В том несправедливом мире, в котором живут и смотритель Вырин, и Акакий Акакиевич, и Поприщин — и Максим Максимыч! — в этом мире только безумный может восстать против узаконенного порядка: любой полковник более значительная личность, чем любой штабс-капитан, и любой камер-юикер лучше любого титулярного советника. А в повести Гоголя «Нос» человек оказывается ничем по сравнению с собственным носом только потому, что человек имеет чин коллежского асессора, а нос — чин статского советника. И это возможно в мире, где человеческое побеждено античеловеческим.
Ни о чем подобном Максим Максимыч, разумеется, не думает. За него думает Лермонтов; он понимает униженное положение старика, и сочувствует ему, и читателя заставляет сочувствовать. А Максим Максимыч давно и прочно усвоил устои мира, в котором он живет. Штабс-капитан знает свое место и не идет к полковнику Н. искать Печорина.
Да, он знает свое место по отношению к полковнику. Но когда к нему в крепость был прислан молодой прапорщик, Максим Максимыч вел себя не как штабс-капитан, а как ч е л о в е к.
Мы помним, как он встретил низшего по чину: «Очень рад, очень рад... пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч, и, пожалуйста, — к чему эта полная форма?»
Вот почему нам так обидно за старика: мы-то знаем, что он — человек, что он достоин уважении и любви... Где же Печорин? Почему он не спешит принести Максиму Максимычу свое уважение и свою любовь?
«Максим Максимыч сел за воротами на скамейку... Через час инвалид принес кипящий самовар и чайник.
Максим Максимыч, не хотите ли чаю? — закричал я ему в окно.
Благодарствуйте: что-то не хочется».
В этом простом разговоре нет, на первый взгляд, ничего примечательного. Но читатель, представляющий себе душевное состояние Максима Максимыча, понимает, чего стоил ему целый час ожидания. Старик сдержан: он ничем прямо не выдает своего волненья, но оно сквозит в коротком отказе нить чай и в молчаливом ожидании за воротами...
Печорин все не появляется, а Максим Максимыч уже исстрадался от ожидания. Отказавшись пить чай, он «минут через десять» все-таки оставил свой наблюдательный пост, «наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй и ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве...».
Он ждал Печорина до ночи; очень поздно он наконец лег, но «долго кашлял, плевал, ворочался...
Не клопы ли вас кусают? — спросил я.
Да, клопы...—отвечал ои, тяжело вздохнув».
Очень горько за старика. Ему и стыдно: похвастался, что Печорин «сейчас прибежит», а он не идет: и нетерпеливое желание увидеть человека, которого он так любил, все еще живо; и обида растет в нем, и беспокойство гложет: что же могло случиться, что могло задержать Печорина, уж не беда ли с ним стряслась?
Рано утром старик уже снова был на своем посту. Вдобавок ко всем мученьям, любовь к Печорину начинает мешать ему выполнять служебные обязанности: он должен пойти к коменданту, но боится уйти, пропустить своего друга... Может быть, он уже понял, что Печорин ждать его не будет!
Оставив на посту своего спутника, он «побежал, как будто члены его получили вновь юношескую силу и гибкость». Было бы неудивительно прочесть такие слова о немолодом человеке, полюбившем женщину,— так бегут на свидание. Но Максим
Максимыч бежит по служебным делам, боясь пропустить встречу с другом и не смея нарушить свой долг; еще обиднее становится за него: ничего пет в жизни у штабс-капитана — ничего и никого, кроме Печорина: это его единственная привязанность.
Уже не только Максим Максимыч, но и читатель устал ждать, и Автор «начинал разделять беспокойство доброго штабс- капитана». Пора бы Герою появиться — но его появлению предшествует еще описание прекрасного утра с золотыми облаками, с толпами народа на широкой базарной площади; среди шума и золота появляется Печорин. Мы ждем: как он поведет себя? А он, «закурив сигару, зевнул раза два и сел на скамью по другую сторону ворот».
Ожидание, нетерпение, длинный церемониал встречи — все это определяет состояние Максима Максимыча, не Печорина. Он холоден и спокоен — более того, ему скучно. Первое, что мы о нем узнаем1 -ftи "irmiy/i |ц*пг~Два» — никакого волнения при мысди-^-нридсШЯщии НС I реч(\ни1сакого движения души...
Толькв-здтт-Б- средние второй из пяти повестей, состав- ляющих роман, Лермонтов рисует портрет Печорина. Чтобы точнее представить себе, что нового внес этот портрет в русскую литературу, обратимся к прозе Пушкина.
Пушкинские портреты кратки. Почти всегда он сообщает возраст героя, цвет или общий облик одежды и самое общее представление о внешности. В «Арапе Петра Великого» «графиня Д., уже не в нервом цвете лет, славилась еще своею красотою»; Наталье Гавриловне «было около шестнадцати лет, она была одета богато, но со вкусом...». В «Выстреле» граф был «мужчина лет тридцати двух, прекрасный собою», о графине сказано: «В самом деле, она была красавица». Дуня в «Станционном смотрителе» — «девочка лет четырнадцати... Красота ее меня поразила». Изредка добавляется какая-нибудь одна деталь внешности: в «Метели» Бурмин был «с Георгием в петлице и с интересною бледностию», Минский в «Станционном смотрителе» «явился молодым стройным гусаром с черными усиками», об отце Дуни сказано: «Вижу, как теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого, и его длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах».
Может создаться впечатление, что Пушкину просто неважна внешность героя (тем более что в его романе в стихах ни Онегин, ни Татьяна вообще внешне не описаны, а о Ленском известна только одна деталь: «кудри черные до плеч»). Такой вывод был бы слишком поспешен. Пушкинские портреты бывают безлики, формальны (Лиза Берестова, Маша Троекурова и прочие девушки мало чем отличаются друг от друга), но бывают и очень точны — при всей краткости. О Петре в одной строчке сказано очень много, его в и д и ш ь: «высокого росту, в зеленом кафтане, с глиняного трубкою в зубах».
В «Капитанской дочке» — последнем прозаическом произведении Пушкина — два портрета очень подробны. Вот один из них: «Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце н душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую». Так описана Екатерина II.
Вот второй портрет: «Наружность его показалась мне замечательна. Он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк п татарские шаровары». Так описан Пугачев.
Исследователи литературы давно заметили, что Пушкин описал Екатерину не так, как он (или его читатели) себе ее представлял, не так, как могли описать ее старшие современники Пушкина, помнившие императрицу, а так, как она была и а р и с о в а н а на портрете Левицкого, до сих пор висящем в Русском музее. Это был официальный портрет — так п о- л а г а л о с ь представлять себе императрицу. Пушкин не добавил ни одной детали к официальному облику Екатерины. В «Капитанской дочке» она точно такая, как на портрете: белое платье, чепец, душегрейка, румяное лицо, и даже белая собачка не забыта (она напугала Машу Миронову).
Императрицу Пушкин не хотел описывать от себя, своими глазами. Пугачева он описал так, как представлял себе его. Но п ринцип описания остался тот же: живописный. Как на портрете, сделанном художником. Это и есть главное во всех пушкинских портретах, даже самых кратких: они дают материал для иллюстрации, но не помогают понять характер, психологию героя.
Пушкин и не ставил перед собой этой задачи. В его прозе характеры людей раскрываются в поступках, в действии; читатель познает внутренний мир героев, наблюдая их поведение, конфликт с обществом, отношения с другими людьми.
У Лермонтова задача иная: понять «историю души человеческой», заглянуть в эту душу так глубоко, как никто до него не заглядывал. Все подчинено этой задаче: композиция романа и подбор героев, описания природы и диалоги. Выполнению этой же задачи служит портрет Печорина — первый психолог и- ч ес к и й портрет в русской литературе.
■> «Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкоплечи доказывали KjiЈtinoe сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни~~и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными...» (курсив мой.— //. Д).
Лермонтов начинает с того же, с чего любил начинать свои портреты Пушкин: рост, сложение. Но для Лермонтова важно не живописное впечатление от Печорина, а те особенности его внешности, которые помогают понять характер, психологию. Сразу, с первого же взгляда, в Печорине угадывается сильный человек, сильный как физически, так и душевно.
От роста и сложения Лермонтов, как и Пушкин, переходит к одежде: «пыльный бархатный сертучок», «ослепительно- чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека», «запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке...» (курсив мой,— //. Д.).
В этом описании сразу бросается в глаза несоответствие аристократического облика Печорина тому дорожному одеянию, в котором мы его видим. Маленькие руки, бледные пальцы, ослепительно чистое белье — все это признаки аристократа, человека «порядочного». Сейчас мы употребляем это слово в смысле «честный, благородный, с чистой совестью». В эпоху Лермонтова слово это имело иной смысл, социальный. Оно обозначало принадлежность к избранному кругу. По-француз- ски говорили: nn homme comme il faut — перевести это сочетание почти невозможно; наиболее точен тот перевод, который мы видим у Лермонтова: порядочный человек. В конце повести о «Бэле» рассказчик просил нас сознаться, что «Максим Максимыч человек достойный уважения» (курсив мой. — //. Д.), и не назвал штабс-капитана «порядочным человеком»: по своему положению в обществе Максим Максимыч не может быть причислен к «порядочным людям». Описывая Печорина, Лермонтов обозначает этим словом социальную принадлежность своего героя к аристократии.
Родовой аристократ — вместо того чтобы блистать в гостиных — сидит на скамье у ворот грязной гостиницы и, зевая, ждет, когда, наконец, заложат его лошадей. Зачем он здесь? Почему? — естественно возникают эти вопросы. Какая-то противоречивость бросается в глаза сразу. Во всем, что мы прочтем дальше, это ощущение противоречивости усилится.
«Его походка была небрежна и ленива, но... он не размахивал руками — верный признак... скрытности характера... Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине ие было ни одной косточки...»
Небрежность — и сдержанность. Стройность, прямизна стана — и расслабленность. Отметив сначала широкие плечи и крепкое сложение Печорина, Лермонтов теперь находит в его позе «нервическую слабость» и даже что-то женственное.
Та же странность, необычность, противоречивость — в лице. «С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему больше двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать».
«Женская нежность» кожи; белокурые вьющиеся волосы; бледный, благородный лоб — и «следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства». Внешность юного, нежного мальчика и зрелого мужчины одновременно. Сочетание светлых волос с карими глазами, черными усами и бровями. Все необычно в этом лице.
Почти на всех иллюстрациях к роману Печорин изображен с прямым греческим носом — и нам хочется представлять себе правильное лицо. Но Лермонтов пишет, что у него был «немного вздернутый нос». «Вот уж непохоже!» — кажется нам. А на самом деле похоже, потому что все противоречиво в этом человеке; «зубы ослепительной белизны» и «детская улыбка» сочетаются с глазами, которые «не смеялись, когда он смеялся!».
Плазам Печорина Иррмпнтпи посиящает целый абзац. То. что
ОНИ «MiifMi'OJIHi'l.»- «прн-щ.ак нпи т "РЭВа. ИЛИ ГЛубрКОИ
постоянной грусти^Мы готовы согласиться с этим оноеделени-
ем, ugjxwe*ty:T4rT?eneppT<-ffl и-™ патриц был «злого нрава»; ^|-ужсгтгГнели~замет11Ть в нем глубокую постоянную грусть. РяяЗа~его «сняли как и м -то фосфорическим блеском... то был Олеск, НодОбНЫ^ 'inKftii стали, ослепительный, но хо-