дурацкую влипла, какие-то меха неучтенные покупала, у ней их реквизировали в Артеме на конференции.
— Не хочу вникать! — перебила его Мария, уже за что-то предстоящее сердясь на него. — Разбирайся в этом сам, я не хочу! — И добавила, желая, чтобы он возразил: — Не говори ей ничего, я этого не требую. Все пускай остается по-прежнему. А я уеду.
Но он не возразил, а улыбнулся невесело, покачав головой:
— Договорились же… Что ты — снова здорово.
Она еще подремала после его ухода, потом поднялась. Причесалась, мазнула по щекам цветной пудрой, чтобы как-то замаскировать следы счастливой ночи. Но радости в ней уже не было — сухая горечь и предчувствие беды.
В окне кухни увидела желтое лицо Ивана Степаныча, неприятный озноб пошел по телу: начинается расплата… «Вместе на Голгофу!» Ну да, вместе!.. Позор всегда падает на женщину. Конечно, она теперь свободный человек: кто ей укажет, с кем спать, с кем нет. Тем более, как все вокруг утверждают, прогресс в этой области значительно ушел вперед. Прогресс-то, может быть, и ушел, но она, увы, осталась старомодной.
Раздумывая обо всем этом, Мария добралась до диспетчерской. Дежурить должна была наименее знакомая ей, но крепкая, опытная пара: Алевтина Исаковна и Лариса Павловна — обе немолодые, некрикливые, дружные. Мария их даже в магазинах встречала вместе, жили они в старом леспромхозовском щитосборном доме в соседних квартирах. У Алевтины муж работал прорабом, у Ларисы — врачом ветстанции.
Еще дорогой Мария решила, что никуда и ни от чего отступать не будет. Вообще ничего не будет круто менять в той главной линии поведения, которую она себе выбрала. Ну, а как пойдет дальше — жизнь покажет. О Леониде она старалась не думать, но думала. Только о нем и думала: то и дело окатывала ее жаркая волна памяти о минувшей ночи.
Вместе с диспетчерами составила список действующих объектов, записала в приказ, который должен был подписать Соловьев, фамилии мастеров и участковых диспетчеров, ответственных за штампы. Потом Лариса Павловна поехала подписать приказ и развезти штампы, а Мария села писать еще один приказ о других нововведениях в диспетчерской работе, сообща придуманных на той самой летучке.
Смена теперь должна была начинаться у диспетчеров не с восьми, как на производственных объектах, а с девяти, чтобы механизмы по объектам распределяла дежурившая диспетчерская пара, поскольку ей известна ситуация на участках на текущий момент, известны изменения заявок, вызванные какой-то необходимостью. Новым диспетчерам потом легче, спокойно ознакомившись с обстановкой — поскольку самый трудный час начала смены миновал, — заниматься распределением бетона, сбором и составлением заявок.
Разделавшись с этим, Мария начала набрасывать для себя схему распределения рабочего времени шофера на перевозке бетона. Надо было попробовать отыскать способ изменить порядок оплаты, чтобы шоферы были заинтересованы довозить бетон до объекта. Она чертила, морща лоб, поскольку нынче голова работала скверно, гараж — бетонный завод — погрузка. Бетонный завод — объект — разгрузка. Обратно — холостой прогон до бетонного завода. Время основное, время вспомогательное, нормативное время.
В палатку вошла Софья Павловна, села в закутке возле стола Марии. Лицо ее было напряженным, глаза раздраженно-смущенными. «Начинается! — догадалась Мария. — Визит добродетельной женщины номер первый. Кто следующий?»
— Выйдем, поговорим, — позвала Софья Павловна быстро и негромко.
— Я занята, — ответствовала Мария, ощутив в себе бездну хладнокровия. — Ты про сегодняшнюю ночную смену? Про бетоновозы? Знаю. Я думаю, больше недели реакция шоферов на нововведение не продлится.
— Хорошо бы… — Софья Павловна подвинула к себе ее схему, поглядела рассеянно, пытаясь понять. — Нет, я не про то… Хотя про то тоже. Тут, понимаешь, наковыряла ты событий! Мария, я тебя предупредить хочу об одной вещи. Выйдем все же давай…
Отложив бумаги, Мария вышла следом. Дойдя до бетонного блока, валяющегося неподалеку от обочины, они сели.
— Не бывала я в таких переделках, — начала Софья Павловна, пряча глаза и извлекая из кармана платья сигареты. — Опыта у меня нет… — Она беспомощно поглядела на Марию, но та молчала. — Понимаешь, Светлане стало известно, что Соловьев провел ночь у тебя. Валентина, по-моему, сказала. Она в бешенстве. Не дошла до наших краев эмансипация. Ну и вот. Я решила тебя предупредить.
— Ты или Соловьев?
— Ну, ты права, Соловьев…
Опять смущаясь и пряча черные, ставшие вдруг по-молодому грустными глаза, Софья Павловна сообщила еще, что Валентина отказывает Марии от дома, значит, нужно опять перевезти вещи и книги в чулан, а там видно будет…
— Ладно, это все не имеет значения! — сказала Мария, хотя, конечно, имели значение и грустные глаза Софьи, может быть издавна тайно надеявшейся, что Соловьев любит ее, хотя бы платонически, в душе. И то, что Валентина теперь презирает ее за то самое, за что она совсем недавно била мужа. И то, что Леонид, не желая новых сложностей, прислал для разговора Софью, а не приехал сам — как, наверное, было бы естественней, раз уж так получилось. Ну что же, надо было все это принять в сердце, объять, осмыслить, перемолоть и остаться живой… Жить она, несмотря ни на что, хотела.
— Я сегодня «форму два» сдаю заказчику, — сказала Софья Павловна. — А потом заеду за тобой, заберем ко мне вещи. Сообразим вечером, голова поостынет.
— Леонида Александровича нет, — сказала секретарша, чуть ухмыльнувшись краешками губ. — Он в Артеме.
— Я к Баркову, — ответствовала Мария, поглядев холодно. То, что все происшедшее не касалось никоим образом этой толстой, коротко подстриженной девицы, — было несомненным.
— У него люди.
— Вот и хорошо, — отворив двойные двери, Мария вошла. — Можно?
У Баркова сидел Кучерявый. Увидев Марию, пыхнул возмущенно, поднялся.
— Так я пошел, Георгий Михайлович.
Барков кивнул, недовольно и недоуменно глядя на Марию сквозь стекла очков. Кучерявый вышел.
— Я вас слушаю?
Мария молча положила на стол заявление и, пока Барков читал, не торопясь и, очевидно, одновременно обдумывая, как он должен отреагировать, она разглядывала его.
Был он худ аскетической худобой служителя идеи, лыс — только на висках и на затылке оставались темные волосы, окаймлявшие череп, — тонкогуб, длиннорук, длинношеий. Главный инженер, несомненно, был серьезной личностью. В предстоящем Соловьеву поединке трудно предсказать, кто окажется побежденным и раздавленным. Но не она. Она уезжает.
— Почему вы увольняетесь? — спросил наконец Барков негромким, без звука, голосом.
— Осложнились обстоятельства работы, а мне как раз в другом месте предложили более выгодные условия, а главное, уже налаженное производство.