— Сбегаете? — посмеялся чуть-чуть лицом Барков, показал зубы в улыбке. Челюсти у него, надо полагать, были вставными: зубы белели сплошь и неестественно ровно.
— Да… — подыграла Мария, опустив потерянно глаза. — Женщине в одиночку тяжело заниматься ломкой, пробивать нечто непривычное местному большинству, хотя, на мой взгляд, необходимое. Я рассчитывала, что меня поддержите хотя бы вы или Соловьев…
Барков принял ее игру, однако, когда она назвала Соловьева, на лице его дернулся какой-то мускул.
— Но для чего же обязательно ломать? Мы и до вас работали. Строили. План выполняли. Даже районное знамя имели.
— Липа, — Мария нахально усмехнулась и выдержала его взгляд. — У меня имеются все подробные выборки из годовых отчетов и ведомостей. Я человек заводской, люблю цифры, а не эмоции. Но мне теперь наплевать, я не собираюсь воевать с вами. Подпишите заявление.
Главный инженер смотрел на нее через стекла очков умными, холодно посмеивающимися глазами:
— Воевать? Но ведь так, как было, уже не будет. Нарушен стабильный ход вещей. Вы его нарушили. Люди увольняются. Столовая сгорела, а мы рассчитывали на нее при выполнении июньского плана. Вы не считаете себя виновной?
Мария снова выдержала его взгляд, улыбнулась, сожалея:
— Как и вам, мне глубоко неприятно происшедшее. Однако думаю, что видеть и искать виновного следует в ином месте. Обвинить, хоть и косвенно, в случившемся меня — значит пойти по пути легкому, но неверному…
Барков начинал ей нравиться. Интеллигентный человек, знающий, что такое игра по правилам, не скрывающий наличия в себе второго — или какого там — дна. Он не станет, как Кучерявый, переносить служебные дела в личную плоскость, не станет пялиться с ненавистью, встретив на улице, поклонится с улыбкой, подержит за ручку, расспрашивая о здоровье. Старая еще выучка. Напакостит по службе, если ты прохлопаешь, но это входит в правила игры: не зевай! С такими Марии, например, воевать интересней. Такие ей встречались, Кучерявый — незнакомое явление. Скрестить шпаги разума, сообразительности, умения свалить противника точным анализом и расчетом. Откуда он взялся здесь, среди царства практиков с заочным полуобразованием? Кардинал Ришелье из популярного фильма о четырех сорвиголовах?
Видимо, мысли Баркова ходили возле тех же приблизительно откровений. Он вдруг поглядел иначе, улыбнулся узким ртом, как равный равной:
— Ну что же, давайте всерьез. Зря вы думаете, Мария Сергеевна, что до вас мы тут сидели с закрытыми глазами, а вы их нам открыли. Увы! Все, что вы обнародовали, нам, к сожалению, было известно. Я тоже имею некоторый производственный опыт и привычку осмысливать происходящее. Однако мне свойственно и предвидение. Если бы вы пришли с тем приказом ко мне, а не к Леониду Александровичу, я точно предсказал бы вам последствия. Было пусть шаткое, но равновесие. Вы его нарушили. Когда оно вновь восстановится, сказать трудно… — Он снова устало и опять, как равной, улыбнулся, показав ровные белые зубы. Свои: Мария разглядела на резце темную маленькую пломбочку. — А уволить вас, Мария Сергеевна, я не могу. Леонид Александрович мне этого не простит, поскольку назначал на эту должность вас он. У нас и так отношения натянуты, я не хочу брать на себя еще и это. К нему. Он должен скоро появиться.
— Прекрасно. Это вопрос времени тем не менее. Заявление я оставлю.
— Подумайте. И не горячитесь. Мне кажется, мы сработаемся…
Софья Павловна заехала за ней в диспетчерскую в седьмом часу. Сдала фундаменты под обратную засыпку по последним осям, была по этому случаю весела и довольна.
Обратная засыпка в смену с шестнадцати часов пошла полным ходом. Надо полагать, Кучерявый действительно бросил туда всю имеющуюся технику. Мария попросила заехать на котлован. Спустившись на подножку, посмотрела, как груженные грунтом МАЗы и КрАЗы сползают вниз, разгружаются, грохая кузовами, и густой цепочкой выползают с другой стороны. Два бульдозера безостановочно и старательно ровняют, раскатывают ножами кучи грунта.
— На завтра заказала «утюги» и «трамбовку». Это в заявке я особо подчеркнула, это важно. Учти, Мария! — Софья Павловна тоже сосредоточенно и увлеченно следила за работой. — С первых же слоев необходимо как следует трамбовать, а то в цехе после полы просадку дадут. Был такой грустный опыт.
— Учту… Я ухожу, Соня. Подала заявление…
Мария ехала, слыша, как щемит сердце: все тут ей уже понятно до мелочей, есть теперь в подробностях строительной текучки свой азарт, необходимый, чтобы работать без унынья и отвращения. И вот уезжает. На Камчатку? На Курилы? Да нынче ей все нипочем, она поняла старух, да и не только старух: не устроило в одном месте, покидали в чемодан небогатые манатки, поехали в никуда — и «не пошто», потому что там их все равно ждут. А жаль уезжать! Как выяснилось, пустила она, оказывается уже корешок в эту землю, начнешь отрывать, обязательно оставишь тоненькие, боковые — важные для существования на этом свете… Не кочевник она по натуре.
Дальше опять ехали молча. В Марии кругами, словно в полой сфере, летели-переплетались, просверкивали, точно молнии, больно поражая вдруг какой-то кусок этой сферы, разные, не выносимые на поверхность сознания мысли. Она ощущала это просто: болит душа… и главной болью души был он, Леонид. Эту боль надо было забыть и забить. Мария стала тогда размышлять. Уже теперь старательно оформляя в слова мысли — уедет… Уедет на большую налаженную стройку. Забудет. Там все прекрасно.
Грустная предстояла им работа: удобно устроилась здесь старая библиотека, пристоялась уже, думала, что покой обрела. И вот — снова в ящики, в который раз…
Вошел Иван Степанович, взял с комода икону, сказал укоризненно:
— Я, Мария Сергевна, от вас такого никак не ждал…
— Чего не ждал, Ваня? — вдруг быстро перебила его Софья Павловна. — Что Валька наболтала? Ты тут, может, свечки зажигал?
Иван Степаныч постоял, зажав под мышкой икону, покачал головой:
— Свечей — нет, не зажигал. Не мое все это дело, правильно. Живому — живое… Ты права, Соня… Помочь вам посильно? Все быстрее, раз так вышло…
Мария спросила его о доме, где умерли старые хозяева. Иван Степаныч ответил, что сын их уехал в Иркутск, устраиваться на работу.
— Я вам сообщу, Мария Сергеевна, когда он объявится. Я это все держу в памяти… — пообещал Иван Степаныч.
Когда они управились с книгами и собрали вещи, подъехала вахтовка. Слава с Иваном Степанычем принялись таскать и грузить в кузов неподъемные ящики.
Вошла Валентина, уже явно на взводе, готовая к скандалу, но, встретившись с Марией взглядом, промолчала, скрестила под мощной грудью полные сильные руки с маленькими толстыми кистями, переступила с ноги на ногу, обмахнув комнату взглядом. Опять поглядела на Марию.
Огрузнело за тот, без малого, месяц, что миновал со смерти мужа, литое сильное тело, одрябли похмельными вдавлинами щеки, налились отеки в подглазьях. Так и прожили две женщины бок о бок, не поговорив толком. Хотя было о чем.
— Ну, — сказала Софья Павловна, когда под окнами прогудела вахтовка. — Погрузили все. Присядем на дорожку? Валя, присядь с нами!
Валентина шевельнула красным распухшим ртом, словно хотела произнести что-то, потом поднесла к лицу руки, обмякла слезливой гримасой:
— Не знаю я ничего, не знаю! Оставьте меня…
Грубо взрыднув, ушла.
В комнатке Софьи Павловны были чисто намыты полы, на окнах топорщились стираные крахмальные занавески, стояла вторая койка, аккуратно застеленная казенным бельем.
На столе, покрытом вместо скатерти простыней, поблескивали две бутылки водки и бутылка шампанского. В большой кастрюле была начищена и залита водой картошка, лежала жирная красная рыба на газете, две банки мясных консервов, большая охапка ожестеневшей уже, но пахнущей свежо и зло на всю комнату черемши.
— Соня! Не иначе как кто-то в тайге подох? — изумленно и обрадованно всплеснула руками Мария, намеревавшаяся, приехав, тут же взяться за уборку.
— Я же тебя знаю! — засмеялась Софья Павловна, зашарилась смущенно в кармане неуклюжего, ацетатного шелка, платья, добывая свою «Шипку». — Старухи подсуетились. Сегодня сдача была, их смена кончила раньше, я и попросила убраться в комнате, как смогут, да пожрать купить. Видишь, ради тебя постарались, я сама такого не ожидала! Сейчас придут, поужинаем, поговорим…
Бывшие Мариины соседки пришли веселые, напудренные бело по загорелым уже лицам. В крепдешиновых, давнишней моды, платьях с отложными воротничками. Облобызались сердечно с Марией, точно она уезжала куда-то и вернулась. Вернулась в клан одиноких-отверженных, они сами не сознавали, что именно этому обрадовались.
— Мы, Соня, водку-то в запас купили, — предупредила Мария Ивановна. — Вдруг забредет кто, вас двое, а она не всегда есть.
— По мне, хоть бы ее и вовсе не было… Вот шампанское я люблю. — Софья Павловна, устало поморщившись, опустилась на стул, наблюдая, как старухи ставили на плитку картошку, резали рыбу и хлеб, мыли черемшу. — Никто не забредет, — уверенно сказала вдруг она, много погодя.
А Мария опять низала одну на другую плохо сформулированные мысли, которые приходили ей в голову только потому, что попала она в невероятные для себя, непривычные условия. Думала о том, что все на свете перемешалось, наверное, виновата война, доставшая длинной жуткой рукой и в эти лета Марииных любимых старух, да и ее самое… Ведь по делу-то, по традиции вековой — как? Старухи должны бы посильно хозяйничать в родовом старом доме, поддерживая свой лад и уют. А второе поколение — например, Софья, Мария, мужья их — приходили бы с работы в этот лад и уют. Сколько сил, нервов, тяжких дум не пришлось бы им тратить. А потом, тут же и третье и четвертое поколение родных, кровных, нужных. Оборвала многие и многие родовые цепочки война, невосстановимо это… Невозвратимо…
А потом сварилась картошка, они все дружно принялись за еду. Старухи выпили водочки, Мария и Софья — шампанского, повеселели, говорили наперебой что-то, не имеющее утилитарного значения или смысла, но несшее в себе великий исконный смысл: то полыхал, объединяя, древний родовой костер Единого Языка, а они грелись, оттаивая душой и сердцем, возле.