— Я, — говорю, — вас еще в очереди заметил с подносом и сразу подумал: вот если бы эта девушка за столик ко мне села.
Она глупо улыбается и краснеет. Потом мы разговорились. В основном она говорит: рассказывает мне про учеников, и как она за каждым учеником смотрит. И подход у неё к каждому индивидуальный.
— …а то заканчивают школу, одиннадцать лет учат английский и два слова связать не могут.
— А вам на фирму не нужны переводчики? — спрашивает.
Вечно эти переводчики нигде нормально устроиться не могут. Бегают за работой как нищие за поездом.
— Не знаю. Нужно у директора спросить.
— Ой, спросите, пожалуйста.
— Обязательно спрошу.
Говорю ей, что знаю один очень уютный и хороший ресторанчик. И не хотела бы она со мной там сегодня вечером поужинать? Она заулыбалась. Страшная такая. Особенно родинка на верхней губе у неё большая. Говорит:
— С удовольствием!
Про ресторанчик я, конечно, наврал. Нет никакого ресторанчика. Денег нет на ресторанчик.
Вышел из дому и купил пакетного вина самого дешёвого. На еду денег не хватило. На пачку сигарет хватило. Пошёл на кухню. Там под раковиной соседи-пьяницы стеклянные бутылки пустые складируют. Я взял одну и перелил туда вино из пакета.
Думаю: «Вино в стеклянной бутылке выглядит солидно. А из пакетов только бомжи пьют». Убрался в комнате. Портрет мамаши спрятал. Пускай увидит мою бедную комнату. Пускай знает, что я бедный. «Если что-то не нравится, так и иди на хрен», — думаю.
А чайник в кафетерии я под столом забыл. Баран. Договорились с ней на восемь встретиться. Стою, жду её, весь от холода дрожу и в дырявых ботинках пальцы поджимаю.
Она приехала на машине в полдевятого.
— Извини, что опоздала, — говорит.
Сама принарядилась. Накрасилась. И шапку напялила норковую. Стоит как бочка огромная. Руки из шубы торчат.
— А кто это на машине? — спрашиваю. Беру её под руку и веду.
— Это мой брат. Он таксистом работает. Лёшенька. Я его так люблю!
Веду её в армянскую шашлычную. Она закрыта, замок висит. Она только летом работает. Делаю вид, что расстроился. Она смотрит на меня непонимающе. Глазами моргает и бородавку на верхней губе языком облизывает.
Улицу всю снегом замело. Ни людей, ни машин. Фонари еле светят. Холодрыга сумасшедшая.
— Очень жаль, — говорю ей. Она меня под руку держит, крепко вцепилась. Я чувствую её левую сиську локтём. Такая твёрдая и большая.
— Очень жаль. Когда это его закрыли? «Огни Еревана» — мой любимый ресторан…
— Так что же мы будем делать? — спрашивает и лицом ко мне тулится. Поцеловать хочет. Я целую её в губы, и она пропихивает мне в рот свой жирный горячий язык.
— Ничего страшного, я тут недалеко живу. Можем пойти ко мне.
— Ну, я не знаю, — говорит и глаза мне коровьи свои строит.
— Пошли.
В коридоре коммуналки, слава Богу, никого не было. Соседи наши, черти-алкоголики, пьют семьями и детям своим наливают. Стыдно в дом кого-то привести. Бывает, что в коридоре блевотина на полу. Или кто-то дерется. Ругается. Или спит пьяный. Мы зашли в комнату, я включил телевизор и достал бутылку вина.
— У тебя здесь уютно, — говорит и по сторонам смотрит. Сиськи у неё, как два арбуза. Высокие.
Сели с ней на кровать, пьём вино. Она мне про брата Алёшеньку своего рассказывает, мол, какой он молодец, трудяга, днём работает в автомастерской механиком, а ночью ездит грачевать на такси. И про работу свою рассказывает, и про папашу рассказывает, что он живёт где-то в деревне, и каждую неделю брат Алёшенька к нему ездит за молочком и сметанкой. И творог привозит. И вообще рассказывает, какая у неё семья ладная. Пьёт вино. Жирное чудовище. Ногами на кровати дрыгает. Я ей подливаю, внимательно слушаю и стараюсь за талию обнять. Трогаю её за грудь, так ненавязчиво. А она всё рассказывает и рассказывает. Потом говорит:
— Покажи мне что-нибудь интересное?
Я думаю, может член ей сразу показать. А если она не это имела в виду?
Залез в тумбочку под телевизором и достал наш семейный фотоальбом. Показываю ей фотографии и под блузку рукой залез.
Фотография. Я на утреннике в детском садике в костюме медвежонка. Глаза грустные.
Фотография. Я ем манную кашу большой ложкой. Подбородок у меня в манной каше.
Фотография. Я младенец, лежу голый на большой кровати. Фотография. Отец с мамашей. Зимой возле ёлок. Еще молодые. Он — солидный, в пальто и меховой шапке. Она — в шубе. Фотография. Я первого сентября с цветами. Другие дети. Учителя.
Фотография. Батя купил малиновую «девятку». Протирает лобовое стекло. На дворе осень, листва пожухлая. На заднем плане — клён и деревянный забор.
Фотография. Мать стоит в чёрном платке над гробом. В гробу лежит её мёртвый отец. Вокруг гроба люди собрались. Все плачут. Небо — серое.
Убрав альбом с колен, я снял с неё блузку. Живот жирный и растяжки фиолетовые. А сиськи такие, что одну и двумя ладонями не возьмёшь. Снял ей лифчик и сиськи целую. В соски розовые. Взял сосок в рот и сосу его. Она стонет, дура, говорит:
— Не надо, пожалуйста. Не надо…
Я руку ей между ног засунул и щупаю, что там. Не могу понять, что там. Расстегнул ширинку…
— Не надо, пожалуйста, — говорит и выдирается. Надела лифчик. Потом блузку. Смотрит на меня перепуганными глазами.
— Нет, я так не могу, — говорит. — Я не такая. Я думала, ты хороший парень, а ты такой, как все…
Я штаны застегнул и не могу понять, чего это она завелась. Стоит посреди комнаты такая жирная и уродливая. Еще и перебирает.