Холоп августейшего демократа - Валерий Казаков 21 стр.

— Хотим! Хотим! — с новой силой взорвался зал, опять под­бросив в небо присевших было голубей и ворон.

— Ну, так смотрите! — царёво око неожиданно проворно со­скочил со сцены и остановился перед сидевшим в первом ряду Прохором, — вот он ваш герой! Надежда отечества и оплот Са­модержавного Демократа! Я должен наградить тебя однократ­ным госпоцелуем, брат ты наш любезный!

Ликованию народа не было предела, даже барыня Званская и та умилённо всплакнула, не взирая на своё искреннее презре­ние к столичному выскочке и краснобаю. В нарушение регламен­та в зале образовалось стихийное чтение патриотических стихов и пение гимнов. Композитор, не имея при себе музыкального ин­струмента, принялся напевать, насвистывать и пританцовывать только что сочинённую ораторию. Невесть откуда взявшиеся певчие грянули псалмы, а сидевшие в зале батюшки, раскочега­рив кадила, запели величальные молитвы, пустив по залу сог­бенных служек с подносами и полуведёрными кружками для по­жертвований.

Увидев подобную наглость, Ирван Сидорович чуть было не поперхнулся водкой, которую втихаря отхлёбывал из заветной генеральской бутылки. «Вот наглецы, ещё кесаревы и толики ма­лой не цапнули, а они уже вёдрами гребут», — как человек све­дущий в поборах, Ирван знал, что народ наш щедр на подаяние только в первый раз, а уже во второй и третий обнос может и в кружку плюнуть, и сборщику меж глаз засветить.

Насилу уняв всенародные страсти, готовые уже перейти в массовые беспорядки, Генерал-Наместник вернул совещание в рабочее русло.

— Прежде чем мы перейдём к главному вопросу — тайно­му отысканию и сбережению всемирного культурного наследия, называемого Шамбалой, мне бы хотелось поделиться с вами не­большими личными наблюдениями, почерпнутыми на ближних подступах к вашему славному граду. Надеюсь, вы не против?

Гул одобрения пробежал по залу, народ, перевозбудившийся от недавнего ликования, приготовился самую малость вздремнуть.

— Так вот сегодня рано утром я вляпался, простите за пря­моту офицерской речи, в говно! — сонливость в зале как языком слизало. — Да, да, в самое настоящее коровье дерьмо и притом не единожды, — на задних рядах кто-то хихикнул. — Смеётесь и правильно делаете. Хорошо, что вляпался я, боевой генерал, по­видавший на своём веку всякое. А вот представьте, что на моём месте мог бы оказаться молодой человек, спешащий на свидание, или, того хуже, романтически настроенная барышня, и что тогда, я вас спрашиваю? Молчите? Отвечаю сам — трагедия! Поломанная жизнь! Неизлечимая психологическая травма, комплексы непол­ноценности, и всё из-за какой-то разнесчастной лепёшки! А кто виноват? — как когда-то вопрошали наивные предвестники свобо­домыслия. Может, неразумная животина, к коей в полной мере от­носится весь крупнорогатый скот? Что «да»? Кто сказал «да»? — рыкнул в зал Наместник. — Не всякий раз следует утвердительно отвечать начальнику, даже такого высокого ранга как я. Так вот, я вам официально заявляю, что истинным виновником обилия мин животного происхождения на наших дорогах и улицах является в первую очередь не КаРээС, а косность нашего мышления, безала­берщина, ленность и прочее разгильдяйство!

Посмотрите, граждане, как устроены наши поселения! Ни порядка, ни плана, ни единообразия построек и фасадов. На этой убогой разномастности и взгляду культурного человека остано­виться негде. Так вот, после сегодняшнего утреннего инцидента решил я Всевеличайшему Преемнику отправить шифрограмму с предложением срочно издать указ о кардинальной перестройке наших сельских поселений, малых городов и местечек. Идеаль­ное сельскохозяйственное поселение должно выглядеть следую­щим образом: на переднем плане проходит парадная улица, име­ющая своё название и твёрдое покрытие, желательно асфальт. По ней запрещено движение гужевого транспорта, прогон скота и выгул птицы. На оную магистраль выходит единообразный шта­кетник палисадов, усаженный сезонными цветами и декоратив­ным кустарником, за ними утопающие в садах весело окрашен­ные типовые дома, затем огороды, после скотные дворы и прочие постройки, а завершает всё это, что? Отвечаю сам — тыловая дорога, по которой вольно передвигаются коровы, кони, бараны, птица и прочий скот, а также вывозится на поля навоз...

— И свиньи, — подобострастно вставил кто-то из первых рядов.

— Правильно, и свиньи! И как вам мой проект? Отвечать не надо, вижу, что тронул за живое!

Последние слова докладчика потонули в бурных аплодис­ментах, переходящих в оглушительные овации.

Воробейчиков стоял, как великий полководец, отставив вперёд левую ногу, заложив кисть правой руки за обшлаг мундира, наслаж­даясь своей славой и восхищаясь глубиной данного ему Всевышним ума. Это был настоящий триумф. А потом посыпались многочис­ленные уточняющие вопросы — о дизайне и цвете оград, о расса­де, и прочее, прочее, прочее. Появилась большая грифельная доска, которую солдаты приволокли из школы, цветные мелки, маленькие флажки на присосках. Новый тип поселения с парадной и тыловой дорогами был явлен населению во всей своей красе.

— Главное, чтобы эта бестолочь не стала претворять в жизнь свои идеи в нашем уделе! — непростительно громко заявила По­лина Захаровна сидевшей рядом с ней Глафире. — Пойдём-ка мы отседа, Глаша, а то голова совсем опухнет и ночью не заснём во­все, да и о пленнице сердечко моё ноет. — Она демонстративно встала и подалась вон, а за ней, словно гусыня за гусаком, пере­валиваясь с ноги на ногу, засеменила верная товарка.

Наместник в это время чертил красными и синими стрелами пути вывоза коровяка и подвоза свежих кормов по тыловой до­роге. Заслышав шум в зале, он возмущённо обернулся.

— А вы это куда без докладу? И не выслушав Всевысочайшего послания о Шамбале? — постучал он указкой по грифельной доске.

— Где уж нам, батюшка, уразуметь твои шибко грамотные речи? Баба, она, ровно курица при непутёвом петухе, коего ты сечь велел за лишние яйца. Не взыщи, пойдём мы, скотина недое­на, делов невпроворот, да и за тыловую дорогу пора уже давно сбегать, а то ведь с утра с чаем в брюхе, терпечи, сидим, — слегка обернувшись, махнула рукой Званская.

— А. Шамбала? — не зная, как урезонить невоеннобязанную, растерянно воскликнул Воробейчиков.

— А что Шамбала? Она, когда ей время придёт, сама вскроется, так старики сказывают! — уже в дверях ответила помещица.

21

Москву потрясла весть об отставке Джахарийского. Все при­тихли, затаились в ожидании чего-то неизбежно-страшного. Всем, поголовно всем, а не только небожителям, казалось — вслед за громким увольнением лично на их головы непременно падёт не­поправимое, и участь сия не минует ни одного жителя великого города, втиснутого в древнюю радиально-кольцевую клетку. До­подлинно, отчего происходят подобные переполохи, науке пока не известно. Однако падение всякой крупной фигуры с отечественно­го политического Олимпа неизбежно повергает сначала столицу, а потом и всю страну в некий мистический ужас. Общегосудар­ственный ступор парализует остатки евразийской громады, слов­но грядущий конец света, страхом перед которым уже две тысячи лет с успехом торгуют славные и инославные попы.

Именно об этом пародоксе и рассуждал известный полито­лог, политтехнолог, телепрорицатель и скрытый колдун Кремля Павлин Тойотович Глебовский. Толстомордый, смахивающий на стареющего потасканного хряка, с аккуратным тройным под­бородочком, всегда сальными волосами, пустыми, как костяшки домино, глазами, он еженедельно голосом, похожим на органчик, вещал стране неутешительные пророчества и сыпал гневные проклятия в адрес многочисленных врагов суверенной свободы и Августейшего Демократа. Но даже его, прожжённого циника, искренне удивлял этот общенародный психоз.

— Для меня и иных насельников бездны госвласти, понятны причины нынешнего дурацкого трепета. Нам есть от чего тре­петать, — бормотал себе под нос демиург. — Я — другое дело! Без меня всё в Кремле встанет и закостенеет, я — паровой котёл государственного локомотива! Хотя паровой котёл это как-то ба­нально, не пафосно, что-то вроде скороварки. Плохое сравнение, гляди, где-нибудь его не ляпни на людях. Нет, я не котёл, а нечто другое, но всё равно лично мне есть что терять и от чего тре­петать. Понятно, отчего трепещут министры, их аппараты и до­мочадцы. Не надо долго объяснять, отчего трепещут начальники ведомств и департаментов с их экономическими командами, но отчего трепещут те, кто и трепетать-то не должен вовсе? Кто это может объяснить, кто ответит на этот простой вопрос?

Вот свежая статистика. — Глебовский разложил на столе листки с диаграммами. — Чудны дела твои, кто бы ты ни был там, на небесах! Но и даже ты мне внятно не сможешь ответить, почему отставкой Джахарийского так озабочены домохозяйки, работники ЖЭКов, милиционеры, учителя, а главное, пенсио­неры — сорок процентов! Во всех газетах, радиоприёмниках, телевизорах, утренних электричках и поездах метрополитена — везде шу-шу-шу: «а вы знаете .сняли?», «а вы слушали?...», «сегодня передали...», «да что вы говорите, какой ужас!» И глав­ное: — «ах, что теперь будет?... что будет?!»

Да какое вам собачье дело, вы-то здесь причём? Я, конеч­но, могу вам ответить, что будет с пенсионеркой тётей Шурой после неожиданной отставки моего всесильного шефа! А соб­ственно, ничего не будет, ровным счётом ничего! Как жила она в своей малогабаритной клетушке, так и будет жить ровно столько, сколько отпустит ей Бог на срок дожития! Как получала пенсию, начисленную по принятому только у нас в стране принципу: «От каждого — по возможностям, каждому — что дадут», так и будет получать. Как ходила голосовать, так и будет ходить голосовать, вот только выбрать она, болезная, никого не сможет. Потому что народ голосует, а выбирают другие и в другом месте. В этом и за­ключена великая истина суверенной демократии. Однако народ ничего этого не знает и даже не догадывается, слава великому Архитектору! Так что поводов у него для подобных беспокойств ровным счётом никаких нет. Ну отчего же тогда он вибрирует?

— А он боится, что у него и сегодняшнюю малость отберут, да ещё войну развяжут, пенсию урежут, проездные отнимут. На­дежду на халяву народную вы урежите, — услышал Павлин спо­койный голос недавно снятого шефа и вздрогнул.

Правая рука как бы невзначай скользнула в нишу между крышкой стола и тумбой с ящиками, вцепилась в большую, за­бранную в застеклённую рамку фотографию; левая — натянув рукав пиджака на внутреннюю сторону ладони, принялась вы­тирать невидимые на стекле пятна. Для пущей убедительности Тойотович пару раз на него хукнул, ещё потёр и, как бы любуясь, поставил фото на привычное место, слева от себя. Довольный уловкой, поднял голову, чтобы улыбнуться шефу и остолбенел — в кабинете никого не было.

Павлин Тайотович, как человек публично исповедующий мистику и метафизику, ещё с диссидентских времён своей юно­сти твёрдо знал, что мир материален, духов, монад и прочих ска­зочных персонажей в объективной реальности не существует, от­чего по настоящему испугался. На всякий случай он вышел из-за стола, заглянул в приёмную, споткнулся глазами о своего верно­го и в любой момент готового всё исполнить секретаря Ванечку Ван Блюма, вернулся обратно, толкнул для уверенности дверь комнаты отдыха — пусто.

«Это глюки! — мысленно вынес он неутешительный диа­гноз. — Доработался, мать твою! И в твои-то неполные пять­десят! Слуховые галюцинации, это даже для тебя уже слиш­ком! — Павлин Тойотович панически боялся болезней, особенно умственных, и на то были определённые, так сказать, наслед­ственные причины. Он сел обратно за стол, с раздражением взял фотографию, на которой был запечатлён в обнимку с улетевшим в никуда шефом, и сунул её обратно в нишу.

Однако нематериальные странности приняли материальный характер: массивная золотая авторучка, украшенная барельефом из снежного барса с рубиновыми глазами, душащего изумрудно­глазую серну, поднялась над столом, изготовилась для письма и, коснувшись белого листа, начала аккуратным школьным почер­ком бывшего начальника выводить слова:

«Павлин! Ты мудак! Такого даже я от тебя не ожидал! Мы все в этом доме подлецы, но чтобы вот так, сразу! Это слишком! Фотографию не мучай, лучше выкинь, она не казённый портрет и сдаче не подлежит! А я тебя из сердца своего выкину, гадёны­ша!» — даже по письму чувствовалось — Джахарийский не на шутку распалялся.

Политкомбинатор сидел бледный, как полотно. Пальцы его непроизвольно вцепились в подлокотники кресла и, казалось, прикипели к кожаной обивке, остатки сознания готовы были в любой момент покинуть гудящую пустотой голову.

«Да что же ты так бздишь? — продолжало поскрипывать веч­ное перо. — Водички попей. Не дрейфь, с ума ты не сойдёшь, пока я этого не захочу. И ещё, для твоего сведения, я — не ми­стика, не дух какой-то поганый, я — воля! Обычная воля сильно­го человека. Воля, Павлинчик, ничего, что я тебя как встарь на­зываю? Воля, она, недалёкий ты мой, субстанция материальная и вполне объективная, пугаться её не следует. А теперь слушай! Вернее, внимательно читай и запоминай. Указ, в котором пропи­сано небытие моё, недруг мой на сороковом году нашей лютой дружбы всё же протолкнул! Документы у меня отобрали, машины лишили, с дачи попёрли, перед Всемирными опозорили, а здесь ещё и ты.., да ладно! Одним словом, в полной я и, как говорится, в самой что ни на есть глубокой. Но и оттуда есть выход. Так вот, вся надежда на тебя, дружок. Преемник тобой очарован, и не без моей помощи, кстати. Жена Всевысочайшего говорит, что без твоих телебаек он и заснуть уже не может, пишет их себе на плей­ер и перед сном по два раза слушает. В этом и есть наше с тобой спасение. Я тебя не пугаю, но видится мне, что ты следующий на вылет. А как иначе? Ты ведь мой кадр».

Перо бегало по бумаге, как сумасшедшее. От спешки почерк становился небрежным и плохо читаемым. Павлин с трудом по­спевал пробегать глазами и переваривать прочитанное. Но по­нять, куда клонит бывший начальник, никак не мог.

«Так вот, я знаю, где спрятано яйцо с бессмертием Сучианина, и ты мне поможешь его достать, поможешь, займёшь его место, а я так и останусь по-стариковски пастухом медведей да удельных берложников, мне это ближе и роднее. Вижу, что со­гласен. Поговорить со мной можно всегда, только не в кабинете, наши кабинеты. сам знаешь! Ну и встречаться тоже рисковать не следует, как ни маскируйся, всё одно вынюхают. Лучше пере­писываться. Возьми другую ручку и напиши: «Согласен». Ну, да­вай же, не трусь, и у тебя есть, хоть и паршивая, но воля!»

Павлин Тойотович, словно в горячке, с трудом отлепил от подлокотника руку, вытащил из кармана свою любимую (ма­тушкин подарок ещё в пятом классе) чернильную авторучку с допотопной резиновой пипеткой для забора чернил «Радуга», и дрожащим почерком вывел на том же листе: «Согасен». Чужая невидимая рука тут же вписала пропущенную букву и добавила: «...вот так-то лучше, а фото верни на место, паскудник!»

Кабинетная реальность возвращалась медленно. Первое, что сделал Глебовский, ощутив возможность координировать свои движения, он достал злосчастное фото и отнёс его в книжный шкаф, стоящий в комнате отдыха, а на стол поставил фотографию Преемника с личной Вседержавной росписью. «Так оно будет правильнее. Воля не может быть материальной! — испуганной птицей билась в пустой голове одинокая мысль. — А врачу надо показаться обязательно».

Несколько придя в себя, Павлин решил перечитать началь­ственный бред. Акуратно завинтил колпачок мамашиного подар­ка и подвинул к себе дурацкую писанину. Никаких записей на девственно чистых листах бумаги не было. Только почти в самом низу, красовались его каракули «Согасен» и всё. Павлин, протя­нув руку с хищно растопыренными, полусогнутыми пальцами, схватил этот жалкий лоскут некогда живого, красивого древа и су­нул его в жадную щель бумагоизмельчителя. Чёрная пластмассина утробно заурчала, с завидным аппетитом перемалывая бумагу мелкими щучьими зубками в бесформенную труху. Остатки листа вывернулись в последнем смертельном изгибе, Павлин последний раз увидел свои закорючки и снова вздрогнул: над его пляшущими буквами красовалась выведенная рукой начальника, пропущенная им от волнения литера «л». Он протянул руку, чтобы выхватить это немое свидетельство неведомой ему реальности из бесчув­ственной пасти, но было уже поздно, ненасытные железные ножи завертелись быстрее в ожидании новой жертвы.

Из полукоматозного состояния его вывел заглянувший в ка­бинет Ванечка.

— Павлин Тойотович, к вам Ван-Соловейчик и всекурултаец Хиньша Стук-постук, — с любопытством разглядывая шефа, произнёс крашенный под известного в старые времена цирюль­ника Зверева смазливый молодой человек с чувствительными силиконовыми губами. — Им было назначено, — извиняющим­ся голосом добавил он и, плотнее прикрыв дверь, встревоженно спросил: — Милый, с тобой всё в порядке? — однако, натолк­нувшись на холодный и безразличный взгляд политколдуна, ка­призно поджав губы, распахнул дверь и мстительно произнёс:

— Проходите, господа, вас ждут!

«Ну, сучка! Теперь до вечера будет мочалить мне нервы. Завтра же поменяю его на обычную девку, надоел», — злился про себя Глебовский, нехотя подымаясь навстречу своим пиа­ровским коллегам.

Визитёры были как на подбор упитанные, холёные, мордастые, с одинаковыми выпуклыми глазами и довольно немолоды. Одеты гости были в одинаковые, казённого кроя костюмы заморского про­изводства, запястья правой руки окольцовывали оправленные брил­лиантами золотые хронометры, в галстуках алели крупные рубины, как вечный символ тайного братства, на ногах чёрным перламутром мерцали туфли тонкой ручной работы. В последнее время только по иностранному гардеробу и можно было отличить народных из­бранников от основной массы госслужащих, которых в столице, не без стараний всё того же приснопамятного Дионисия Козела, было процентов семьдесят от всего населения.

«Бары, ни дать, ни взять бары», — холодно пожимая визи­тёрам руки, отметил окончательно не пришедший ещё в себя Павлин. Одёрнув полы своего не в пример скромного серого пи­джака с кожаными коричневыми вставками на локтях, он жестом пригласил гостей присаживаться за длинный стол совещаний.