— Джудит Гарденьер, — сказала она.
— А отца твоего как зовут?
— Бедный, бедный. Звали его Рип Ван Винкль. — отвечала женщина. — Да уж двадцать лет прошло, как он ушел из дому с ружьем. И с тех пор о нем ни слуху ни духу. Собака пришла домой одна. То ли сам он себя подстрелил, то ли индейцы его уволокли — никто не знает. Сама-то я была тогда еще маленькая.
«Собака вернулась без него…»
У Рипа оставался еще один вопрос. Голос Рипа слегка дрожал, когда он задавал его.
— А где твоя мать?
— Ах, она тоже умерла. Не так давно до того разозлилась на разносчика из Новой Англии, что возьми да умри.
Честно говоря, Рип испытал некоторое облегчение. Он протянул руки к дочери.
— Я твой отец! — крикнул он. — Был молодой Рип Ван Винкль. Стал старый Рип Ван Винкль. Узнает меня хоть кто-нибудь?
Все смотрели на него и молчали. Наконец одна старая старушка подсеменила к Рипу и вгляделась ему в лицо.
— Ну ясное дело! — сказала она. — Это Рип Ван Винкль. Он и есть. Ну, здравствуй, соседушка. Где же ты столько лет пропадал?
И Рип рассказал свою историю. Да что было и рассказывать-то? Для него ведь двадцать лет прошли, как одна-единственная ночь!
«Я твой отец».
Люди вокруг перемигивались. Многие трясли головами и улыбались на такие дикие речи.
Но один старый голландец, самый старый человек во всей деревне, сказал, что такая история очень даже могла случиться.
— В Катскильских горах всегда водились странные созданья, — сказал он. — Это Генри Гудзон, который открыл эту реку и дал ей свое имя, каждые двадцать лет возвращается сюда со своей командой — поглядеть на собственное открытие. Мой отец их однажды видел: в кегли играли в лощине. Да и сам я своими ушами слышал стук тех кеглей — как грома дальний раскат.
Но шли выборы, и толпа скоро забыла про Рипа.
Дочь взяла его к себе. У нее был чудесный уютный дом. В муже ее Рип узнал одного из тех парнишек, каких он, бывало, таскал на закорках.
Дочь взяла его к себе.
Сын Рипа, что стоял под деревом, нанялся работать на ферме, но был он весь в отца: работу не очень жаловал. Все больше бродил по горам, удил рыбу, стрелял белок.
Рип разыскал кое-кого из прежних друзей. Но все они были теперь совсем старые, а Рипу больше нравилось дружить с молодыми.
Дома ему ничего не приходилось делать. Он достиг того возраста, когда человеку полагается только посиживать да отдыхать. Вот это ему подходило! Целыми днями сидел он перед отелем, и никто ему не мешал.
Мало-помалу он заслужил всеобщее уважение в качестве патриарха деревни. Прошло немало дней, прежде чем он вошел в курс местных сплетен и освоился с событиями, приключившимися во время его необыкновенного многолетнего сна.
А те люди, что, проходя мимо, останавливались рядом, любили послушать рассказы Рипа о том, как «все было до революции». Ведь теперь страна отделилась от Англии. И сам он стал свободным гражданином Соединенных Штатов, никаким не подданным короля Георга.
Рип любил сидеть подле отеля.
Рип не очень-то интересовался политикой, но очень хорошо понимал, что такое — быть свободным гражданином, Ведь теперь ему не приходилось терпеть взбучки и выговоры жены! Он мог делать все, что его душе угодно, ничуть не думая о госпоже Рип Ван Винкль.
Если кто упоминал имя этой бедной особы, Рип качал головой, пожимал плечами и поднимал глаза к небу. И нельзя было понять, радуется он или тоскует.
Могие из проезжающих, останавливавшихся в отеле, с удовольствием слушали историю Рипа. В деревне все скоро знали ее наизусть. Кое-кто говорил, что не могло такого быть. Что Рип, верно, спятил и все это ему помстилось.
Но старые голландцы верили ему. Еще и по сей день, когда летом, при ясном небе, доносится гром с Катскильских гор, люди говорят: «Видно, там Генри Гудзон с командой играет в кегли».
Каждый хотел его послушать.
«Прочь с моих грядок!»
— Прочь с моих грядок! — кричал Уолферт Уэббер на мальчишек, которые влезали к нему воровать капусту. И, вернувшись в дом, он говорил жене:
— Уж больно большой стал город! Покоя нет от соседских сорванцов!
Было самое-самое начало восемнадцатого века, то время, когда могучий город Нью-Йорк был еще мелким городишкой на острове Манхэттен. Уолферт с женой жил на окраине. Когда предки его прибыли в Новый Свет, они привезли с собой из Европы самую лучшую капусту, какая только была в Старом Свете. Из рода в род семейство выращивало капусту. Уолферт славился своими урожаями.
Но вдруг город стал быстро разрастаться. Повсюду как грибы после дождя росли новые дома. Сельские просеки делались людными, шумными улицами. Весь этот шум, все эти толпы действовали Уолферту на нервы. Но самое досадное было то, что все вокруг быстро богатели — все, кроме Уолферта. Жизнь дорожала, а он не мог выращивать капусты больше, чем раньше. А потому он вечно расстраивался и тревожился.
— Будь мы с тобой одни, — говорил он жене, — еще бы куда ни шло. Но нам надо позаботиться об Эми!
Вообще-то дочь Уэбберов радовала своих родителей. И это понятно — ведь ее растили с нежностью и заботливостью. На ее воспитание было положено неимоверно много труда. Девушка научилась отлично шить, она умела мариновать, солить и закатывать соления, и даже могла вышить по канве свое имя. Она сажала среди капусты прелестные цветы, так что грядки выглядели весело и красиво.
«Мы должны позаботиться об Эми».
Но Эми была очень хорошенькая девушка семнадцати лет. И, как всякая девушка, она любила красивую одежду и побрякушки. И, видя сердца, пронзенные стрелой, какие вышивала она на подушечках, Уолферт не мог не сделать вывод, что её интересуют не одни только соленья и цветочки.
И в самом деле, её интересовал молодой человек по имени Дерк Уолдрон. Был он сын бедной вдовы, силен, строен, деятелен и хорош собой. Говорил он мало, но подолгу просиживал в гостях у Уолфер-тов. Он набивал трубку отцу семейства. Он держал моток шерсти, когда жена его вязала. Он разливал чай и передавал за столом чашки.
Эми поглядывала на Дерка и ему улыбалась, но отец ничего не замечал. Сидел у камина, курил трубку и думал про деньги. Жизнь дорожала, а они становились все беднее. Однажды как-то вечером, когда Эми проводила Дерка за дверь, отец услышал несомненный звук: там целовались.
Молодой человек по имени Дерк Уолдрон.
«Возможно ли? — спрашивал он себя. — Моя маленькая дочка выросла и стала взрослой девушкой. И хуже того — влюбилась!»
Уолферт был нежный отец. Но он был отец заботливый. У Дерка не было ни земли, ни денег. Если эти двое поженятся, придется выделить им уголок на собственной ферме. Но этот клочок земли едва мог прокормить и троих. И он решил, что лучше пресечь этот роман в зародыше. Он объявил дочери: