Неподалеку прибирался служитель, тот самый. «Извините, — обратился я к нему, — но один из ваших котят серьезно болен. Вон тот, в углу. Вы его вообще лечите как-нибудь?» «Не беспокойтесь, сэр, — ответил парень, — мы знаем про него. Сегодня везем к ветеринару. Через пару дней будет как новый.»
И правда, котенок скоро выздоровел. Мало того — носился по вольеру, задирался и хулиганил за троих, словно наверстывал упущенное за время болезни. Вдруг он увидел нас с женой и остановился. Подошел ближе к стеклу. Сделал жалкое, больное лицо и мяукнул — как тогда. В следующий миг он снова ввязался в драку. Мы попытались осмыслить, что произошло. Неужели котенок нас узнал? И вспомнил, как мы смотрели на него позавчера, когда ему было худо? Ну да — ведь он п о к а з а л нам это.
Кажется, в этот момент я впервые задумался о том, что мне давно твердит жена. Что все мы одинаковые — были, есть и будем. Что случайные различия, которые упорно выпячиваются, культивируются, исследуются — ерунда перед этим глобальным сходством. «Общая душа» называл его Бунин. A может, и не Бунин — не важно. Важно додумать эту мысль до конца…
(Я вспомнил, как в нашем аквариуме умирала рыба. Мы лечили ее, как могли, но ничего не помогало. И другая, здоровая рыба часами лежала рядом с больной на дне. Зачем она это делала, кто мне объяснит? А ведь я полжизни считал их безмозглым ингредиентом для заливного.)
… значит, мы отличаемся только снаружи, и то несильно, как бутылки разных форм. А внутри мы — взаимозаменяемая… (забыл, забыл одно умное слово, — а! вот оно) взаимозаменяемая инкарнация… чего? А хрен знает чего. То есть, вот этот, например, котенок легко мог бы быть… немолодым эмигрантом без особых перспектив. Приехавшим в маленькую, непонятную страну на краю земли. Из гораздо большей, но такой же чужой и холодной. А я — лежать больным… нет, избитым и ограбленным ментами. На лавке, на автобусной остановке у метро «Сокол». Под вечер, под обрывки разговоров беззаботных, смеющихся людей, сколько их прошло?.. Но кто-то остановился и сказал: «Bставай, брат, держись за меня. Я провожу тебя домой». И довел до самых дверей. Не спросив моего имени, не назвав своего… Уж не ты ли это был, Господи? Как и кому я отдам этот долг? Еще легче представить себя живым товаром. На который все снижают и снижают цену, а если и купят, то намного дешевле, чем ты стоишь. И от этого унижения так логично околеть, если бы не теплое существо рядом, к которому можно прижаться. И переждать — до лучших времен.
Cамый счастливый момент в жизни
Я — человек тщеславный, более того, склонный к дешевым эффектам. Что в мои годы выглядит как бикини на толстой попе. Долгая борьба с этим атавизмом когда-то закончилась победой. К тому времени я досыта налюбовался своей фамилией в печатных изданиях нескольких стран. Мне случалось выпивать в интимной компании трех проректоров. У меня дом в спокойном районе, новая машина, красавица жена… Еще бы кошку завести, но это другая тема. В общем, забота о пушистости хвоста, казалось, навсегда оставила меня в покое. Если бы не пагубное увлечение сетературой. Угодил как в бабушкин сарай: темно, и грабли наготове.
Видимо, тщеславие — болезнь неизлечимая. Моему начальнику 64 года. Внушительный список его регалий засоряет десятки статей и книг. Его от этого списка должно тошнить. Но вот он издаёт очередную книгу. И вызывает меня — одарить (я там помогал кое в чем).
— Обрати внимание, — говорит, — какая шикарная полиграфия, а рецензии! Вот, прочти-ка… Читаю. Делаю серьезное лицо.
— Ммм, Джеф, рецензии хороши. Особенно вот это: «выдающийся ученый современности».
Он смутился притворно:
— Ох, эти американцы, вечно они преувеличивают!
Но светится, будто китайский фонарик. Тут я вспомнил свою недавнюю победу в каком-то завалящем конкурсе. И щенячий восторг на эту тему. Как я напился и доказывал жене, что рядом с ней — гений. Только, сказать по правде, эйфория моя была малость фальшивой. Мешало ей что-то. Да и может ли человек, которому серьезно за, быть вполне счастливым? Целлюлит или скепсис, долги или геморрой — что-нибудь непременно лежит в противоположной чаше весов. И хорошо, если что-то одно.
А если отмотать ленту назад? — задумался я. — И отыскать хоть один подлинно счастливый эпизод в моей бестолковой жизни. Стук таможенной печати в Шереметьеве? Жалкий штампик ПМЖ рядом с элегантной визой новой родины? Не то… Дисбаланс награды и усилий. Эффект Мартина Идена — cлишком трудно все это далось. Защита и последующий банкет? Тоже нет. Помню одно желание в тот сумасшедший день — чтобы он поскорее закончился. Любовь, секс? Интересный вопрос… И вдруг! — я вспомнил этот момент. Минута aбсолютного, чистого, как белый героин, ничем не замутнённого счастья. Рассказываю.
Я тогда работал в пионерлагере «Маяк» грузчиком и радистом. Обязанности грузчика почти не утомляли. Дважды в неделю разгрузить машину. Порубить мясо, доставить рацион на кухню. Вывезти мусорные баки. И, как бонус, — дружба с поварами. Тяжелее давалось проснуться в несусветную рань и воскликнуть по громкой связи: «С добрым утром! По лагерю «Маяк» объявляется подъем. Вожатым построить свои отряды…» Голос мой в этот час редко бывает задорным. Чаще сиплым, иногда нетрезвым. Зато потом — свобода. И как по-вашему двадцатилетний раздолбай будет тратить свободное время? Внимание: правильный ответ.
Мы сидели на полянке у дороги, символически прикрытые кустами, и выпивали литр водки на троих. Участвовали: мой знакомый Юра Круглый — гладкий, румяный юноша, сын поварихи из лагеря «Вымпел». И Санек — цыганистого типа мальчик с открытой улыбкой — дружок Юры и мелкий хулиган, имеющий шансы превратиться в среднего бандюгу. Закуски было навалом: огурцы, помидоры, арбуз. А главное — еще теплый ломоть пирога с мясом. Работники кухни испекли его для себя, но пришлось делиться.
Разговор, помню, шел о танцах с живой музыкой, намечавшихся в тот день в санатории «Заря». О том, как бы проникнуть туда и захватить своих дам. Через забор же они не полезут… Еще у Санька была назначена драка с кем-то на этих танцах. И он сказал, что рассчитывает на нас с Круглым, если что. Последняя тема меня не вдохновила. Саша этот был мне никто, и подставляться за него — без надобности. И вот я думал о том, как бы сохранить и физию, и реноме. Тут Круглый говорит:
— Видите, четыре пацана идут?
По дороге мимо нашей поляны шли четверо стильных ребят, двое с гитарами в футлярах, один — с рюкзаком.
— Ну и что?
— Команда из «Центрального». Это они сегодня в «Заре» лабают.
— Странно, что идут, а не едут. — сказал я.
— Так надо их пригласить! — возбудился Санек. Он вышел на дорогу и крикнул:
— Эй, мужики! Вы не в «Зарю» идете?
Четверо остановились. Обернулись.
— Ну, допустим… — хмуро отозвался ближайший к нам, — а в чем дело-то?
— Да так, познакомиться… — улыбнулся Санек. — Мы сегодня туда на танцы собрались.
— Долго еще идти? — спросил другой: худой, лохматый тип в круглых очках (под Леннона косит, догадался я. А похож…). — Машина сломалась на полдороге, а нам там обед заказан.
— С полчаса, — радостно сообщил Санек, — только на обед вы опоздали по-любому. Так что… прошу к нашему столу!
Музыканты переглянулись.
— Хавчика полно, — дожимал Санек, — и выпить есть.
— Мы на халяву не пьем. — сказал Леннон. И достал бутылку «Зубровки» из рюкзака.
Через полчаса наступило глобальное потепление, и все заговорили одновременно. Мне в собеседники достался Леннон, его и звали подходяще — Женя. Оказалось, что наши музыкальные пристрастия совпадают до запятой: Beatles, Creedence, Smokie. Нашлись и общие знакомые.
— Значит так, Макс, — говорил Женя, — жду тебя в «Центральном» в любое время. Даже когда меня там нет. A я там практически каждый день… то есть вечер. Заходишь и говоришь, я к Жене, клавишнику, я его друг. И аллес — ты внутри. Я предупрежу кого надо, боссы ручные. Я ж не только клавишник, я — франт вокал, понимаешь!? У меня столик персональный…
— Опять Жека хвоста задрал, — заметил кто-то из группы. — Слышь, франт, нам двигать пора.
— Все, идем. — Женя встал. Его слегка качнуло. — Но с ребятами не прощаемся. Спасибо вам, ребята, классно посидели.
— С тебя песня, — сказал я, — с объявлением. Ну там… для нашего друга Макса его любимый рок-н-ролл.
— Червонец. — Женя похлопал меня по плечу. — Шутка. Ноу проблем, братан. Только напомни.
Нам повезло — в «Зарю» в тот вечер пускали всех желающих. К санаторию активно подтягивался готовый к веселью народец. Я (ей-богу не вру!) шел с двумя эффектными блондинками, сестрами Галей и Олей. С одной из них, кажется с Галей, у меня в то лето был роман. Тяжелый пульс живой музыки с эхо-эффектом слышался издалека, заставлял ускорить шаг. Внутри мы быстро нашли Санька и Круглого, скачущих в большой кампании нетрезвой молодежи: обслуги, поварешек, вожатых и местной шпаны. Многих я знал. Нас шумно встретили и приняли в круг. Середину его украшала авоська с «Агдамом».
Бригада лабухов отжигала на совесть. Снимали почти в ноль «Машину», «Динамик» и «Альфу» (начинать полагалось с отечественных песен). Сам Женя неплохо имитировал гнусавость Макара и подвывание Кузи. Потом «по многочисленным просьбам» сгоняли актуальный тогда шлягер про белый теплоход, от которого у барышень окончательно снесло крышу (визг, ор, стриптиз). В перерыве отлавливаю Женю:
— Ну что, договор в силе?
— Ты о чем? А-а, да не вопрос! Как только услышишь «Imagine», следующая твоя.
Вскоре Женя запел «Imagine». Я ждал близости к оригиналу, но не до таких мурашек. Пригласил Галю, шепчу ей на ухо:
— Следующая песня будет для меня.
— Как так?