Отец не успевал следить за его повествованием, но все равно отпускал энергичные реплики: «Хорошо! Прекрасно! Молодец!» Он вел Небесного дара за руку, а тот тараторил без умолку, глядя отцу в лицо. Так они незаметно дошли до дома. Тут Небесный дар первым делом ринулся со своим рассказом к Тигренку, потом к матери. Мама все одобрила, только отмену старомодных курточек сочла несправедливой.
После обеда нужно было снова идти в школу. Небесный дар уже знал, что там есть много страшного, вроде равнений, я в то же время немало притягательного, поэтому он и боялся, и хотел идти. Ему хотелось узнавать все новые и новые вещи, смотреть на низенькие столы и стулья, самому покупать булочки!
В результате первой же педели занятий имущество Небесного дара резко возросло: белая форма, иностранные чулки, желтый ранец, грифельная доска, грифель, карандаш, кисточка, медная тушечница, разноцветная бумага для ручного труда, резинка… Все это было куплено в школьной лавке, где торговали почти исключительно японскими товарами, и к тому же за двойную цену. Господин Ню не имел ничего против японских товаров, по цепа его совершенно не устраивала. И не потому, что он был жаден, а потому, что школы не должны заниматься торговлей. Иначе чем будут кормиться настоящие торговцы? Госпожа Ню придерживалась другого мнения: если школы перестанут подрабатывать, то чем будут кормиться учителя? Много платить за учение необходимо, это престижно. Небесному дару были безразличны все рассуждения взрослых, ему просто нравилось получать новые вещи. Особенно нравились ему медяки, на которые он каждый день мог покупать сласти и вообще есть что угодно. Он чувствовал себя почти таким же могущественным, как мать.
Среди однокашников он не пользовался большим авторитетом. Привыкнув к домашнему заточению, он часто не знал, как обращаться со сверстниками, и во время игр считал правым только себя. Иногда ему не приходило в голову ничего толкового, а иногда, наоборот, приходило слишком много. В первом случае его называли дураком, во втором — не слушали. Нередко дети кричали: «Не принимайте Небесного дайра!», и он реагировал на это в материнской манере: «Л я и не хочу играть!» В результате он стоял в сторонке, тупо смотрел на чужую игру и все больше злился или отыскивал укромный уголок и рвал в клочки цветную бумагу для ручного труда.
Еще одной причиной, по которой его презирали, была слабость его ног. На уроках физкультуры во время игры в мяч или флажки учителям приходилось считаться с протестами команд: «Не надо давать нам Небесного дара, он бегать не умеет!»
И мальчик снова тупо стоял в стороне. Иногда он не соглашался: «Нет, я умею бегать, умею!» — но вскоре, выбившись из сил, спотыкался и падал. Постепенно он прозвал спою слабость. Когда нес, даже учитель, аплодировали победителям, он бессильно кусал себе губы. Он не мог рассказать об этом Тигренку, потому что тот видел в нем героя и считал вполне естественным, что он не может играть имеете со всеми. И Небесному дару оставалось лишь тосковать в одиночестве или успокаивать себя папиным мечтательным способом: «Вот погодите, в один прекрасный день у меня вырастут крылья, и я полечу высоко-высоко, а вы не сможете!» Но пока крылья не вырастали, все дети его презирали.
Порою кто-нибудь из ребят сознательно издевался над его слабостью. Например, срывал с него шайку или ранец и дразнил: «Эй, догони, тогда отдам!» Он старался изо всех сил Догнать, но ноги не слушались его. Тогда он кричал: «Ну и но чадо, новую куплю!» Обидчик бросал вещь на землю, и Небесному дару приходилось ее поднимать. Поэтому со временем он начал понимать свою маму: се самоуправство проистекало из определенных представлений о справедливости, а эти хулиганы были совершенно несправедливы. Злясь на них, он иногда даже не мог не пожаловаться ей:
— Мама, разве можно срывать с человека шапку и бросать на землю?
И мать полностью поддерживала его:
— Конечно, нельзя! Так поступают только плохие дети.
Это его немного успокаивало. Постепенно он привык судить о людях с позиций матери: «Этот мальчик совершенно не воспитан!»
Когда же он сам совершал ошибку, то предпочитал ее не замечать. В нем выработалось умение говорить — во всяком случае, ворчать он мог без конца. Да и рассказывать разные истории умел прекрасно.
Именно из-за утих способностей у него появилось несколько друзей. Все они были малоподвижными ребятами: одни чем-нибудь больны, другие слишком толсты. Они любили играть с ним, слушать его болтовню. Во время длительного одиночества он привык извлекать успокоение из пустоты, поэтому ему ничего не стоило расщепить какую-нибудь историю на две или, наоборот, соединить две истории в одну. Дети слушали его с замиранием сердца. В такие минуты самоуважение возвращалось к нему, и он мог даже командовать своими слушателями: «Не разговаривай!», «Сядь вот здесь!», «Давайте сначала поиграем в названия фруктов, а потом я расскажу вам про Хуан Тяньба!». Детям приходилось играть в названия фруктов, иначе он не рассказывал. Он чувствовал себя похожим на маму, которой подчинялись все.
Учителя как раз недолюбливали его за чрезмерную фантазию. Когда он хотел, то слушал объяснения очень внимательно, а потом мог прекрасно все пересказать — например, о знаменитом историке Сыма Гуане, который в детстве разбил чан и спас тонувшего в нем ребенка, о Вэнь Яньбо, сумевшем с помощью воды достать потерянный мяч, о разговоре двух лягушек. Но если Небесный дар не желал слушать, он ко всему относился спустя рукава и не мог ответить ни на один вопрос. Во время урока арифметики он рисовал на грифельной доске человечков. Ему не нравилась арифметика, а учителю не нравились такие ученики: он любил, чтобы дети слушали все, что он говорит. И еще он любил, чтобы дети смеялись только в подходящих для этого местах, например на спортплощадке. А поскольку Небесный дар не участвовал в спортивных состязаниях и чувствовал себя униженным, когда смеялись другие, он вдруг принимался хохотать на уроке, вспоминая какую-нибудь смешную историю. Все тоже принимались хохотать, и в классе начинался базар. В наказание учитель ставил Небесного дара на десять минут лицом к стенке.
Небесному дару все больше не нравилось плоское лицо учителя, а тому все больше не нравилась плоская голова Небесного дара. Но Небесный дар не нарочно злил учителя: просто он считал, что учитель должен рассказывать больше увлекательных историй, поменьше заниматься арифметикой и иметь менее плоское лицо. У этого ребенка обо всем было собственное мнение, и, если ему что-нибудь приходилось не по нутру, он восставал. Оригинальные мысли покидали его только во время стояния у стены. Все сидят, а он один стоит, да еще лицом к стене, — согласитесь: это не очень приятно. В такие моменты он вырабатывал в себе равнодушие: стоял и показывал стенке язык.
Поскольку почти все в школе относились к нему недружелюбно, он научился лгать, а в необходимых случаях и мстить. Равнодушно читая учебник, он думал о совершенно других вещах, ворчал, улыбался одними глазами или подпирал языком щеку.
Только с Тигренком он оставался вполне искренним и рассказывал ему истории из «Родной речи». Рассказывал он живо, красочно, многое присочиняя от себя. Например, дойдя до середины истории о том, как Сыма Гуан спас ребенка, Небесный дар воскликнул:
— Погоди, я сейчас, тебе покажу!
Он куда-то убежал и вернулся со стаканом воды, кирпичом и кусочком мела:
— Видишь, вот это чан с водой, а это, — он показал кусочек мела, — ребенок. Он плюх в воду, а Сыма Гуап услышал, подбежал и трах по чану. — Небесный дар ударил кирпичом по стакану. — Ничего, зато он человека спас. Понял?
— А как же разбитый стакан? — спросил Тигренок.
Они долго совещались и пришли к выводу, что надо попросить господина Ню купить новый стакан.
— Но показал ты здорово! — от всей души похвалил Тигренок. — Мощная история.
— Конечно, мощная. Только учитель не позволяет мне ее подробно рассказывать. Говорит, что в книге нет ни плюх, ни трах. Вот вонючка!
Начиная с третьего класса Небесный дар уже не так рвался в школу, как прежде. Можно идти, а можно и не идти. Он научился придумывать всякие причины, и стоило только голове чуть-чуть заболеть или пойти слабенькому дождю, как он не шел на уроки: наплевать, просидеть целый день дома тоже неплохо.
К школе он охладел потому, что там никогда не было ничего определенного. Сегодня одно, завтра другое, сосредоточиться не на чем, вот он и начал халтурить. Эта школа считалась экспериментальной, и все в пей было экспериментальным. Даже директора менялись по нескольку раз в год, и каждый из них, заступив на должность, применял свои методы. Один директор объявлял, что перед уроком надо строиться, другой — что в класс нужно бежать поодиночке, третий — отдавал предпочтение ручному труду, четвертый — музыке, пятый — читал длинные нравоучения. Временами в школе вводили так называемую сложную систему обучения, объединяли по два-три класса, и никто ничего не делал. Иногда, наоборот, каждый класс разбивали на группы — по способностям, по, едва разбив, забывали о них.
Если уж политика директоров была разной, то методы учителей тем более не отличались единством. За год в начальных классах обычно сменялось до четырех учителей, и каждый как мог проявлял свой характер: один требовал, чтобы ранец носили на спине, второй — на боку, третий — в руках. Небесный дар как-то явился с ранцем на голове — тоже сошло. Менялись учебники, манера чтения, отношение к ученикам — сплошные эксперименты. Этот преподаватель любил одну группу учеников, а через два дня приходил второй преподаватель и начинал выделять другую группу, причем ни в первом, ни во втором случаях не было видно никаких причин.
Своими способностями учителя тоже, конечно, отличались друг от друга, по все были очень высокого мнения о себе. С детства заикавшийся преподавал музыку; пел он хуже жабы, схваченной за горло, но смеяться над собой не позволял. Физкультуру преподавал толстяк, жирный, как боров; он все был недоволен, что дети медленно бегают, а сам даже не шевелился. Третий, с вечно грязной шеей, — рассуждал о гигиене; четвертый, засыпавший на ходу, — учил детей быть трудолюбивыми.
Перед летними каникулами школа становилась еще оживленнее: приходили на практику студенты педучилища, и тогда преподаватели менялись каждый час. Ученики не успевали заглядывать в книги, только давали прозвища новым учителям. Некоторые практиканты с вытаращенными глазами подходили к столу и, даже не дождавшись, пока дети сядут, целый час тараторили, выкладывая ученикам все принципы педагогики и психологии. Другие дрожали от страха и непрестанно извинялись, а сами вели себя как тараканы, попробовавшие никотина из трубки. И смеяться над ними нельзя было, потому что рядом сидел классный руководитель. Только во время студенческой практики школьники понимали, что их учителя еще ничего.
Каждый преподаватель хотел, чтобы ученики его уважали, но сами преподаватели постоянно ругали друг друга. Чжан на уроке говорил детям, что Ли морально нечистоплотен, Ли утверждал, что Чжан — лгун, однако наибольшая борьба разгоралась, когда менялся директор. Ученикам приходилось писать на бумажных полотнищах лозунги, сочиненные учителями, а вернувшись домой, просить домашних поддержать кандидатуру учителя Вана или учителя Чжао. Во время таких кампаний, случавшихся несколько раз в год, проводилось не больше десяти уроков в одну или даже две педели. Дети понятия не имели, подходит ли кто-нибудь из этих учителей на должность директора, но были вынуждены принимать участие в общей свалке.
Единственной стабильной вещью в школе было то, что плата за обучение непрерывно повышалась, а учеников становилось все больше. Кроме официальной платы, существовало множество других поборов: на разбивку сада, на спортивные занятия, на туристские походы, на лекции, на ручной труд… Количество поборов не уменьшало притока учеников, потому что Юньчэн был торговым городом, а преуспевающие торговцы всегда мечтают добиться для своих детей более высокого положения, например, чиновничьего поста, который приумножал бы славу предков. Дорогие школы считались самыми лучшими, поэтому все туда стремились. Ну а школы стремились укрепить свой авторитет различными достижениями: борьбой преподавателей, поборами, собраниями и так далее.
В школе Небесного дара ежегодно устраивались различные спортивные состязания, родительские собрания, вечера самодеятельности, выпускные вечера, выставки. Эти собрания проходили лучше, чем в других школах, потому что здесь все ученики носили форму, были нарядными и упитанными. Они не имели бы такого благополучного вида без усилий их матерей и тетушек, которые чрезвычайно уважали школу и ужасно гордились, если их отпрыск участвовал в спортивных соревнованиях или в вечере малыш играет петуха в школьном спектакле или становится бойскаутом и отдает честь тремя пальцами!
Накануне очередного собрания никто даже не заглядывал в расписание: умеющие чертить чертили, умеющие рисовать рисовали, умеющие мастерить мастерили. Учителям тоже находилась работа: составлять списки участников, исправлять лучшие сочинения, предназначенные для выставки, иногда даже переписывать их. Один Небесный дар сидел без дела. Спортом он не занимался из-за слабых ног, в самодеятельность его не принимали из-за невзрачного вида. Правда, он был хорошим рассказчиком, но на сцене сразу терялся и не умел играть, как другие. Ему оставалось лишь слоняться с «безработными бродягами» или торчать в классе, повторяя уроки. Когда наставало время идти домой, он проигрывал весь школьный спектакль перед Тигренком и срывал бурные аплодисменты, однако в школе ничего сделать не мог. Постепенно он привык к этому и начал все презирать, как бывалый, во всем разочаровавшийся человек. Он решил больше ни к чему не стремиться.
Собрания устраивались не только в школе, но и за ее пределами: в защиту национальных товаров, национального искусства, народной медицины, родного языка, — и во всех требовалось участие младших школьников. Они должны были нести цветные фонарики, бегать, выкрикивать лозунги, махать флажками… Небесный дар не любил этих собраний и демонстраций, потому что у пего ноги не выдерживали, но он был обязан в них участвовать. Если бы он не пошел, его имели право исключить из школы. Он не понимал, почему он не может спокойно посидеть дома и заняться интересными историями, а должен бегать, страдать от холода или жары, до хрипоты выкрикивать лозунги и толкаться в толпе до тех пор, пока его фонарик или бумажный флажок не разорвется I! клочья. Эти уличные собрания и демонстрации были еще противнее школьных. Во время школьных собраний Небесный дар мог бездельничать или рассматривать в библиотеке книжки с картинками, — словом, духовно обогащать себя, а с улицы он не приносил ничего, кроме боли в ногах и грязи.
В этом хаосе мамины правила, против которых он всегда восставал, неожиданно стали милыми. Он с детства не любил умываться, однако сейчас, после длительных испытаний, понял, что не хочет быть и грязной обезьяной. Ему не нравилось, что мама запрещает ему громко разговаривать и смеяться, но теперь еще более противными казались истошные вопли на улицах. Дома его мучали ограничения, а в уличной сутолоке ему хотелось порядка. И от этого Небесный дар испытывал лишь непроходимую тоску. Развеять ее можно было только равнодушием.
Он больше не хотел доискиваться ни до каких причин, пусть идет как идет: фонарики так фонарики, флажки так флажки, по имеет значения.
К однокашникам он относился точно так же. «Если хотят играть со мной, пусть играют; но хотят — обойдусь». Когда его обижали, он искал случая отомстить, а если отомстить было трудно, придумывал множество поводов этого не делать. Его особенно любили обзывать косолапым и плоскоголовым. В ответ он тоже высмеивал чужие изъяны — так появлялись лопоухие или кривоносые. А если изъяна не было, приходилось кричать: «Сам ты косолапый!» или «Сам ты плоскоголовый!».
Постепенно он убедился в том, что сегодня тебе могут подарить цветную бумагу, а завтра отобрать либо дать какую-нибудь картинку и тут же объявить, будто ты ее украл. Он увидел границу между своим и чужим и решил, что по стоит брать чужое и свое не стоит отдавать. Но если есть возможность без большого риска испортить чужую вещь, например бросить на землю шапку или книжку, можно сделать это. В их школе все считали пакости доблестью и занимались ими так часто, как позволяли доходы отца. «Не волнуйся, возмещу!» — это был самый любимый возглас. Старшие школьники вели себя еще хлеще: на руках у них красовались часы, на ногах — кожаные туфли; в нагрудном кармане — авторучки. Они глубоко презирали учителей, а те не смели их тронуть. У Небесного дара по было таких дорогих вещей, мама не одобряла детской роскоши, по он мечтал о них и разлюбил всякие камушки, которые прежде собирал. Это очень огорчало Тигренка, потому что Небесный дар часто жаловался ему:
— Другие у нас так богато живут, что даже наручные часы имеют!
Тигренок решительно не мог понять, зачем человеку наручные часы. Он не знал, что такие ученики могут запросто ходить к учителям домой, разговаривать и смеяться с ними, а с Небесным даром школьные учителя никогда ласково не разговаривали, не жали ему руки и не гладили по голове. Конечно, это было ему не очень нужно, но все же человеку иногда необходимо задрать нос, чтобы сохранить уважение к себе.
Зависть и презрение всегда ходят парой: Небесный дар завидовал тем, у кого были наручные часы, и одновременно начал презирать детей Хэя. Он долго мечтал снова поиграть с ними, но, когда случай представился, понял, что больше этого по захочет. Раньше ему нравились их вольность, их голью ноги, их загорелые дочерна спины, а теперь они казались ему дикими, грязными и неинтересными. От них чем-то пахло, они постоянно ругались, а он был учеником привилегированной школы и больше не нуждался в их сомнительном опыте. Он знал много такого, о чем они понятия не имели. Да, они умели ловить стрекоз и сверчков, по он мог купить, к примеру, сверчков, которые кусались значительно сильнее обычных. У кого из однокашников не было сразу нескольких специальных сверчков, приготовленных для боя? Он не мог больше бегать босиком с детьми Хэя, потому что боялся, что его увидят однокашники или, еще того хуже, учитель! Дети Хэя ловили мух, а учитель рассказывал, что мухи переносят заразные болезни. Еще они ловили котят и щенков — уж не для того ли, чтобы продать их живодеру? Учитель говорил, что животных нужно любить.
Небесный дар с удовольствием замучил бы какое-нибудь животное, но притворялся добрым — ведь он ученик привилегированной школы. Не зная ничего доподлинно, он был напичкан разными правилами, воспринятыми от учителей и однокашников. Эти безошибочные правила гласили, например, что сласти, принесенные из дома, «занюханы», а купленные в шкале — единственно свежи и вкусны. Глядя на детей Хэя, евших кукурузу, Небесный дар глотал слюну, но не смел присоединиться к ним, потому что они нечистоплотны. По сравнению с владельцами наручных часов он был ничтожен, а по сравнению с детьми Хэя — велик.
В предчувствии окончания начальной школы он еще больше ощутил свою незаурядность. Шишковатый мальчишка, как говорили, должен был снова остаться на второй год, но все остальные имели шансы получить свидетельства. Небесный дар прекрасно знал, что он четыре года валял дурака и что окончить начальную школу не так уж трудно, однако на фоне Шишковатого он чувствовал себя почти героем. По арифметике Шишковатый вытянул всего пять баллов — вместо десяти, которых было бы достаточно для окончания. А Небесный дар получил целых сорок пять! По родной речи у него вышло еще больше — семьдесят пять. Даже по ручному труду, за мозаику из горошин, которую кто-то выбросил, он получил шестьдесят баллов. Теперь он наверняка окончит.
И мама зауважала его: ну как же, выпускник! В награду он потребовал кожаные туфли и автоматический карандаш с зажимом, которые продавались в одной подарочной коробке, сверкавшей всеми цветами радуги. Мама на все согласилась. Более того, она захотела пойти на выпускной вечер вместе с папой и велела папе надеть шелковый халат.