Мария думала, уже без трагического надрыва, что это предопределение у ней семейное — быть одинокой. Бабушка осталась одна совсем молодой, мать и не выходила замуж, тетка — тоже. А началось это, видно, еще с супруги Г. Богаевского, убитого Валентининым пращуром. Марии было приятно думать, что книжки с автографом, отданные ей Иваном Степанычем, все-таки принадлежали ее прапрадеду.
Только, конечно, у родных ей женщин хоть дети были, было с кем старость коротать.
И, словно услышав эти ее думы, возбужденная, захмелевшая Мария Ивановна, не обращая внимания на одергивание Софьи Павловны и подруги, начала увещевать Марию:
— Марусенька, ты знашь, я тея люблю и тея старше, ты меня послушай! Не путайся ты с энтим кобелем женатым! Это я тее опять же из своей жизни могу сказать: оне все одинаки. Ты надеешься, а он сорвал свое — и пошел, а ты опять онна. А он, хоть жену не любит, да с женой! Вдвоем ему и не скушно, а забава у всех одинакая… Лучше ты найди холостого, хошь и помоложе, и необразованного, но ты женщина ученая, сумеешь ево заинтересовать да к рукам прибрать. Это не стыдно, что моложе, сейчас многие выходят. Поженитесь, детишек заведете.
— Мария Ивановна! — сказала Мария веселым басом. — Матушка моя, опомнись! Вот ты, ничего себе, с полстакана разгулялась! Какие дети, я скоро полсотни разменяю.
— Еще не так скоро, а в жизни всякие чуда бывают! Не родишь сама, дак сиротку возьми — и семья! — и вдруг всхлипнула, заговорила трогательно, со слезой, как это она умела. Рвала Марии сердце: — Меня бы в энтом случае ты взяла бы к сее, Марусенька? Хозяйствовать? Уж я все умею делать — и постряпать, и пошить чего, и с детишками бы с удовольствием займалась! А то тяжело мне стало на бетоне, голова с устатку не переставая болит, говорят, давление. И подружка у меня карахтерная сделалась, — она взглянула сурово на Анастасию Филипповну, та усмехнулась покровительственно, — это возрастное у нее, дак и у меня то же самое, я-то смиряю ндрав! Устала я, Марусенька, а куда денесси? Была бы Жанночка жива, я бы при ней хозяйствовала помаленьку, с внучатками займалась…
Мария обняла хлюпающую старуху за плечи, говорила что-то утешающее, малозначительное, жалела всем сердцем, что сделаешь, куда ее заберешь, раз своего угла нет? Дом бы купить. Да нет, уезжать надо. Уезжать.
Всю эту ночь они проговорили с Софьей Павловной, обе пришли к тому, что, хочешь не хочешь, все таки лучше Марии уехать. Тем более заявление подала. Под утро Софья тоже сказала в порыве откровенности:
— И я бы, Маша, уехала обратно в Братск! Там у меня друзья были, мы в отпуск на плотах по Ангаре сплавлялись, а то и на выходные, когда три выходных выпадало. Ты не представляешь, Маша, какая это прелесть — ни о чем не думаешь, только об опасности, ночуешь на берегу в палатке, обедаешь у костра…
Все, почти слово в слово, что говорил ей Леонид в те, прекрасные, еще до всего, минуты, когда они сидели на вскрышной куче. У Марии больно сдавило внутри тоской и нежностью к нему. Неужто не увидит она его до отъезда, не скажут они друг другу каких-то объясняющих, снимающих камень с души слов?..
— Просто счастье! Природа вокруг тебя замечательная, чувствуешь себя равной всем…
— А чего ж уехала тогда? — Мария, в общем, почти знала ответ.
Софья Павловна молчала долго, смолила свою «Шипку», потом усмехнулась:
— Ну что ж, скажу… Думай что хочешь. Из-за Соловьева уехала. Ничего между нами не было такого, видишь, он даже на дне рождения сказал, что я как мать. Ну, этого я не думала, конечно, но дружили крепко, не разлей вода. Простой был мужик — золото, хотя давно уж и в разных начальниках ходит, а Иван Иваныч Наймушин его очень любил, сам потому что из простых, да энергичных… — Она опять помолчала, затянулась, вздохнула. — Женился, я и уехала! Какая-то сразу ревность во мне появилась, раздражительность. Приду к ним, а у него теперь друзья все с женами, а я среди них — как сучка задрипанная среди волчиц! Запах, что ли, чужой чуяли. Улыбаются — как скалятся, того гляди, разорвут и жрать не станут! Ну я и смылась. — Первая засмеялась своей остроте, посмеялась и Мария.
— Я бы в Братск вернулась, — сказала Софья Павловна, когда Мария задремала уже. Видно, лежала, думала об этом. — Но, Мария, нет уже того Братска и тех людей. Строители по другим стройкам разъехались, природа тоже не та. Промышленный район стал: дымы, отходы.
— Поехали со мной на Курильские острова, — предложила Мария. — Почему-то мне на Курильские острова захотелось.
— Да нет, скучать по нем буду. Знаешь, как я по нему скучала.
До Артема от диспетчерской было километров сто пятьдесят пыльной тряской дороги. Шофер Беляева гнал здорово, как, видимо, привык. Но Мария, сев на заднее сиденье, задремала, положив голову на руки, просыпалась, когда встряхивало особенно лихо, глядела на обмелевшую Волохшу с остатками молевых бревен, осевших на перекатах и вынесенных на берег, снова задремывала. Все-таки прошедшую ночь они с Софьей так почти и не спали. Проснулась, когда «Волга» остановилась.
— Клементий Ильич просил вас к дому подвезти, — сказал шофер. — Рабочий день окончился.
И погудел. Из-за дома появился хозяин в трикотажных тренировочных брюках и майке-безрукавке, с тяпкой в руках. Мария вышла из машины, слыша в себе сопротивление и нежелание говорить на те темы, на которые они, вероятно, должны будут сейчас разговаривать. Еще неприятно ей было видеть второго секретаря райкома дома и в неглиже, она всегда была против внесения в служебные отношения этакого «вась-вась». На прежней работе Мария говорила и подчиненным, и вышестоящим твердое «вы». С другой стороны, Беляев был так любезен, что прислал за ней к диспетчерской после обеда свою машину, а в записке тоже вполне корректно писал, что очень просит приехать к нему для серьезного разговора. Не откажешься, глупо.
Беляев простецки подал ей, здороваясь, локоть, извинился, что руки грязные: возился на огороде с прополкой. Плечи его и мощная тяжелая спина были покрыты кирпично-красным загаром, большое лицо с узкими глазами улыбалось приветливо. Мария церемонно поклонилась, сделав вид, что локоть не увидела, но Беляев внимания на ее церемонность как бы не обращал.
— Заходите в дом, — пригласил он. — У меня сейчас по-холостяцки, так что извиняюсь. Жена с ребятишками в отпуске, к родителям уехала, в Якутск. Мать хозяйничает посильно, только старая уже, девяносто лет.
Он провел Марию через террасу и большую кухню, через столовую с полированной дорогой мебелью в кабинет. На полу лежала великолепная медвежья шкура, по стенам были прибиты чучела соболей, белок, рогатая голова оленя с колокольчиком на шее. Все это, на взгляд Марии, мало сочеталось с новеньким, тоже полированным письменным столом и книжным застекленным шкафом.
Беляев усадил ее за журнальный столик, достал из ящика несколько тетрадных страничек, заколотых скрепкой, положил перед Марией.
— Ознакомьтесь вот пока, — сказал он, построжев привычно голосом, — я сейчас подойду.
Он вышел, а Мария с неприятным чувством придвинула к себе странички. Иронией судьбы ей второй раз приходилось читать жалобу на себя и на Леонида, написанную на таких вот наивных страничках…
«Прокурору Волохшского района т. Васильеву П. С. Копия секретарю Волохшского райкома партии Беляеву К. И.
От Соловьевой С. А.
Заявление
Сразу дать ответ на Ваш запрос я была не в силах, так как события, происшедшие со времени моего возвращения с конференции, настолько подорвали мое здоровье, что я еле вожу пером по бумаге.
То, что Гинцар К. И., проживавшая двое суток со мной во время конференции в одной комнате в гостинице, взяла золотой кулон и деньги (100 р.), я лично не видела, поэтому утверждать определенно не могу. Но поскольку они пропали вместе с соболями (подаренными мне охотником, старым другом моего мужа Соловьева Л. А.), которых т. Гинцар, не предупредив меня и не поинтересовавшись, откуда вдруг явились в моей сумке соболя, отдала начальнику милиции, то это и навело меня на мысль, что она же прихватила золотой кулон и деньги. Однако определенно утверждать не могу и, за недоказанностью, обвинение снимаю.
Соболей прошу мне вернуть, т. к. это подарок, а не покупка. Но не секрет, что подпольная купля-продажа соболей в районе производится почти свободно, иначе откуда в охотничий сезон у женщин появляются шапки из соболя и воротники? Я же из этих соболей хотела всего-навсего сделать две скромных шапки себе и больной матери, вдове ветерана войны. Прошу, товарищ прокурор, распорядиться, чтобы соболей мне вернули.
Товарищ прокурор! Мне очень нужен сейчас Феликс Дзержинский! Который разобрался бы в странных происходящих событиях и установил истину! Не буду вдаваться в рассуждения: анализировать факты и делать выводы — задача следователя.
Два месяца назад в поселке появляется, высланная из Москвы за тунеядство (надеюсь, вы понимаете, что кроется для женщины за этим термином?), некая Мария Немчинова, московская „знакомая“ моего мужа тех позорных лет, когда сам он находился почти на дне общества. Почти сразу же после приезда Соловьев Л. А. ставит Немчинову М. С. главным диспетчером стройки (она без специального образования и не имеет строительного опыта!) и вступает с ней в предосудительные отношения, не в силах, видимо, преодолеть сексуальное порочное влияние этой немолодой жрицы легкого поведения. Они творят свои грязные дела, не скрываясь от глаз людей, которые идут ко мне с сочувствием и советами любыми способами пресечь это безобразие и вырвать Соловьева Л. А. из когтей этой особы. Я пробую мирные увещевания, взываю к совести мужа — тщетно.
За это время на стройке, не без участия, как говорят, все той же Немчиновой, сгорает готовая к сдаче столовая и происходит ряд других диверсионных актов. Это не удивляет меня, так как разлагающее влияние порочной опытной женщины может зайти далеко! Очень прошу Вас и райком партии во всем этом разобраться, в противном случае, мне придется писать в более высокие инстанции.
С ув. Соловьева С. А.».
Мария так вчиталась в этот удивительный документ, что не заметила, как в комнате появился Беляев.
— Ознакомились? — спросил он, неопределенно хмыкнув. — Ну, пойдемте перекусим с дороги. У нас в Сибири…
— Как на Востоке! — подхватила раздраженно Мария. — Спасибо, жарко, я не хочу есть. О чем вы собирались говорить со мной? Давайте ближе к делу, если можно.
— Не спешите, — укоризненно произнес Беляев, и опять, не от слов, но от интонации, Марии вдруг сделалось стыдно. — Разговор серьезный, на ходу, наспех вести его не стоит. Не желаете кушать, посидите за столом, не зря старая мама собирала.
Но аппетит появился, едва Мария села за стол. Угощал ее Беляев молодой отварной картошкой с укропом, огурчиками, свежим творогом и сметаной — экзотическая для этого времени года и для этих мест, прекрасная еда.
— Свое все! — похвастался он с довольным видом.
— Корову держите? — не удержалась, съехидничала Мария.
— Молоко колхозное, но творог и сметану мама сама делает. Не язвите! У меня печень не в порядке, мне необходимы овощи и молочное. Мы тут все любители расколоточки из мороженой рыбы. Большое количество заболеваний печени на этой почве.