Мы уже вышли на площадку и идем вниз. Какие-то узкие, серые,прямо Достоевские ступени. Двор. Кошка, меряющая прыжками его диагональ. Арка,за ней светло и улица.
– В губы не целуй... ну вот, подожди. Пока не вышли, язнаешь что хочу попросить? Ты меня когда разлюбишь, то прошу об одном – незабывай.
– Это все равно что себя забыть. Я тебя везде с собойвожу. Ты и здесь, и здесь, вся во мне. Уже не отделить, только с мясом. Это ятебя должен просить, чтоб ты помнила.
– Нет, уже поздно. Ты же знаешь, я сопротивлялась, какмогла, я же знала, что это мучение, что все пойдет иначе.
– Жалеешь?
Она долго молчала. Мы шли сквозь толпу как по высокой траве.
– Поздно жалеть. Только одно: где мы раньше были? Ой,как поздно!
– Поздно жалеть или поздно встретились?
– И то, и другое.
Около костела горели в плошках черные фитили. Зазывала смегафоном соблазнял мессой.
– С тех пор как я поняла, что люблю тебя, во мне всевремя звучит музыка. И знакомая, и какая-то своя. У меня при музыке все нервывстают на цыпочки. И все время стихи. Осколок луны, зимний сад, река, дети наберегу. И обязательно тепло и солнце. Я женщина лета. Это от печки в детстве. Яее звала «вторая мама». Мама рассердится, что долго на улице была или еще что,а я на печку и там сижу.
– У Платонова вторая мама – первая учительница.
– О, я обречена была стать учительницей. У меня былодесять кукол, делала с бабушкой, на каждую куклу заводила по четыре тетрадки,их заполняла. Ставила оценки, проверяла домашние задания, домашние заданияписала за каждую куклу.
– Были отличники, любимчики, да?
– Н-не помню, вряд ли. У нас была такая строгая, ещедовоенная, старушка Прасковья Павловна, такая подтянутая, платье с кружевами уворота и на рукавах. Выходит из школы, мы у крыльца, кричим: «Чур, моя левая,чур, моя правая». Это о том, кто за какую руку ухватится. Тетрадки ей несли.Она мне подарила старый, использованный, но настоящий – это такойвосторг! – журнал. Это были все мои ученики. Там, в конце журнала адреса иродители записаны, я всех «навещала».
– Это у тебя учительское – не тебя надо под руку вести,а ты сама ведешь.
– Может быть... Все. Дальше не провожай. И не смотривслед, я всегда чувствую. Я ночью просыпаюсь и знаю, что ты проснулся. Особеннокогда луна. Недавно стояла на балконе, луна так быстро летела, что у меняголова кружилась. А это облака и ветер там, вверху.
– У меня постоянное состояние ожидания ужаса, то есть,проще говоря, я все время готовлю себя к тому, что ты меня разлюбишь. Я жеумру.
– Живи долго.
– То есть не разлюбишь?
– Нет. Я тебе полчаса назад говорила, что прошу незабывать, если даже разлюбишь.
– Полчаса! Вечность назад, вечность. Это была другаяжизнь. Ты когда одевалась, не смотрел бы, ненавижу все это, все эти модныечехлы: свитера и юбки эти. Пальто вообще непробиваемое. Я мужчина, я долженбыть стальной, а я говорю, что боюсь остаться без тебя, боюсь. Все помертвеет,почернеет. Я не знал, что так бывает, что вся чехарда донжуанских списков не затмитодного твоего такого взгляда. То есть... Можно я договорю? Я должен быть готовк... к твоему отсутствию. Умолять, цепляться, конечно, не буду. Что я тебе? Чтотебе, кроме страданий, от меня?
Она, уже совсем подводившая меня к краю тротуара у перехода,к пока красному огню светофора, уже вздохнувшая глубоко и, видимо, этим вздохомнастраивающая себя к решительному движению через дорогу уже в одиночестве,остановилась и дернула меня в сторону от перехода.
– Знаешь, солнышко, искусство игры в страсть нежную недля меня. Ты можешь издеваться, бросить, при мне ухаживать за другой – я тебяне разлюблю. Я же знаю себя. Это же не пустые слова: жить любовью. Я живу твоейлюбовью. Если она кончится, я буду жить любовью к тебе. У меня всегда толькоодно: лишь бы ты жил, был бы здоров, чтоб с тобой ничего не случилось. Я ставлюсвечку за тебя и ставлю свою рядом. И гляжу на них. Вот они горят, вот мояскорее, нет, ты догнал, обе тихо оседают, но им не дают догореть – старухаприходит, и гасит их, и кидает огарки вниз, в ящичек, ставит на наше местодругие. Я молюсь и за тебя, и за себя. Я вся грешная, я думаю только, пусть всемои грехи отразятся только на мне, пусть твои грехи тоже будут на мне, я прошуу Бога одного: любить тебя, пока живу. Иной раз страшно: стою в церкви и думаюне о Боге – о тебе. Может, в этом суть женская? Вот ты со мной, ты надо мной,ты же закрываешь для меня все: и пространство, и потолок, и небо... Тебе нечегобояться, ты мой единственный мужчина. Я лечу, когда я с тобой, я умираю, когдадолго тебя не вижу. – Она то снимала, то надевала тонкую мягкую перчаткуна левую руку.
– У меня все так же, может, проще, я же мужчина, апримитивнее мужчин только инфузории. Мне так тяжело, что через минуту всепочернеет, даже эта дорога станет прошлым. Как мне вернуться в дом, где тебянет? Воспоминания старят, надежды оживляют, любовь спасает. Я так в тебе всепомню, каждый сантиметрик, твои губы, вот они уже тоже зачехлены краской,твои... все!
– Только не гляди вослед.
– Как я могу не глядеть?
Я сильно, даже непростительно сильно сжал ее руки, слезывыступили на ее глазах.
– Прости, это от отчаяния разлуки.
– Это не от боли.
Она пошла, она перешла дорогу, остановилась, оглянулась иподняла руку.
И исчезла.
Единственное, чем я мучился первые минуты без нее, это тем,что говорил какие-то глупости про зачехленные краской губы, про ее«сантиметрики»... Да это ли важно было? Я стоял один. И она ушла одна. То, чтобыло целое, совокупное, – мы, где это было? Ну хорошо, думал я, запинаясьза свою тень и чисто по-мужски себя утешая, а были бы все время вместе, тогдакак бы? И тут же понимал, что с нею было бы хорошо все время. Пусть бы явредничал, говорил и совершал глупости, она бы знала, что это я оттого, чтобчересчур не радоваться. О, я уже хорошо знал возмездие после радости.
Поверх одеяла, не снимая куртки, упал я на кровать, теперьтакую просторную, такую сиротливую, такую холодную. Хорошо, что тогда купил ейподснежники. Как она обрадовалась! Хорошо, что у тетки не было сдачи и я купилподснежников на всю бумажку. Как бережно, торопливо сняв перчатки, приняла онабукетики в теплые голые ладошки, как аккуратно ссыпала их в сумочку, каксдернула с шеи шарфик и укрыла подснежники сверху Подняла счастливое лицо.«Скорее домой! Скорее их от ниток освободить, скорее в воду». И шла торопясь, итак несла сумочку, будто котенка купила и уже была ответственна за его жизнь.
Я сел на кровати. «Что ж ты сегодня-то, сейчас, на прощаниеей цветов не купил? Забы-ыл! Ведь подснежники эти – это прошлая весна, это...»Я ходил по комнате и говорил вслух. В ванной большое светло-зеленое полотенцееще было влажным.
Прошлая зима – это давно? Это вчера. Эти подснежники, какона помнила их! Она даже говорила: «Знаешь, для меня твой запах – это запахподснежников. Когда я принесла их домой, развязала, ставила в чашки и вазы,чтоб им было посвободнее, их оказалось так много, такой был запах, прямоблагоухание. Лучше только ладан в церкви. Они так долго стояли. Так тихо. Ночьюпроснусь, протяну руку к столику, их коснусь... они чувствуют, еще сильнее отних аромат».
Не могу и не вспоминаю, как я проживал дни и недели разлук,как перебредал сухое и голое пространство времени без нее. Я будто впадал вавтоматизм делания обычных своих дел, будто во сне шел от взлета дня до егопадения. Я очень не хотел, чтобы она снилась мне, потому что потом мучилсясостоянием внушенной сном реальности и пробуждением в реальности жизненной. Всебыло ожиданием ее. Если она просила звонить в четверг, а сегодня понедельник,то зачем жить вторник и среду? И как жить? А если еще в четверг недозванивался, все чернело.
«Я всегда знаю, когда твой звонок, – говорилаона. – Я всегда знаю, когда ты встаешь, ложишься, когда тебе плохо илихорошо...» – «Мне без тебя всегда плохо». – «Не всегда. – Онаулыбалась не как другие женщины, любящие улыбкой уличить мужчину в лукавстве, апрощающе, коротко взглянув и обязательно легко коснувшись рукой. – Невсегда. Рад же ты, когда слышишь хорошую музыку. Ты скажи про себя мне: тыслышишь? Я услышу». – «Да-да, – я тут же соглашался с нею, – этотак, я тоже настроен на тебя, как мой приемник на классическую музыку. Янедавно сбил настройку, кручу-кручу – все крики, реклама, трясучка, эстрада,хрипение или вой, мурлыканье какое-то, какие-то комментаторы. „Алло, говорите,мы вас слышим“... Нет моей волны. Но, слава богу, нашел, настроил. И вот звучиттолько она. Хотя визги и хрип и хамство мира продолжаются. Но их для меня нет.Так и ты – ты есть, и все».
В письме она писала: «Ведь я молилась, чтоб ты полюбил, этоже грех, за это же придется платить. Молила и вымолила. Все время хочу, чтоб тыменя любил. Грех ведь. А ничего не могу сделать. В отрочестве, в девчонках,бегала на свидание к дереву у реки. Там обрыв, и я любила потом девчонкамговорить: „У меня прямо сердце обрывается“. Но это было так наивно, такприблизительно к тому, что с тобою. Сердце уже не просто обрывается, а вот-вотоборвется. Но ведь надо же платить за все, а за счастье особенно...»
– Да, так вот, – продолжала она при встрече осопоставлении своей девчоночьей и теперешней любви, – та любовь была посравнению с нашей – как наша по сравнению с любовью Божией. Я видела такихверующих, я видела такую любовь к Богу, что потом плакала: я-то зачем не так? Иутешала себя: они старые, я еще успею. А вдруг не успею? И не могу дажеподумать, то есть думать-то думаю, но не могу даже представить не только моюжизнь, но вообще весь мир без тебя. Понимаешь?
– Понимаю. Я мешаю тебе любить Бога.
– Н-нет, не так. Я понимаю, что ты смертный изсмертных, и тем не менее приписываю тебе все лучшее, что я видела в людях, все,что я вообразила о них, я понимаю, что это даже и близко не смеет быть рядом слюбовью к Богу... Я сложно, да? Сейчас попробую иначе. Видишь, то, что я плохомогу объяснить, как раз хорошо. Разве можно объяснить любовь? А у меня задачасложнее.
Мы стояли у окна. На улице, видимо, было так тихо, что снегпадал строго сверху вниз.
– Вот этот снег мне поможет, – сказала она. –Правда, похоже на то, если не смотреть на землю, то будто мы едем и едем всевремя вверх? Снег стоит, а мы взлетаем и взлетаем. Так и с тобой: чем больше яс тобой, тем все больше люблю и тем все больше никого не осуждаю и всех люблю.Но это все подступы к любви Божией. Когда я себя плохо чувствую, то оченьмечтаю о монастыре, а когда становится полегче, опять мечтаю о встрече с тобой.Вот какая...