— Тяжеленько это было сотворить. Никак она, бедняга, не умещалась на том лоскуте, — вставила своё свидетельство Даша. — Вот всё же усадили, а чуда нет. Тогда наша барынька и говорит, это её, дескать, грехи не пускают, надо чтобы невинной она была, а так не разверзнется.
— Невиновной в чём? — перебил её Макута.
Даша залилась румянцем и потупилась, не зная, что и ответить взрослому мужчине.
— Да, чтобы она мужика не пробовала, — пришёл ей на выручку Юнь, довольный тем, что самому Макуте что-то растолковал. — Сняли мы убиенную, положили в сторонке, а Енох Минович хвать Дашу и на лоскут этот, я её за руку едва успел хватить, а она тоже не проваливается. Тогда Маша встала на колени, облокотилась на тот камень, тут руки ейные туда и погрязли. Она спужалась и отпрянула.
«Видите, меня они пускают, — говорит, — я сейчас, мол, возьму Митадору, обниму, вы её ко мне ремнями привяжите, и я прыгну. А там будь что будет. Верю, — говорит, — оне добрые и нам помогут». Так всё и сделали. Теперь оне обе там, — шумно выдохнул Юнька.
— А что же ейный жених? — медленно вставая и поглаживая усы, спросил атаман. — Неужто так спокойно и бросил свою зазнобу в пасть чёрт-те чего? Хорош гусь. Али это его Сар-мэн припугнул?
— Да что вы, дядечка атаман! — всплеснула руками совсем осмелевшая Дашка. — Они на том камне и сами все прыгали и Юньку заставляли, и всё ни в какую. А потом Енох Минович и Машенька долго целовались и клялись друг другу в любви, и что всегда будут ждать друг дружку. Так красиво было, что я даже заплакала. Вот теперь всё.
— А тряпка та где ? — как бы невзначай спросил атаман, продолжая гладить усы.
— Так она же в том камне и застряла. Как барышня с покойницей сгинули в синем-то камне, он потемнел, и тряпка там замуровалась. Мы сколько не тянули, сколь не пытались резать, даже топором рубили. Всё нипочём!
За окном уже помалу стал собираться вечер. Горы потемнели, кедрачи насупились, лёгкой дымкой по низинам и распадкам забелёсился юный прозрачный туман. Солнце ещё продолжало цепляться своими лучами за высокие вершины гор, розово искриться на далёких снегах и глетчерах, в тёмно-голубом безоблачном небе зажглись первые звёзды, далёкий костёр стал ярче, неярко засветились подслеповатые на закате окна в крайних избах посёлка, а короткий сумрак уже набрал силу, вот ещё чуть- чуть и призовёт он на землю свою повелительницу — ночь.
Люди, уставшие друг от друга, спешили поскорее юркнуть в своё одиночество, чтобы хоть несколько недолгих часов побыть наедине с самим собой и ощутить себя человеком.
20
Воробейчиков был как всегда неутомим. Застоявшись в бюрократическом ничегонеделании, он, что называется, рыл землю носом. За неполные четыре дня, прошедших с приснопамятного собрания вольных каменщиков, административный округ был превращен в военный, а народонаселение, включая бродяг, уйсуров, нелегализованных ханьцев и всех прочих, было безжалостно поставлено под ружьё. В каждой захудалой деревеньке в спешном порядке учреждались военные комендатуры, полевые трибуналы и открыты порочные пункты для провинившихся. В отдельных местностях, ввиду явной нехватки мужиков, под ружьё были поставлены бабы и незамужние девки. Однако вскорости от этакой затеи пришлось отказаться, ибо войсковые казармы и баракоподобные длинные защитного цвета палатки превращались ночами в форменные Содомы и Гоморры, где даже с фонарём невозможно было отыскать жалкого подобия Лота. Видя этакое издевательство над святыми устоями армейской казармы, Наместник разразился громким и подробным приказом, гласившим: «Сие форменное скотство, расплодившееся в последнее время в подчинённых мне войсках, не токмо ведёт к невыспанности личного состава, но и отрицательнейшим образом сказывается на моральном духе бойцов, коие в течение всего дня находятся в неприязненных отношениях со своими сослуживцами на почве взаимной ревности и перманентной тяги к всевозможному разврату. Во вверенной мне армии получили распространения рукоприкладство, мордобитие, а также невиданные доселе в армейском коллективе инциденты, как то: таскание за космы, плескание кипяткоподобной жидкостью (чаем) на грудь сослуживицы, поцарапывание мягких тканей лица и прочих мест. А посему...» — и далее шёл подробнейший перечень мер по наведению повсеместно образцового порядка. Женская составляющая армии была срочно распущенна по домам, их место заняли мужики из более густонаселённых уделов и дорожные рабочие. Правда, в каждой местности из числа социально активных девок и баб, не обременённых узами брака, были сформированы специальные женские батальоны, в обязанности которых входили карательные и поощрительные функции. После чего армейская жизнь вошла в своё привычное повседневное русло.
Ханьцы и кипчаки, видя такую нешуточную милитаризацию граничащего с ними округа, не на шутку струхнули и от греха подальше откатились километров на пятнадцать в глубь своей территории, тем самым освободив не только наши кровные земли, которые они умудрились тихой сапой оттяпать, но и своей земли не менее пяти, а то и более километров оставили, вроде как в порядке компенсации. Воробейчиков, видя такой коленкор, в момент перенёс пограничные столбы и закрепил новую границу обширной пьянкой да вечным договором с начальствующим составом сопредельной стороны. Землицы, кстати, набралось прилично! Это когда отдаёшь её, не видно, а вот когда забираешь, прибыток сразу ощутим. К тому ж и демография от всего этого только улучшилась.
Не дождавшись вызволения своего наместника из бандитского плена, Генерал-Наместник сам пожаловал в Чулым в порядке инспектирования караульно-постовой службы, и, остановив машины с сопровождающими его лицами недалеко от административного центра, сам решил пройтись по небольшой пригородной деревеньке.
Всему миру ведомо извечное убожество нашего села. Серые, крытые латаным-перелатаным шифером замшелые крыши выбежавших из дикого прошлого подслеповатых домишек, такие же серые от старости и безысходности, покосившиеся изгороди, горбатенькие сараюшки. Кажется, ничего здесь не изменилось со времён Иоанна Грозного, только ещё сильнее разрушилось и запустело. Утренний туман неспешно выползал из пологой поймы поблескивающей металлом реки на просёлочную дорогу, которая чуть дальше обращалась в деревенскую улицу. Солнце ещё не взошло, а только обозначило восток, мир был напитан грустной прохладой, и оттого нестерпимо тоскливой казалась одинокая фигура Генерал- Наместника на этом диком и патриархальном шляхе.
Воробейчиков вполголоса чертыхался, он уже в третий раз вляпывался в коровью лепёху. В горных поселениях скотина живёт своей весьма независимой жизнью, особенно молодняк, который и на ночь в стойло приходит редко. Посему, заметив впереди размытые туманом контуры больших, бурых, как ему показалось, камней, инспектирующий отметил смётку местного военного начальника, воздвигшего непреодолимые препятствия для передвижения механизированных частей противника. И каково же было его удивление, испуг, а главное разочарование, когда один из этих камней с громким вздохом поднялся и двинулся ему навстречу.
Урза Филиппович лихорадочно зашарил в карманах сюртука в поисках очков, которые не носил постоянно из-за армейского форса. Водрузив окуляры на положенное место, он с облегчением вздохнул: на него, медленно раскачиваясь, шла мирно жующая бурёнка.
— Вот напугала, скотина рогатая! — произнёс генерал, и, чуть посторонившись, снова вляпался в лепёшку. Правая нога, обмазанная вонючим зелёным желе, предательски заскользила по мокрой от росы траве, и опора свободолюбивой монархии, нелепо взмахнув руками, рухнул прямо на свежее коровье дерьмо. И надо же такому случиться, именно в эту минуту из тумана послышался грозный окрик:
— Стой, кто идёт! Сказывай пароль, не то стрельну!
— Неправильно, неправильно! — поднимаясь и брезгливо вытирая платком перепачканное платье, отозвался генерал. — Первая команда подана правильно, а всё остальное отсебятина! Незнание уста...
— Ты счас у меня Господу свой устав глаголить будешь! — в тумане зло лязгнул затвор.
— Стреляй, стреляй, Семёныч, больно справные у него боты и одёжа, — подбадривающе раздалось где-то сбоку.
— Не сметь, я сам Воробейчиков...
— Да мне всё одно, что воробей, что куропатка, что какой крокодил, руки в гору вздымай и иди до мене.
Не известно, чем бы завершилась эта конфузия, не подоспей к месту стычки генеральская охрана.
«Всё же хоть и коряво, но служба на подступах к Чулыму поставлена неплохо, — отметил про себя старый вояка, умывшись холодной колодезной водой и вытираясь чистым вышивным рушником.
— А скажи ты мне, служивый, кто у вас воинский начальник? — возвращая полотенце, поинтересовался главком.
— Так, вестимо ж, их сокородие оберкаптинармус Званский, комендант местной крепости! За ним уже мной и посыльный снаряжён.
— Хорошо, молодец! А звать как?
— Кого-сь, коменданта? Так Прохом... Звиняйте, Прохором Захаровичем.
— Да нет, тебя, воин, как зовут? — оглядывая здоровенного детину, спросил Наместник, подставив вытянутые назад руки новому, принесённому из обоза мундиру с золотыми генеральскими погонами.
— Мяне-то Опанасом Вановичем Джексенко кличут...
— Рядовой Джексон! — застегнувшись на все золотые пуговицы, громогласно возвестил генерал, — за рвение и проявленную бдительность присваиваю тебе очередное воинское звание подъефрейтор. Служи, сынок, глядишь, как и я, до генерала дослужишься.
— Служу мировому добру!
Большое служебное совещание было назначено в солдатском клубе Чулымской крепости, на которое, кроме местного начальства, ввиду важности и особой секретности вопроса, были также приглашены окрестные помещики, духовенство, поэты, и единственный местный композитор, для запечатления, так сказать, монументальности момента.
Конечно, называть клубом длинную приземистую избу было бы слишком смело, но чего-чего, а смелости нашей армии в тылу, да ещё и в мирное время, не занимать. Правда о клубе заключалась в том, что изба эта была многофункциональной и использовалась всякий раз по разному назначению: то для передержки молодняка в особо лютые зимы, то как казарма, то отдавалась под общежитие молодым специалистам, то под приют для туристов, промышлявших сбором дикоросов, в основном анаши, то действовала как клуб, а одно время даже была лазаретом и столовой в одном лице. Старанием местных и прибывших начальников, к обеду её привели в надлежащий культурному заведению вид. Над входом вывесили флаги и портрет Августейшего Демократа. Местные остряки и злословы прыскали в кулак, дескать, больно уж на портрете нынешний Преемник похож аж на позапрошлого, но всё это не из-за крамолы какой или вредности, а исключительно по причине местной скуки и бедности светской жизни.
Крепость же несказанно преобразилась: всё было выкрашено, выбелено, выметено, обновлено и отремонтировано. Повсюду был виден хозяйский глаз и отеческая забота. Генерал-Наместник инспекционым обходом фортификации остался весьма доволен. Особый восторг у него вызвало состояние крепостной артиллерии. Где Прохор за такой короткий срок насобирал этакую уйму музейного хлама, одному богу известно! Главное, что вся эта историческая отсталость исправно палила, сияла латунью и свежей краской и могла ещё послужить отечеству и демократии. За этакое рвение коменданту, на радость Глафире, было присвоено внеочередное звание «подпрапорщик» и обещана высокая державная награда.
Совещание началось со всеобщего исполнения державного гимна «Слушай, страна! Благодать над тобой воссияла!» Не скрою, у многих после единодушного пения в горле встал комок, а некоторые и вовсе украдкой смахнули с повлажневших глаз патриотическую слезу.
— Други моя! Люди обильной Чулымии! Солдаты! — театрально простирая перед собой руки, вдохновенно начал Урза Филиппович. — Только железная армейская дисциплина и строгое соблюдение приказов старших начальников может быть основой суверенной демократии и обеспечить процветание нашего великого Отечества. У нас для этого есть всё: и нефть, и наш воистину всенародный газ, и обильные леса да, слава Архитектору, полноводные реки и ещё многое множество всевозможных ископаемых и сырья. Но главное наше богатство, — он высоко поднял над собой руку, а потом резко опустил, ткнув указательным пальцем в зал, — это вы, народ! Неистребим ваш гордый дух и преданность отцу и благодетелю нашему — Преемнику Шестому! Ура, братья!
Зал в едином порыве сорвался со своих мест, в воздух полетели шапки, фуражки, картузы, панамы, будёновки, лифчики и пилотки, а громогласное «ура!!!» заставило содрогнуться древние стены цитадели. С соломенных крыш, выкрашенных зелёной краской, в небо испуганно взмыла вся пернатая живность, казалось, что и эти бессловесные твари единодушно хлопали своими крыльями и на все лады славили Всескромного и Вселюбимого отца сибруссов.
Дождавшись, пока народ отдышится, придёт в себя и рассядется по местам, Воробейчиков, отхлебнув из заветной бутылки, продолжил:
— Вот живёт человек и не ведает своего истинного предназначения. Он так и помереть может, не узнав об этом, но приходит в родной край время испытаний, время нужды и военной невзгоды, и расцветает его душа, и к героизму спешат его мысли, и осознанно он делает тот единственный шаг, который сохранит его имя в народной памяти на века. Главное, что подобные люди есть и среди вас! — зал от неожиданности замер, публика завертела головами, ища своих героев. Оставшись довольным произведённым на слушателей эффектом, и снова хлебнув из заветной, генерал продолжил:
— Вы вот сразу принялись глазами искать героя! Этакого молодца, мастера, как там его, билди-болдинга, понимаешь ли, заокеанскую картинку, а ведь настоящий герой он неприметен, а зачастую и неказист. Хотите, я вам его покажу?