Павлик схватил его за руку, помог ступить на крышу. Кинулись, было, обняться, но сдержались, лишь крепко пожали друг другу руки.
Раньше, когда были поменьше, мама, бывало, говорила: «Сереженька, ну поцелуй Павлика. Вы так давно не виделись!..» А теперь они считали себя взрослыми и даже после долгой разлуки никогда, встречаясь, не целовались — зачем эти нежности!
Нигде и никогда мир не бывает таким большим и просторным, как в детстве на крыше сарая. И куст сирени, до верхушки которого не допрыгнуть с земли, — внизу, под ногами; и недостижимо высокий веник антенны на засохшем тополе — совсем близко; и топор, что лежит на земле, кажется игрушечным, и Найда, задрала вверх голову и виляет хвостом, — невероятно маленькая.
— Чудеса!
А небо, небо какое! С земли на него как-то не обращаешь внимания. Неужели так много в мире воздуха!
Сколько замечательного на крыше! Вон разорванный пополам резиновый мяч. Года два лежит здесь — не меньше. Когда-то был красно-синий. Теперь шершавый и совершенно черный от спрессованной дождем пыли. А вот алюминиевое кольцо прилипло, вросло в толь — не оторвать! — и тоже черное. А было белое-белое.
О! А это целлулоидный пропеллер, который они запускали прошлым летом. Как они искали его тогда! Думали — на дереве застрял. А он вот! Погнулся на солнце, растрескался окончательно. Кажется, еще совсем недавно он был таким новеньким и так здорово летал. Правда, Павлик?!.
И, глядя на этот пропеллер, Сережа вдруг впервые подумал о времени, о том, что оно течет, уплывает. И что-то уже прошло, ушло навсегда...
Но, когда стоишь на крыше сарая и чувствуешь, как много в мире воздуха и неба, такие мысли о времени появляются лишь на мгновение, на одну секунду. И сразу проходят, исчезают бесследно...
Сереже пока не хотелось говорить о том, главном и таинственном, что привело его именно сегодня сюда, в Кирилловку, к Павлику. Он стеснялся признаться себе, что его пугают даже мысли об этом.
И вдруг Павлик сказал:
— Слушай, Сережа, как это здорово, что ты приехал! Знаешь, я же тебе звонил...
— Так это ты?!.
— Да, полчаса назад звонил, и твоя мама сказала, что ты уже уехал к нам... Ты понимаешь, просыпаюсь я сегодня утром, смотрю — у меня на подушке лежит записка...
— Ну?!
— Вот, смотри, — и Павлик вытащил из кармана смятый листок из блокнота.
Сережа, ни слова не говоря, дрожащей рукой вытащил письмо.
Павлик от удивления раскрыл рот.
На обоих листках было написано одно и то же — слово в слово:
«Первого августа, ровно в двенадцать ночи, в склепе под часовней на Кирилловском кладбище».
— Фью-ю-ю-ю, — присвистнул Павлик. — Вот это да!
— Ну, что ты скажешь? — спросил Сережа.
— Не знаю! — пожал плечами Павлик. — Ты помнишь, вот тогда, когда мы игрались на кладбище?..
— Помню, конечно, помню. Неужели...
5. Это было месяц тому назад
Да, это было месяц назад. Они играли на кладбище в пограничников и шпионов — Павлик, Сережа, Гришка Крыса и его младший брат Лесик.
Гришка и Лесик жили по-соседству с Павликом, на той же Захаровской улице.
Крыса — это Гришкино прозвище. Он и вправду был чем-то похож на крысу: лицо узкое, остроносое, вытянутое вперед, зубы мелкие, мышиные. Особенно эта схожесть усиливалась, когда он смеялся, — обнажались десны, оттопыривалась верхняя губа, а на переносице и у рта появлялись лучистые морщинки. При этом он как-то странно фыркал носом.
Лесик, головастик с большими голубыми, вечно удивленными глазами, нисколько не был похож на Гришку — даже не верилось, что они родные братья. Вообще в их семье все были удивительно не похожи друг на друга.
Жили они вчетвером — Гришка, Лесик, мама и бабушка. Мама работала в городе на трикотажной фабрике, поэтому с утра до вечера ее дома не было. Бабушка нигде не работала. Однако кормилицей в семье считалась бабушка, а не мать. Бабушке принадлежал и дом, и большой фруктовый сад, и все хозяйство. Звали бабушку Варвара Петровна, но всей Кирилловке она была известна, как «старая Бейлиха» (фамилия ее — Бейла).
Не было в Кирилловке, протянувшейся на много километров, ни одного человека, который не знал бы «старой Бейлихи». Во-первых, потому что она прожила здесь всю свою жизнь, а, во-вторых, потому, что тот, кто хоть раз видел ее, не мог не запомнить — такая выразительная была у нее внешность. Высокого роста, широкоплечая, она имела незаурядную физическую силу — преспокойно могла нести на плечах полный мешок яблок весом в несколько пудов. Кожа ее, черная от загара, не светлела даже зимой.
Лицо большое, широкое, обвисшие щеки наплывали на толстую морщинистую шею. Она была одноглазая. Левая слепая глазница перекошена, ниже справа — в ней слезился полуприкрытый веком мертвый стеклянный глаз. Взгляд этого глаза был такой страшный, что становилось жутко, и у самого наворачивались слезы.
Старая Бейлиха отличалась довольно крутым нравом: на базаре спорить с ней не решался никто. Она просиживала там ежедневно с самого утра до обеда (конечно, кроме праздников, особенно церковных). Старая Бейлиха была профессиональной базарной торговкой. Она торговала ягодами и фруктами, разными овощами, яйцами, цветами. Но больше всего, конечно, ягодами и фруктами. Этого добра в ее саду было, хоть отбавляй: яблоки — пепин, ренет, антоновка, налив; груши — лимонки, бере; вишни – шпанки, морели; сливы — венгерки; персики, клубника, крыжовник — всего не перечислишь.
В конце лета, когда созревали плоды на большинстве деревьев, и старая Бейлиха сама не справлялась с торговлей, она привлекала к этому делу Гришку. И до самого сентября Крыса становился торговцем.
Сережа сначала не мог поверить — как это так: школьник, пионер и вдруг торгует на базаре яблоками.
Но однажды Павлик повел его на базар, и Сережа воочию убедился в этом. Когда они подошли к прилавку, за которым стоял Крыса, тот как раз торговался с какой-то пожилой женщиной.
— Восемь, хорошо, мальчик? Ну? — ласково говорила она.
— Не пойдет, — металлическим голосом отвечал Крыса. — Только десять, дамочка. Вы посмотрите, какие яблоки! Белый налив. Первый сорт. На всем базаре таких не сыщете.
Завидев Сережу и Павлика, Крыса на мгновение смутился, но сразу взял себя в руки и строго сказал женщине:
— Не хотите — не берите, а торговаться нечего.
Да, Крыса оказался взаправдашным базарным торговцем. Это было нехорошо. Сереже это не нравилось. К тому же кто-то из ребят пустил слух, будто Крыса ест лягушек — посыпает пшеном и ест. Это была, конечно, ложь, но все-таки — брр! — какая гадость, когда о тебе такое говорят!
Вместе с тем Сережа не мог не признать, что в Крысе есть целый ряд весьма положительных качеств. Например, Крыса мог спокойно залезть на телеграфный столб. Свяжет внизу, возле косточек ноги ремешком и по совершенно гладкому столбу лезет, как обезьяна. Сережа и Павлик даже мечтать об этом не могли.
Крыса прыгал в воду с самой верхушки старой вербы (а там метров десять, не меньше!). И не солдатиком, а вниз головой. Крыса прекрасно знал птиц и мог по голосу распознать любую. А самое главное — Крыса беспрекословно соглашался во время игр быть каким угодно врагом — белогвардейцем, разбойником, шпионом и тому подобное...
Да, Крыса был противоречивым человеком.