казалось, что эльфина — это часть его самого, самая нежная и уязвимая
часть, волшебным образом отделившаяся от его тела и решившая жить
своей жизнью. Нечто подобное он испытывал, лишь общаясь с Моав, и был
уверен, что это чувство уже не сможет повториться… Но оно повторилось
— в их дочери, маленькой крошке с рыжими, точно огонь, волосами и
глазами своей матери — чувство предельной искренности, открытости
сердца, обезоруживающей, находящейся за пределами любых оценок и
правил.
Его любовь к эльфине была тем сильнее и безрассуднее, что она была
единственным, что осталось от столь любимой им погибшей веллары. Ее
последний, прощальный дар — ему! — дар, превратившийся для него в
святыню, в смысл жизни, в любовь всей его жизни в том значении этих
слов, которое известно лишь немногим, — как он мог не беречь его! И от
этого ощущения благословенности, дарованности дочери он лелеял ее
вдвойне, называл «мое тонкое перышко» и баловал без меры, счастливый
оттого, что чувствовал себя нужным. И чувство это было более чем
взаимным, ибо если маленькая эльфина была смыслом жизни для него, то
он в свою очередь заключал в себе весь мир для нее. Он был для нее всем
— божеством, любимой игрушкой, самым прекрасным существом на свете,
бесподобным в своей красоте и доброте, а главное, тем, кем так редко
удается стать родителям для своих чад: ее другом. Она не просто любила
— она обожала его и доверяла ему одному. Едва завидев отца,
разражалась радостным визгом и со всех ног неслась к нему, залазила на
руки и пряталась на груди, чтобы он защитил ее от всего мира, пожалел,
приласкал — и он ласкал и жалел ее… А она таяла от счастья, раскрывая
перед его любящим взором все грани своей маленькой души — доверчивой
и в то же время почти до болезненности ранимой, ибо из-под ее обычного
озорства всегда сквозило нечто тревожное. Какой-то постоянный страх
словно кровил в ней тоненьким, почти незаметным для других, но видимым
для Кравоя внутренним надрывом: возможно, эта боязнь осталась ей с того
дня, когда мать, зная о близкой смерти, в слезах и душевных муках
оставила ее, еще не родившуюся, в тайной роще сикомор, поместив до
рождения в ствол дерева. Понимая это, или, вернее, даже не понимая, а
ощущая где-то глубоко в душе, Кравой всеми силами старался усыпить
страхи дочери, отдавая этому маленькому беззащитному существу с
пламенеющими волосами всю свою нерастраченную нежность,
накопившуюся за долгие годы.
Тихо гладя голову дочери, он украдкой взглядывал на нее. Аламнэй, его
кровинка, его маленькая фея, самый верный маленький друг… Точно
почувствовал его взгляд, девочка пошевелилась.
— Пап...
— Что?
— А это правда, что я жила внутри дерева, пока не родилась?
Кравоя точно ведром воды окатили. Он весь напрягся — он и Иштан были