— Ничего себе! — цедил отец. — Учитель крадет вещи, учит ребенка продавать туфли… Я привык покупать, а не продавать — торгую только в лавках!
Он стоял за увольнение Чжао. Цзи считала, что хозяин прав, потому что учитель и ученик воровали у нее уголь, бросали на пол недогоревшие свечи, плодя тем самым мышей, использовали тарелки в роли тушечниц, а палочки для еды — в роли кочерги, так как настоящая кочерга и совок для угля давно исчезли.
Небесный дар не хотел расставаться с учителем и решил сопротивляться. Он был уже почти семнадцатилетним парнем, со своими пристрастиями, и не мог полностью подчиняться отцу. Пушок на его верхней губе стал еще гуще, голос — почти как у взрослого. В принципе он любил чистоту и порядок, установленные в доме еще матерью, но не меньше ему нравилась и неопределенность во всем, характерная для учителя. Разве есть время вытирать со стола, когда пишешь на нем стихи? Они с учителем были поэтами, а отец — торговец, это ясно, но поэзия не должна подчиняться торговле, это тоже ясно.
Тигр, видя, что дело плохо, выступил примирителем, пообещав пресечь продажу вещей и обыскивать провинившихся каждый раз, когда они выходят из дома. К тому же он утверждал, что сочинения, которые они пишут, помогут Небесному дару стать чиновником. Отец немного успокоился и не выгнал Чжао.
С тех пор учитель сам заявлял Тигру, подойдя к воротам и не дожидаясь обыска:
— Иду добыть немного денег. Но не бойся: продавать буду далеко, а не возле дома!
Тигр не очень доискивался, что он несет, так как сам считал, что от лишних вещей нужно избавляться: они только место занимают. Кроме того, совершив свою торговую операцию, учитель всегда угощал друзей. Тигр постоянно получал от него фрукты или какие-нибудь другие вкусные вещи, а когда рыльце в пушку — почему глаза не закрыть?
Еще отец был недоволен тем, что Небесный дар часто ходил к Пчелке. Юноша особенно любил ходить к ней потому, что теперь она превратилась в «ночную Пчелку». Супруги Хэй не успевали следить за детьми и предоставляли им делать что хотят, и Небесный дар продолжал играть с ними. Они вновь перестали казаться ему грязными, так как он, подражая учителю Чжао, разлюбил прихорашиваться и подарил свою еще не до конца использованную жидкость для ращения волос жене Тигра. Ему очень нравилась наивность Пчелки. Он читал ей стихи, в том числе о ней самой, а она каждый раз округляла свои черные глаза и говорила:
— О, какие красивые!
Он шептал ей, словно герой романа:
— Наши судьбы связаны неразрывно… А она, ничуть не смутившись, отвечала:
— Это прекрасно!
Кое в чем она, конечно, усовершенствовалась — например, научилась шить и частенько штопала братишкам носки. Иногда у нее в волосах застревала нитка, Небесный дар снимал ее, прикасался к ее волосам, но она не протестовала. Во время дождя она по-прежнему бегала босиком.
Однажды, заглянув к Хэю, отец увидел их вместе и тут же позвал Небесного дара домой. Юноша, заметив на лице отца сумрачное выражение, не стал с ним спорить, но дома рассказал все учителю.
— Без женщин нет поэзии! — воскликнул Чжао. — Поэт всегда должен любить. Ведь женщина — это ива, а поэт — ветер. Что еще он может теребить, как не иву, откуда еще может черпать красоту?
Небесный дар спросил, почему же тогда у самого учителя нет женщины. Чжао ответил, что когда-то одна женщина отвесила ему очень звонкую пощечину, а это уже неинтересно — как неинтересно, когда ива хлещет тебя ветвями по голове.
Отец не упоминал о встрече у Хэя, но втайне решил подыскивать для Небесного дара невесту.
В последнее время отец стал раздражительным, часто ворчал. Вообще-то он любил поболтать с сыном, однако случалось это все реже. Отец чувствовал, что порою Небесный дар нарочно бегает от него, и нервно теребил свою бородку. Он как будто утратил прежнюю беззаботность. Господин Ню все больше беспокоился о своей торговле, а она шла как раз хуже. Когда в конце года подбили счета по трем лавкам, выяснилось, что одна из них принесла убыток. Это было впервые в его жизни. Откуда вдруг убыток, где корни беды, отец установить так и не смог. Он видел, что другие ведут торговлю неумело, без правил, однако они почему-то богатели, а он беднел! Конечно, он чувствовал, что обстановка в городе стала напряженнее, чем прежде, все торговцы отчаянно конкурируют друг с другом, и никто уже не вспоминает пословицу о том, что множество лодок не запрудит реку. Каждый старался придумать что-нибудь хитроумное, но он не мог угнаться за остальными да и не хотел гнаться. С деньгами стало совсем туго, деревенские почти не приезжали в город за покупками. Господин Ню верил в свои старые методы и по-прежнему пытался продавать настоящий товар за настоящую цену, но… терпел убыток.
Всякие контрабандисты или торговцы фальшивым товаром богатели. Они устанавливали связи с властями, даже с иностранцами, гнались за быстрой прибылью и норовили оторвать разом тысяч двадцать — тридцать, а иначе, как говорится, «собирали котлы» и не брались за дело. У него же была старая, почтенная фирма, известная своей дальновидностью, большим числом приказчиков, солидным доходом. Что все-таки случилось? Он не понимал этого, как старик Цзи не понимал, почему нищает деревня. Другие торговали японскими товарами, он тоже взялся за это, но прогорел. Другие снижали цену, он тоже снижал, но у него не покупали. Он выложил за эти товары свои кровные денежки, с болью думал о том, что они покинут его страну, надеялся получить возмещение из деревни, но оттуда шло только зерно, а не деньги. Деревенские, продав зерно, шли к уличным лоткам, покупали там старую одежду, дешевую материю, японскую вермишель, а в его лавки не шли.
Господин Ню уже совсем не мог быть щедрым, как раньше, ему приходилось торговать в какой-то лихорадке, но эта лихорадка не приносила ему пользы. Недавно его конкуренты выбросили на рынок большую партию туфель на резиновой подошве и за неполный месяц загребли за них не то тридцать, не то сорок тысяч, а он попробовал продать немного — не берут. Откуда поступила эта партия, он не знал. Стал торговать по более низкой цене, тоже почти ничего не получил. Ему приходилось содержать лавки, а конкуренты нанимали несколько десятков человек и все распродавали прямо на улице. Он должен был платить налоги за помещение, за право торговли, за городское самоуправление, на помощь пострадавшим от стихийных бедствий и бог знает за что, а многие его конкуренты не имели лавок и стало быть, ничего не платили. Раньше он закрывал на это глаза, но тем не менее богател; теперь сидел с вытаращенными глазами, сам считал на счетах — бесполезно. Он мог только повздыхать вместе с другими старыми торговцами, которые не хотели стариться, а пытались двигаться вперед: ремонтировали свои лавки, устраивали большие стеклянные витрины, оклеивали рекламой весь город, рассылали товары на дом, организовывали новогодние распродажи… Все было тщетно. Богатели только японцы, у которых маленькие лавчонки на глазах превращались в большие магазины, да табачная фирма «Ворота добродетели», рассылавшая свои сигареты целыми ящиками даже в деревню. Единственным утешением для господина Ню было то, что многие лавки лопались так же быстро, как создавались, а его фирма выдержала длительное испытание. Но если эта фирма будет постоянно приносить убыток, она тоже лопнет! Всю жизнь заниматься торговлей и вдруг на старости лет обанкротиться — такое он даже представить себе не мог. А сын тем временем не желает учиться торговле. Как тут не ворчать?
Услышав, что их торговые дела идут неважно, Небесный дар сказал об этом учителю, но тот очень развеселился:
— А какое это к нам имеет отношение? Напротив, мы должны радоваться гибели торгового духа. Не устроить ли нам пирушку по этому поводу?
Небесный дар был чуть более сдержан:
— Ладно, только чтобы отец не узнал!
— Мы должны даже радоваться по этому поводу! — повторил учитель. — Деньги сковывают мысли. Если лопнут все три лавки, мысли полностью освободятся, и только тогда вы сможете наслаждаться духовной свободой!
Идея Чжао была очень интересна, но Небесный дар все же немного забеспокоился:
— А что мне делать, если отец действительно обеднеет?
— Ничего особенного! Станешь вместе со мной бродячим поэтом, и все. На свете очень много бедняков, чего же нам бояться?
Эти слова опять всколыхнули фантазию Небесного дара. Он представил себе, как вместе с учителем, Пчелкой, Тигром и его женой бродит по свету. Вот они, босые, сидят в тени деревьев; Пчелка ловит для всех рыбу; они едят и чувствуют себя на вершине блаженства. Во всяком случае, это гораздо лучше, чем постоянно страдать от правил и ограничений.
Особенно радовало юношу то, что учитель как-то отправил один его небольшой очерк в тяньцзиньскую газету, и его там неожиданно напечатали — в литературной рубрике. Увидев свое имя в газете (ему прислали три экземпляра), Небесный дар буквально задрожал от восторга. С детства он терпел унижения от всех, кроме Тигра; его дразнили криволапым, незаконнорожденным, исключили из школы, и вдруг такой триумф! Он решил, что имущество отца действительно ничего не стоит. Главное — это слава, а не выгода. Теперь, когда его напечатали в газете, о нем, наверное, знает вся страна. А может быть, и нет, к сожалению, потому что в деревне вообще не видят газет, а в доме Хэя их используют только на обертку. Даже в городских семьях, насколько он знал, очень мало газет, журналов или книг. Из двух юньчэнских газеток люди иногда читали лишь разные мелкие новости, объявления о распродажах да отрывки из авантюрных романов. Учитель Чжао называл эти романы «литературой Хуан Тяньба» и считал, что их распространителей нужно сжигать. «Но какой смысл имеют его собственные сочинения, не принадлежащие к «литературе Хуан Тяньба», кто их читает? — сомневался Небесный дар. — А если никто не читает, стоит ли их писать? Нет, деньги, пожалуй, все-таки полезнее литературы!» Впрочем, учителю он об этом не решался говорить.
После праздника Середины осени снова подбили счета, и выяснилось, что все три лавки просто ничего не дали. Это было еще хуже убытка, потому что в душе торговца всегда живут два понятия, равносильных дню и ночи: заработок или убыток. А если нет ни того ни другого, что это значит?! Даже говорить стыдно! На господина Ню страшно было смотреть. Его круглое лицо осунулось, спина сгорбилась, но он продолжал бороться: ночью почти не спал и все время думал. Ему очень хотелось стать таким же беззаботным, как прежде, однако это не получалось. Приятно было вспоминать о своих былых успехах, которые давались ему без малейшего труда, но мысли о настоящем повергали его в растерянность и тоску. Иногда он вообще не мог уснуть, вставал среди ночи, до рассвета бродил по двору и кашлял.
Небесный дар устыдился своего поведения. Он должен помочь отцу, проявить к нему сочувствие: он не может быть только поэтом. В конце концов, пристрастие к поэзии возникло у него лишь в последние годы, а до этого его больше десяти лет воспитывала мать, которая всегда знала, что делать. Он поговорил с отцом, сказал, что хочет помочь ему. Отец усмехнулся. «Да и в самом деле, — подумал Небесный дар, — чем я могу помочь? Я же ничего не понимаю, зря прожил семнадцать лет!
Ни силы, ни умения, ни знаний — обыкновенная пустышка. Хорошо еще, учитель Чжао натаскал меня в письме, а другие вообще ничему не научили. Наверное, в будущем я смогу стать только чиновником или поэтом!»
Признав таким образом свою никчемность, он решил, что самое лучшее — улечься в кровать, тут же закрылся с головой и уснул сладким сном.
После Нового года учитель Чжао сам уволился. Ему удалось напечатать свой роман, получить за него двести пятьдесят юаней, поэтому он решил заняться творчеством и переехать в Шанхай. Небесного дара он позвал с собой, тот чуть было не соблазнился, но все-таки не поехал, стесняясь оставить отца. Кроме того, он умел считать и понимал, что двести пятьдесят юаней — не бог весть какая сумма. Когда хоронили маму, истратили больше тысячи, один гроб и траурное платье сколько стоили! Та же мама научила его отличать свое от чужого, поэтому он еще сильнее стыдился уехать с Чжао — ведь по крайней мере первое время пришлось бы жить на его деньги. Если бы учитель жил за его счет, он стерпел бы: он все-таки богаче Чжао, хоть деньги пока и не в его руках. Но проедать чужой гонорар он не может.
— Чудак, на двести пятьдесят юаней в Шанхае можно прожить не больше нескольких дней! — воскликнул учитель, бросая недокуренную сигарету. — О Шанхай, твои вина и женщины заранее ласкают мою душу!
— А когда все деньги будут истрачены? — невольно вырвалось у Небесного дара.
— Пустяки! Деньги существуют именно для того, чтобы их тратить. Я уже немало их спустил. После смерти отца мне остался порядочный капитал, но я все растратил. Когда были деньги, наслаждался; когда не было — тоже: наслаждался бедностью. Какая разница, куда идти: от богатства к бедности или от бедности к богатству? Единственное, чего я боюсь, — что не истрачу этих двухсот пятидесяти юаней и, сохранив деньги, потеряю душу! Ну так не едешь? А я еду. И еще: передай это, пожалуйста, господину Тигру!
Он оставил Тигру пять юаней, а Цзи не оставил ничего, потому что ее он не любил.
Небесный дар думал, что учитель приоденется по случаю отъезда или хотя бы починит свою старую одежду, раз уж он «разбогател», но Чжао не выказывал никакого желания действовать, долго курил, а потом вышел из дома с пустыми руками.
Не дождавшись его к ужину, юноша обнаружил в комнате для занятий коротенькую записку: «Прощайте, растлители собственных душ!» Тигр сказал, что когда учитель уходил, у него были немного покрасневшие глаза. В тот день Небесный дар не ужинал.
Пустота казалась невосполнимой. Небесный дар был уже не маленьким ребенком и не мог забыться в какой-нибудь игре. Он нуждался в друзьях, и не в таких, с какими он заключал союз верности в школе, а в настоящих друзьях. Конечно, Тигр или Цзи могли считаться его друзьями, но с ними было не очень интересно разговаривать. Пчелка тоже утратила для него притягательную силу, и он уже больше не воспевал ее в стихах: ее прелесть была по крайней мере наполовину создана его собственным воображением. Учитель Чжао уехал, и теперь ему не с кем было грезить средь бела дня. Прошлое вызывало в нем главным образом страх, а о будущем он предпочитал не задумываться, во всяком случае, оно рисовалось ему не в радужных красках. Он не понимал этот мир. Город такой, деревня другая, но почему? Только Чжао давал ему немного радости, хотя и она была пустой. Небесный дар, казалось, осознал, что не интересуется практическими проблемами. Лишь в минуты раздумий он чувствовал себя активным и свободным, а когда сталкивался с действительностью, невольно следовал маминым правилам, папиному безразличию или городским традициям. Сам он не мог придумать ничего хорошего, потому что не умел волноваться. Наибольшим протестом с его стороны было зарыться с головой в одеяло и спать.
В зеркале он уже почти не узнавал себя. Брови стали гуще, рот тверже, волоски на верхней губе начали немного завиваться, нос не так стремился ввысь, как прежде. Но глаза слегка выцвели, а на лице нельзя было уловить определенного выражения. Он словно потерял себя и не мог найти. Иногда он долго сидел в комнате для занятий и вспоминал всех своих учителей. Зачем они существовали, в том числе и последний его учитель? Беспрерывно двигавший челюстями господин Ми по-прежнему вызывал в юноше страх, но одновременно и Садех. Он пробовал написать о них, истратил массу бумаги, но ничего не получилось. Часто он целый день ломал себе голову над каким-нибудь одним иероглифом, а в результате засыпал, и этот злосчастный иероглиф губил большое произведение, наверняка прекрасное произведение!
В это время — ему было уже восемнадцать — в Юньчэне произошли колоссальные перемены: женщинам разрешили учиться вместе с мужчинами и подавать властям жалобы на своих отцов и мужей. Конечно, в места, где практиковалось совместное обучение, не шли ни мужчины, ни женщины, а в уездном управлении пока не появилось ни одной женской жалобы, но новый ветер повеял. В Юньчэне новшества всегда возникали значительно позже, чем в других городах, и даже это веяние нанесло серьезный урон старикам, потому что они в гневе вырывали волоски из своих бород. Матери целыми днями надрывали глотки, боясь, что их сыновья или дочери наделают что-нибудь непотребное. Многие даже забрали своих детей из школы, часть учителей уволилась и занялась домашней практикой.