– Сегодня говорил о мысли как о женщине. Мне, говорит,уже мысль не склонить к взаимности, не отдается, убегает, говорит, к тебе,Суворов. У него мыслей столько, что... гарем целый, он их от себя выталкивает.
– Солнышко! Пора.
– А у тебя за окном закат?
– Очень красивый. Бегу. Целую.
Клал трубку, обрывалось что-то, но продолжалось что-тохорошее, томящее, как мелодия, которая слышалась, помнилась, забылась, но живетгде-то рядом и вот-вот вернется.
За окном так пылало и жгло, что наступление ночи казалосьмилосердием. Я выходил из института, шел по скверу, поднимался в гору и глядел,как замахивается на закат широченное крыло ночи. Оно прихлопывало землю, даваяей отдохнуть, но за крылом ощущалось красное бушевание огня и света, его накалчувствовался и ночью, когда земля, подчиненная кружению вселенной, подвигаланас к восточному костру восхода и взмахивала крылом. А утром я будил ее:
– Не сердишься?
– Нет, наоборот, спасибо, мне же пора. Извини, зеваю.
– Видела меня во сне?
– Сто раз. «В одном-одном я только виновата – что нетусил тебя забыть».
– А хотела бы?
– Что ты, это я вчера думала о женской доле. «Мнененавидеть тебя надо, а я, безумная, люблю».
– И это обо мне?
– О женской доле.
– Тогда откуда ж такая мужская – «Третий день я точусвой кинжал, на четвертый зарэжу»!
– Это очень не по-русски.
– По-русски топором?
– Солнышко, о чем мы! С добрым утром!
– Я ковал мечи на орала, а жена на меня орала. Шутка.
К великому сожалению, видимо, за независимость нашегоначальника, нас стали прижимать, труднее стало вырываться, я приезжал реже. Оэти встречи! Зимние помнились почему-то особенно, хотя зимой мы мечтали о лете.«Я буду в сарафане, босиком». О зимние метели, о это состояние сплошного белогосвета, эти парапеты занесенных набережных, какие-то внезапные памятники винститутских двориках, светлые окна библиотек. «Тут я занималась. Сюда мыбегали девчонками. Не целуй, здесь же улица, не набрасывайся». – «Ты же неидешь в гостиницу, где мне тебя целовать?»
И снова поезд, и снова ее письмо:
«У меня вся жизнь теперь делится на три части: ожиданиетебя, переживание жизни с тобой и воспоминание. Город пустеет, стихает послетебя, я виновата перед ним за это, я хожу и говорю знакомым местам: нет Саши,нет, уехал Саша. Город молчит, не сердится, он теряет голос без тебя. Я здесьвечность без тебя, а с тобой – летящий миг. Я, когда тебя нет, пишу мысленнописьмо тебе, говорю с тобою... Но о самом сокровенном и не сказать, и ненаписать. Листок улетает, скоро ли долетит, сколько летит по белу свету,сколько чужих рук, у меня страх, что тайна откроется, что все взорвется,разрушится, нет, о самом сокровенном не могу... Ночью так морозило, луна сияла,снег скрипел, как тогда с тобою в Летнем саду. А помнишь свечи в церкви наКонюшенной площади, неправильно, кстати, говорить, что Пушкина отпевали вКонюшенной церкви, – в церкви Спаса Нерукотворенного образа, вот как надоговорить. Ты еще шепотом спрашивал, где отпевали, где стоял гроб. Мне хорошо стобой все: молчать, слушать музыку, видеть, как ты нервничаешь. Я опять болела.Пустяк, простуда, но перенесла тяжело, температура, ощущение последнегопроживаемого дня. Конечно, это за то, что с тобою было хорошо. Милый, мы идемпротив течения, все отводит друг от друга. За каждую минуту радости такаядорогая цена. И сказать тебе „прости“ для меня означает задохнуться. Нельзяжить воспоминаниями, надо отпускать их на волю. А они во мне, они уже – я сама.Я настолько полна тобою, я так стремлюсь остаться одна, замереть в молчании ибыть с тобою. Это что-то другое, не мысли о тебе, а состояние всего тебя вомне. И постоянно музыка. Не какая-то знакомая, а наша, только наша, какое-тотомление, горечь, вина и надежда на встречу и желание быть с тобою... Ночь,луна в окно».
Вообще, какое это было счастье и мучение – постоянноеощущение ее присутствия в этом мире. Это не было бы мучением, если бмы былирядом. Хотя бы не все время, но чаще. Что телефон! Иногда казалось, что от насоставались только голоса, а остальное растворялось. Но, в конце концов, хотьголос слышишь. Хотя, чтобы рассказать о том, что я делал без нее, что она безменя, нам бы надо было еще по второй и третьей жизни проживать. Вот я прожилбез нее три часа, мне же надо сказать, что я делал, что думал в эти три часа. Аэто три часа и займет. Так же и она. А не рассказать – провалы, пустоты.
– Ты помнила? – тревожно спрашивал я.
– Боже мой, помнила! Да я насильно тебя забывала, чтобхоть что-то сделать.
– Ах, забывала!
– А ты разве не так?
– Не так.
– А как? Научи.
– Ты у меня все время вот тут, вот потрогай, чувствуешь– оно же бьется, оно же колотится, оно же замирает, оно же не каменное...
Что говорить, любовь всему мешала. Это мне казалось, чтоникто ничего не знает, не подозревает, а на самом деле на мне же все написано.Сижу, важное совещание. Вдруг я не вовремя, неадекватно, засмеюсь. И всепосмотрят. Еще и у виска пальцем покрутят. А мне все такие милые, все такиехорошие, только бы одно – не мешали бы мне о ней думать.
О, как я ждал вечера, ночи. Тут я вытягивался во весь ростна жесткой постели, сладко, блаженно стонал, вытягивая ноги, плотно-плотнозакрывал глаза и представлял ее. Всю не получалось. Сразу не получалось. Онаеще и так умудрялась меня мучить. Вот, мол, не воображусь, и все. Толькопомнилось, как она говорила о детстве, как они играли в войну и ее посылали вразведку и как она, худенькая, в тонком пальтишке, ползла по сугробам и думала,что ее не видно. Такая зябкая, такая мерзлячка – и вдруг по сугробам. Рукивспоминались, так бы их засунул под мышки и не выпускал бы.
Пришел наконец день, когда я поцеловал не только ее руки, нои озябшие ноги. О, этот день и эта дорога под последним зимним солнцем, когдаангел, вознесенный для осенения города крестом, оживал вдруг и воспарял вместес колонной, особенно когда идти и к нему, и навстречу сиянию светила... Нет,как-то не так. Это же потом все додумалось: пейзаж и время суток. Вот тутспоткнулась, оттого только и помнится это место. Тут сказала, что ноги зябнут,а потом в памяти – это же Летний сад зимой, да, да, везли закутанного ребенкана коляске, колесики задние ползли по бороздкам, пропаханным передними; собакабежала ни за чем, просто так, от восторга краткой свободы, и другая собака,совсем свободная, бежала, надеясь найти пропитание. Потом вспоминается – илитак будет? – ее ласковая тяжесть на коленях, ее затаенное молчание истеснительность, ее вздрагивание от моей неловкости, ее внезапная смелость ирастворенность друг в друге, отведенные измученные губы, судорога дыхания,замирание и медленное открывание глаз, страх, что скоро расставаться, идти,куда не хочется, видеть то, чего видеть не хочется. День ли, ночь ли, что стого, лишь бы она рядом. Вот чай, а не пьется, а ведь выбирали, какой именновзять. И с чего вдруг говорить о какой-то когда-то бывшей подруге, ее муже,ушедшем от нее, как пыталась их примирить. «Он из-за тебя ушел». – «Чтоты, нет». – «Из-за тебя, из-за тебя. Я его понимаю». Но это такаямучительность – ревновать ко всему, особенно к прошлому: как, ты нечувствовала, что я есть, я жду, я приду? «И в театр с ним ходила?» –«Прекрати!» – «И правда, что говорить глупости: все бывшее было в бывшем, то естьего и вовсе не было. Говорить с тобою я хочу только о тебе. Как ты прекрасна,умна, о, как ты прекрасна, у тебя все такое светлое, магнитное, спрятать бытебя в деревенской бане, и с тобой бы вместе спрятаться и быть там, ипереживать эпоху за эпохой, только и выглядывать, что за дровами да к родникуза водой». – «И в театр иногда, ладно? Разрешаешь?» – «Нет, только вбиблиотеку». – «И в театр. С тобой. На Бетховена, на юрловскую капеллу, наЧернушенко, на Свиридова, на Чайковского, на Моцарта и Мусоргского». –«Да, но чтоб все на дисках, и слушать только вдвоем». – «Нет, сидеть рядомв консерватории, это... Только с тобой невозможно: ты ведешь себя какмальчишка. Нельзя же все время стараться меня трогать. Неужели ты не понимаешь,что я вся плыву от твоих прикосновений?» – «Тогда я ревную, вдруг кто тебякоснется». – "Глупее тебя, по-моему, нет никого. Ты – понимаешь? –ты касаешься!"
И уже как сумрак на день надвигается на нас время разлуки.Все катится к порогу. Говорю какую-то глупость, стакан зацепил, он падает, изнего вышлепывается вино, стул загремел, требуя и к себе внимания, всеразбросанные вещи запросились на свои места, вот и ее тонкий свитерок обхватилее трогательное, нежное горло, оберегая от простуды и уже и от меня, вотсвистят в пространстве комнаты шнурки высоких ботинок, вот притопнули, просясьна улицу, вот и модная шляпа, скрывшая в себе тонкие перчатки, готова спрыгнутьс вешалки и сесть набекрень, наискосок лба, как-то вызывающе обозначая тонкиеброви, вырезные, уже накрашенные губы и нежный маленький подбородок.
– А ты что не одеваешься?
– Еще побудем.
– Как ни тяни – время. Время идти. Время кончилось.
– У любви нет времени.
– Правда, нет. Но у свидания оно есть.
– Так пусто будет в городе без тебя.
– Я даже не знаю, как я живу без тебя. Особенно когдамы в одном городе. Куда иду, что делаю? Даже не как во сне, а как живойавтомат. Сделаю что-то хорошо – ах, если бы ты видел меня, похвалил бы... Нувот. С местечка! Пошли?
– Почему жизнь делает все, чтоб мы были вместе такмало?
– Может быть, бережет. Вдруг бы мы надоели друг другу?
– Вот и твоя очередь быть глупой.