Юньчэнские старики всегда свято соблюдали свою обязанность по хватанию денег и надеялись, что их отпрыски вовремя женятся или выйдут замуж, в свою очередь народят детей и будут послушно наслаждаться старыми правилами. Молодежь большей частью следовала по торговому пути отцов и тоже выступала против новшеств, но любила поглядеть на них. Когда по улицам парочками шествовали мужчины и женщины, покорные молодые люди буквально плакали, причем горючими слезами. Играли в эти новые игрушки лишь некоторые студенты и старшеклассники. Они не только ходили парочками, но и устраивали совместные собрания, в которых тайком участвовали даже ребята, против своей воли бросившие учебу. Все они вскоре получили прозвище «мятежные учащиеся» — по образцу мятежных ихэтуаней, или мятежных солдат. Учащимся явно нравились эти занятия. Было очень интересно выпросить у отца деньги, а потом наклеить на отцовские ворота лозунг «Долой капитализм!». И чем сильнее злились старики, тем больше старалась молодежь.
У Небесного дара аж сердце забилось, когда он увидел этих новаторов, свободно ходящих в иностранной одежде. Он даже сглотнул слюну. Вот это жизнь! Никаких семейных ограничений, сплошной протест, разговоры о государстве, обществе, обо всем мире. Что по сравнению с этим жалкий Юньчэн?
Юноша срочно пошел в парикмахерскую, сделал себе «революционную прическу» и, снова заведя кожаные туфли, отправился бродить по улицам. Теперь он решался смотреть на женщин, а женщины смотрели на него. Все это явно были учащиеся. По внешнему виду он не отставал от них, но, к сожалению, не учился и поэтому вряд ли мог участвовать в их деятельности.
Впрочем, вскоре они сами пригласили его. Некоторые из них читали его очерк, опубликованный в тяньцзиньской газете, и приняли его как литератора, а тут им понадобилось издавать собственную газету. Чем он не кадр для развертывания массированной пропаганды? Небесный дар почувствовал себя так, будто его посадили на облако. У него теперь есть друзья — и мужчины, и женщины. Одна девушка получила увесистую пощечину от матери, но все равно пришла — с еще вспухшей щекой. Это потрясло Небесного дара, и он сочинил стихи, в которых буквально пузырились переполнявшие его чувства:
Вскоре это стихотворение было уже у всех на устах. Некоторые говорили, что эпитет «драгоценная» здесь неуместен, по Небесный дар утверждал, что он употребил его в двойном значении, желая подчеркнуть общественный резонанс этой пощечины и в то же время намекая на женщин. Он спорил, гордился, ощущал свое величие. Да, он превзошел своего учителя: тот умел лишь терпеть нищету, а Небесный дар стал революционным поэтом, преданным обществу, государству, жалеющим бедняков. Такого в Юньчэне еще не бывало. Юньчэнцам не было дела до родины, а бедняков они презирали. Теперь они впервые получили по-настоящему дальновидного поэта, поэта-философа.
«Мятежные учащиеся» едва вошли во вкус, как на севере началась война между милитаристами. Войн юньчэнцы боялись больше всего, потому что в это время не только затруднялась торговля, но и приходилось снабжать армии провиантом, платить чрезвычайные налоги, подписываться на военные займы. Хотя в ходе войны торговцы повышали цены и могли еще успешнее обдирать бедняков, доходы все же не превышали убытков да и противоречили торговым приличиям. А юньчэнцы почитали Конфуция, его многочисленных последователей и старались соблюдать правила святых мудрецов, если была такая возможность. Ну а если возможности не было, тогда дело другое, это уже не их вина. Они никогда не знали, между кем ведутся эти внутренние войны, кто в них побеждает, а кто терпит поражение, их интересовало только одно: чтобы войска не проходи через Юньчэн, а если уж проходят, то пусть поскорее. Они не жаждали ничего, кроме пощады, и в любую минуту были готовы вывесить любой флаг, хоть японский.
Говорили, что войска уже подошли к селу Хуанов, которое было на расстоянии всего одного дня пути до Юньчэна. Это очень расстроило Небесного дара. Учащиеся мигом прекратили свои волнения, но он еще пребывал в грезах, планировал разные пропагандистские статьи и не мог понять, почему все разбежались. Когда он грезил, реальность доходила до него значительно медленнее, чем до других. Только услышав от кого-то про первые орудийные выстрелы, он очнулся, но опять-таки не мог ничего придумать.
Отец очень всполошился. Он боялся не самих орудий — наслушался их за свою жизнь, — а того, что они расстреляют его лавки. Впервые попросил помощи у сына, но быстро раскаялся в этом. В такие минуты Небесный дар не умел ни действовать, ни даже сочинять стихов, он спотыкался на ровном месте и мог быть только обузой. Он нуждался в постоянном уходе, быстро начинал чувствовать себя голодным, в самые неподходящие моменты думал о приличиях. Материнские заботы и правила он забывал только тогда, когда воображал себя дикарем или поэтом. Правда, приказчики по-прежнему уважали его, прислуживали ему, но ведь он молодой господин. Это казалось ему даже забавным: почему для «мятежных учащихся» он был нужным человеком, а во время войны — снова барчук?
С тех пор как военные действия приблизились к Юньчэну, соперники наперебой стремились захватить этот жирный кусок мяса: он был не только богатым, но и покладистым, так что грабить его можно было не раз. Едва солдаты вступили в город, как многие лавки поспешно закрылись, однако торговцы жареными лепешками продолжали действовать вовсю, потому что уездное управление отправляло лепешки в военную ставку. В разгар этой деятельности издалека послышались новые орудийные выстрелы. Солдаты полезли на городские стены с винтовкой в одной руке и с лепешкой в другой. Некоторые держали лепешки в обеих руках, потому что на трех солдат была одна винтовка.
Орудийный огонь становился все сильнее. К полуночи армия, занявшая город, поняла, что не удержится, и начала грабить. Вокруг вспыхнули пожары. Господин Ню в беспокойстве ходил по двору и непрерывно кашлял. Когда вдалеке занималось очередное зарево, он пытался понять, где именно, и молился, чтобы небо уберегло его лавки. Небесного дара клонило ко сну, но он все-таки не ложился и с тревогой смотрел на отца, бессильный чем-нибудь помочь. Цзи, Тигр и его жена тоже высыпали во двор и подбадривали друг друга, хотя лица у всех были белые.
— Моя лавка горит! «Счастье и изобилие»! — вдруг вскричал отец, приподнимаясь на цыпочках и указывая на юг. Его колотило, как в лихорадке.
— Не может быть, это не она! — зашумели все наперебой.
— Это же моя лавка… Как мне не знать, где она?! Ей уже больше тридцати лет… Тигр, помоги мне подняться на стену, я хочу разглядеть получше!
Отца колотило все сильнее, он тяжело дышал, но не унимался. Слыша, как над стеной свистят пули, Небесный дар решил рискнуть сам и предложил:
— Папа, давай лучше я полезу!
— Ты? Разве ты разглядишь? — Казалось, отец не доверял даже его глазам.
Небесный дар не мог ничего с ним поделать — тем более что он действительно не знал точно, где искать «Счастье и изобилие». Отец рвался вперед. Если его лавка горит, ему наплевать на пули, он должен взглянуть на нее собственными глазами. Небесному дару пришлось принести фонарь. Тигр приставил к стене скамейку, но обессиленный отец не мог взобраться на нее: он по-прежнему дрожал, разевал рот, на лбу у него выступил холодный пот. Немного отдышавшись, он с помощью Тигра поставил на скамейку одну ногу, закрыл глаза и замер. Потом поднял другую ногу, и в этот момент снаружи застрекотала пулеметная очередь.
— Спускайтесь, пулемет! — в ужасе закричал Тигр, но старик но слышал его.
Держась одной рукой за стену, а другой — за Тигра, он продолжал лезть выше, наконец встал на обе ноги, кашлянул и ухватился за верх стены — ухватился крепко, намертво. Теперь он увидел, что зарево идет с восточной части Южной улицы. Большие клубы черного дыма вместе с искрами поднимались вверх, захватывали полнеба, затем опадали, а дымные струйки продолжали подниматься — то прямо, то наискосок, то извиваясь. Они теснили друг друга, пересекались, сплетались, снова разъединялись, меняли свой цвет, становясь из густо-черных светло-серыми. Внезапно снизу что-то вспыхивало, среди дыма рассыпался сноп искр, и дым светлел. Другие клубы, напротив, темнели и поднимались высоко-высоко, закрывая даже звезды. В воздухе пахло гарью. Это горели «Счастье и изобилие» и другие лавки — горели совершенно свободно, потому что их никто не тушил.
Господин Ню стоял возле стены как деревянный. Он уже больше не дрожал и, казалось, не жил: жили только его глаза, видящие, как плоды его тридцатилетних трудов превращаются в клубы черного дыма и, извиваясь, словно поворачивая назад головы, неудержимо плывут на север. Тигр обеими руками поддерживал хозяина, но все-таки не сумел его удержать — тот вдруг резко покачнулся и упал. Небесный дар вскрикнул от неожиданности, выронил фонарь, и все погрузилось во тьму. Лишь хлопья сажи летали кое-где на фоне более светлого неба.
Война кончилась, действительно принеся Юньчэну «полнеба в алой заре» — сбылись стихи Небесного дара. От лавки «Счастье и изобилие» осталась лишь куча золы и черепицы. Наиболее важные счета и бухгалтерские книги удалось вынести еще до прихода войск в город, но все товары сгорели. Господин Ню серьезно заболел. Это была самая главная его лавка, и теперь, после того как он собственными глазами видел ее гибель, ему не хотелось жить дальше. Последние несколько лет он отнюдь не хозяйничал спустя рукава, старался изо всех сил, и вот результат… Он уже не верил ни в торговлю, ни в самого себя. Огонь, пули, снаряды были безглазы и безжалостны, он никак не ожидал, что окончит среди них свою старость!
Небесный дар долго не мог писать стихов и даже не ходил в комнату для занятий. Он виноват перед отцом, виноват прежде всего тем, что написал эту фразу об алой заре в полнеба! Он виноват и перед Юньчэном, потому что самые оживленные его улицы — Южная и Северная — превратились в полосы пепла. Когда он писал свое стихотворение, он презирал родной город, а теперь, когда его действительно ранили, полюбил его. Он не смел даже выйти на его улицы. И торговлю он презирал, а кончилось дело тем, что сгорела не только отцовская лавка, но и чужие! Он никак не мог этого ожидать и раскаивался, что написал подобные стихи. Все-таки он любимец отца и должен больше жалеть его, помогать ему. Как бы отец не умер от этих переживаний, а то получится, что он и мать погубил своей глупостью, и отца! Небесный дар страдал от собственных противоречий, потому что он не считал идеалы отца достаточно высокими, но не мог из-за этого не обращать на него внимания, не был настолько жесток. Когда он слышал, как отец ворочается на кровати и стонет, его уже не тянуло в свой поэтический мирок, и он чувствовал, что жизнь и смерть еще важнее, чем ивы, ветер и луна, хотя он и не понимал как следует, что такое жизнь и смерть.
«Мятежные учащиеся» высмеивали его, заявляя, что он пошел вспять и ударился в сыновнюю почтительность; учитель Чжао прислал письмо, говоря, что он продемонстрировал свою слабость, не поехав с ним в Шанхай. Но Небесный дар решил не слушать их: будь что будет, а на двух лодках разом не устоишь. Что бы ему ни говорили, болезнь отца важнее, он должен быть рядом с ним, это его миссия.
Постепенно отец начал поправляться. Никто при нем не упоминал о сгоревшей лавке, и он даже сам посмеивался:
— Хорошо, что вы не говорите о «Счастье и изобилии»! Действительно, какой в этом смысл? Во время болезни я многое передумал и понял, что у меня нет никаких способностей. Я ни к чему не относился серьезно и богател только благодаря удаче. Потом решил стать серьезнее, а тут такой казус. Причин этого я не понимаю и не хочу понимать. Зачем, когда я уже состарился?
Но хотя он и притворялся беспечным, никто не верил ему. Тем более что, когда он снова начал выходить по делам, он всегда избегал того квартала, где находилось пожарище. Он шел, опираясь на палку, и разговаривал сам с собой, а его седая борода поднималась и опускалась, как белая бабочка. Потом выяснилось, что в такие минуты он вспоминал «Счастье и изобилие».
Когда отец снова начал трудиться, Небесный дар успокоился и тоже нашел себе занятие. Он вступил в «Юньчэнское общество» — поэтический союз, давным-давно созданный городскими грамотеями, служившими на разных чиновничьих постах. На воротах почти всех ведущих членов общества красовались таблички с надписями «бакалавр», «магистр» и прочее. Проходя мимо уездного управления, эти ученые мужи звонко и гордо откашливались, а возле торговой палаты презрительно плевались. Волосы они отпускали очень длинные, чтобы можно было сразу заплести их в косу, если вдруг восстановят систему государственных экзаменов. Юность и старость они, как правило, проводили в Юньчэне, а зрелые годы — в других провинциях, где зарабатывали деньги и иногда даже удостаивались видеть императора (позднее — президента). С местными жителями они почти не общались, считая их «картофелинами». У Небесного дара не было бы ни малейших шансов попасть в «Юньчэнское общество», если бы его не рекомендовал один бывший однокашник, который сказал, что он почтительный сын, поэт, человек очень начитанный и, хотя происходит от торговца, начисто лишен торгового духа.
Звали этого однокашника Ди Вэньшань. Ему, как и Небесному дару, было всего около двадцати лет, но он уже ходил сгорбившись и важно покашливая, поскольку «Юньчэнское общество» особенно ценило старость. Ценило оно также сыновнюю почтительность, монархизм и поэтический талант, поэтому скрепя сердце и приняло Небесного дара в свои ряды. Общество заседало первого и пятнадцатого числа каждого месяца по лунному календарю, поскольку солнечного календаря не признавало.
Заседания происходили по очереди в доме каждого члена; на них занимались сочинением стихов, поэтическими играми, разгадывали старинные загадки на фонарях, а иногда баловались и восьмичленными сочинениями. Для Небесного дара здесь открылся новый, очень интересный мир.
Все члены «Юньчэнского общества» были людьми зажиточными, но в своих стихах постоянно грустили и обожали такие слова, как «тоска», «беспокойство», «печаль», «страдание». Устремив глаза к потолку, они долго сидели, курили сигареты и «творили». «Творили» они все что угодно и грустили тоже о чем угодно.
Когда Небесный дар пришел к ним на заседание в первый раз, они сочиняли стихи о персиковых цветах. Подражая им, он устремил глаза к потолку, но персиковые цветы перед ним не появлялись, да он и не любил их. Ученые мужи моргали, мотали головами, однако не могли сочинить ни слова. Это показалось ему забавным, он начал фантазировать, грустить и вскоре выгрустил:
Небесный дар и сам понимал, что это стихотворение не имеет особого смысла — он просто намычал его, пока мотал головой. Если бы он мычал подольше, то и грусти получилось бы побольше, но он уже был не в силах мотать головой, потому что голова закружилась.
Едва он начал читать свое стихотворение вслух, как понял, что это победа. Все члены общества, до того почти не смотревшие на него, увидели в нем молодое дарование, которое они выдвинули собственными руками. Он уверовал, что его творение действительно интересно, и вновь пожалел, что недостаточно мотал головой. Особенно понравились «старикам» слова «грусть наслаивается на грусть». Один из них тоже сумел сочинить грустную строку, но гораздо слабее:
Тем не менее все закрыли глаза, долго думали, а потом разом воскликнули:
— И это стихотворение очень глубоко! Старый автор вновь задумался:
— А кто скажет, что нет?
Небесный дар тоже закрыл глаза. Пожалуй, на самом деле глубокое стихотворение, если ласточки действительно умеют грустить.
Кроме стихов, Небесный дар познал много других новых вещей. В доме каждого члена общества были антикварные предметы, картины, каллиграфические надписи, изысканные фрукты на подносе — типа «рука будды». Одежда тоже была изысканной, сшитой по разным древним фасонам. Чай пили крохотными чашечками и еще более крохотными глотками. Когда кто-нибудь хотел говорить, то разевал рот и долго молчал, а потом либо говорил, либо нет. Харчевню никто не называл харчевней, а только «местом для легких закусок». В сдержанном смехе каждого таилось жало или по крайней мере презрение. Все у них было изощренным, и даже Небесного дара они называли Небесным старцем.
Он, конечно, хотел походить на них. Эти люди были еще лучше учителя Чжао. Тот не отличался богатством одежды, они тоже одевались внешне просто, но в этой простоте все-таки была изысканность: верх они делали из бумажной материи, а подкладку из шелка. Учитель Чжао часто по три месяца не стригся, члены «Юньчэнского общества» тоже носили длинные волосы, совсем по-другому: их волосы были опрятны и хорошо пахли даже без одеколона. Они не признавали модных кожаных туфель, зато щеголяли в старинных парчовых туфлях с подошвой из прессованной материи, которые великолепно гармонировали с традиционными шелковыми чулками. Это был мамин стиль, только более эстетизированный, напоминающий о цветах коричного дерева — невзрачных, но очень ароматных. «Да, мама была права! — думал упоенный Небесный дар. — Человек должен избирать чиновничью стезю, служить вдали от родного города, видеть императора или президента — только так он может стать необыкновенным!»
Члены «Юньчэнского общества» презирали разговорный язык, стихи на нем и даже из старинной прозы предпочитали новеллы эпохи Тан, поэтому Небесный дар раскаивался, что до сих пор писал стихи на разговорном языке. Они не выносили женского равноправия, а любили брать женщин в наложницы и слагать о них стихи — таков был стиль просвещенных мужей древности. Они не спрашивали его о домашних делах, о денежном состоянии, потому что они вообще заговаривали о деньгах лишь случайно, например, когда хотели сказать, что такая-то антикварная безделушка стоит две с половиной тысячи, а еще не продана. Подлинную цену антикварной вещи они определяли безошибочно. Почти все они умели писать пейзажи и сами расхваливали их, знали толк в традиционной медицине и могли выписать рецепт. Упомянув о каком-нибудь человеке, они сразу начинали перечислять должности, которые он занимал, да еще с точными датами, и никогда не ошибались. Начальника уезда они называли не иначе как Собачкой — по детскому прозвищу.
Вернувшись домой, Небесный дар первым делом снял кожаные туфли и оглядел свою комнату. Фу, какое мещанство! Он встал на стул, сорвал со стены популярную картинку «Весенний рассвет на дамбе господина Су» и забросил ее в кухню. Он должен раздобыть настоящие произведения живописи и каллиграфии! Конечно, сразу на это денег не хватит, но уж плоды-то «рука будды» он должен положить на подносе. Самое сложное — проблема одежды. Даже если отец даст на нее денег, неизвестно, как ее шить, да и названия подходящих материалов он не знает.
Ди Вэньшань подал ему идею отправиться в лавку старьевщика и купить там несколько натуральных старых вещей вроде синего шелкового халата или белой чесучовой куртки для верховой езды, а потом перешить их. Получится и изысканно, и экономно. Ди отправился вместе с ним, помог ему выбрать вещи, оформить покупку в кредит, подсказал портного. Когда у Небесного дара не хватало денег, Ди одалживал ему — аж до самого Нового года — или предлагал позднее послать счет его отцу, поскольку радовать отца неожиданными счетами — это одно из проявлений сыновней почтительности. Небесному дару нравился такой выход: он позволял до поры до времени не вступать в непосредственные переговоры с отцом, а там видно будет. Ди Вэньшань, казалось, все знал и все умел, в любой лавке ему открывали кредит или продавали дешевле, чем обычно. Обращались с ним почтительно, называли господином, наливали чай, угощали сигаретами. Если он хотел что-нибудь купить, это воспринималось как величайшая честь, а господин между тем, сгорбившись, разглядывал товары и находил в них одни недостатки. Он кашлял, мотал головой, стучал пальцем по своему длинному мундштуку из слоновой кости. Выбрав вещь, он говорил только: «Сочтемся после Нового года!» И приказчики провожали его до ворот.
Когда Небесный дар приоделся и посмотрел на себя в зеркало, он пришел в ужас: плоская голова, кривоватые ноги, узкая грудь, просторная чесучовая куртка похожа на траурный балахон.
— А ты немного согнись, — посоветовал ему Ди Вэньшань, — и держись мягче, расслабься. А теперь начинай раскачиваться из стороны в сторону, вот и будет естественно!