обычаи, и даже иногда проповедовала, но все-таки против одной заповеди она сильно грешила:
она сотворила себе своего собственного кумира в образе сына, которому поклонялась и который
чтила больше, чем многие из грешных "церковников" чтут своих угодников и свои иконы. Она
жила сыном и для сына, считая его не только складом всех добродетелей, но и кладезем всякой
премудрости. И в новую-то веру она перешла больше потому, что знала, как обрадует этим
сына. Понемногу она втянулась в нее сама: Павел был так исполнен этой верой, что она,
незаметно для самой себя, уходила в нее все глубже и глубже. Но это было делом привычки и
повторения, а не страсти, которая вся ушла у нее в сына. Ульяна звалась, по крестьянскому
обычаю, "старухою", но вовсе не была стара: ей едва минуло сорок пять лет. Взглянув на нее,
как она собирала ужин, ожидая прихода сына, ей нельзя было бы дать больше сорока. На
колокольне пробило восемь. К этому времени Лукьян кончал обыкновенно проповедь. Через
полчаса Павел будет дома. В комнате стало совсем темно. Ульяна сняла с полки трехрогий
каганец, засветила один рожок и поставила на стол, осветив тусклым светом широкий дубовый
стол без скатерти, на который она положила каравай непросеянного пшеничного хлеба и
поставила деревянную коробку с солью и большой деревянный жбан с грушевым квасом. Киот
без икон зиял, как черная яма, в почетном углу. По стенам виднелись две-три лубочные
картинки, содержания которых при тусклом свете нельзя было разобрать. Вдоль стен тянулись
темные гладкие скамейки, блестевшие, точно полированные.
Ужин был уже готов и стоял в тепле, в огромной кубической печи, занимавшей чуть не
половину комнаты. Хотя огонь в, ней чуть теплился, в избе становилось невыносимо душно.
Ульяна отворила двери настежь и, высунувшись в окно, довольно долго глядела, во двор на
дорогу, по которой должен был вернуться Павел. Потом, вздохнувши, она отошла от окна и
стала хлопотать по дому, чтобы как-нибудь убить время. Она пошла в клеть и отсыпала в
горшок пшена на завтрашний обед. Потом она заглянула в закуту, намешала корм свинье,
подложила охапку сена каурой кобылке и подсыпала гречки в курятник. На дворе валялось
опрокинутое лукошко. Ульяна подняла его и повесила на колышек под навесом. Потом она
вернулась в избу и, засветивши все три рожка каганца, села у окна, вынула чулок и стала вязать
с довольным видом. Теперь Павел должен вернуться с минуты на минуту.
Но минуты проходили за минутами, а Павла все не было. Наконец загудел колокол и
пробило девять. Павла все нет как нет.
– К Ярине за Галькой пошел! – сказала себе Ульяна с сердцем. – Не придет до полуночи.
Она потушила все рожки, чтобы не тратить без нужды масла, и снова села к окошку,
продолжая вязать в темноте. Быстро ходили в проворных сухих пальцах Ульяны иглы, сердито
постукивая друг о друга и сверкая от времени до времени злым коротким блеском, как жало
змеи, когда лунный свет падал на них. Ульяна думала о девушке, которая отняла у нее сердце
сына, и морщины становились глубже между бровями и на углах рта; ее обыкновенно доброе,
несколько постное лицо становилось неприятным и злым.
Когда, два часа спустя, Павел отворял ворота, окно было ярко освещено всеми тремя
рожками каганца и на столе стоял ужин. Мать ласково поздоровалась с ним, но не пошла ему
навстречу. Уже по тому, как он отворял дверь и как шел по сенцам, она угадала, что на сердце у
него невесело. Это заставило ее быть особенно деликатной и внимательной, чтобы как-нибудь
его не задеть. Она ни о чем не спрашивала и молча стала подавать ему ужин и села вязать.
– Что же вы, мама? – спросил Павел.
– Неохота что-то, – отвечала она. – Да я же и ела, – прибавила она, спохватившись.