– У меня контрамарка. Тут у меня все знакомые, подругаДаша, она будет во втором отделении. Как раз Орф, вы спрашивали.
– Я почему спросил, я же днем купил билеты. Два. Тоесть... то есть и на вас. А потом вы уехали, я и выбросил. Помню, ряд седьмой.Если никто не сядет на два места, то они наши законно.
После третьего звонка мы в самом деле увидели два свободныхстула в седьмом ряду и сели рядом. Со мной никогда такого не случалось. Ведьвсе бывало – и влюблялся, и трепетал, но какую-то судорогу дыхания, приливкрови к голове, какое-то состояние выключенности из времени и невероятнуюробость я никогда не испытывал. Я и боялся на нее посмотреть, и не мог несмотреть. Как уж я эту программку осмелился предложить... Она сидела справа отменя. Я стал протягивать правой рукой, вроде неудобно, могу задеть, перехватилв левую, развернулся к ней всем телом, увидел глаза ее так близко, что закусилгубу. Беря программку, она коснулась пальцами моей руки, меня как токомударило.
Бетховен был бесконечен. Саша сидела спокойно, положив наколени программку. А на нее – красный очечник. Уговаривая себя сидеть смирно, ятайком взглядывал на нее, вернее, косился, стараясь делать это пореже, чтоб незаметила. Аж глаза заболели. Саша была в светлой кофточке с легкими синимиузорами. А под кофточкой тонкий свитерок под горлышко. Капельные голубенькиесережки прятались в темно-русых волосах. Совсем школьная челочка нависала надровными полукружьями бровей. Глаза иногда прикрывались длинными ресницами,иногда взглядывали на оркестр, иногда, так мне казалось, на меня. Какой мне былБетховен!
В перерыве она отказалась от буфета. Я нес всякую ахинею,белибердень, порол что-то об армии, о медведях в Сибири, какие-то мегабайтыненужного текста. Я не мог понять, сколько ей лет. Это, конечно, было неважно.Но днем, в зале, и у Казанского, в платке, казалось, что тридцать, а тут –студенточка, да еще и первокурсница.
Как мы прожили перерыв, не помню. Сцена заполнилась вначалетем же оркестром. Потом вышли капельцы. Так их Саша назвала.
– Вон Даша, видите, красавица, такая статная, русая,стоит в середине, в первом ряду.
– Красавица – вы, – сказал я.
Она улыбнулась и сделала успокаивающий жест рукой: мол,спасибо за комплимент, очень вы вежливый молодой человек.
Вышел Чернушенко. Поднял до плеч руки, как-то напрягся ирезко стегнул правой рукой по воздуху. Хор грянул. Грянул и оркестр. Это было,говоря высоким стилем, слиянное неслияние. Они вели одну мелодию, но каждыйпо-своему. Четкие, рубленые фразы латыни, ритм гремящих ударных, немыслимаявысота скрипок – нет, не описать. Хотелось одного: чтоб это не кончалось, чтобвсе это замерло в звучащем состоянии, чтоб ночь не сменила этого вечера. Чтобмы прямо вмерзли, впаялись, вросли в свои кресла. Я не заметил даже, какположил горячую ладонь на ее, тоже горячую руку.
Но как непроизвольно я положил свою руку на ее, такпроизвольно она освободилась от прикосновения. Больше я не посмел забываться.Музыка продолжалась, хор садился и вставал, солисты сменялись, я все надеялся,что будет повторение мощного начала. Да, оно повторилось в конце. Этасогласованность голосов и музыки, угадавшая ритм сердца и дыхания, была быневозможна для долгого звучания, она бы обессилила и зал, и сцену, все бызаумирали. Но и очень не хотелось, чтобы это уже было окончанием всего вечера.
Закончилось. Дирижер поклонился и быстро ушел. Гремел ужезал. Хотя я заметил Саше, что в Москве бы хлопали дольше. Хлопки бы перешли вовацию, все бы встали.
– Холодный ваш город, «в этот город торговли небеса несойдут».
– Жестоко, Александр Васильевич. Я Блока очень любила,но вот это описание Божьего храма, в котором он тайком к заплеванному полугорячим прикасается лбом... Где он увидел в православной церкви заплеванныйпол?
Мне на это нечего было сказать. Капелла пустела быстрее, чемзал симпозиума.
– Вы в раздевалку? – спросил я.
– Нет, я в служебной раздевалась.
– А-а...
Музыка, помимо всяких слов, билась в памяти слуха. Клянясебя за внезапную робость, я дошел с Сашей до лестницы. Тут мы и простились.Второй раз за день.
А дальше? Что дальше? Притащился в гостиницу, взял в буфетегорького пива «Балтика». «Балтик» было несколько номеров, но я сказал: «Мнелюбой». Мне такой и дали, посмотрев как на дурака. Кем я, собственно, ибыл. Разве не дурак – упустил девушку. Кто она? Сколько лет? Замужем? Теперь-тозачем это знать? В этих туманах петербургских все испаряется навсегда. К утрузабуду, говорил я себе. И на науку наплюю с колокольни Ивана Великого. И вообщев Сибирь уеду.
Потащился на вокзал. По дороге вспомнил, что забыл все, чтовыложил на подзеркальник в ванной, всякие мужские причиндалы. «И на этоплевать». Хотя тут же вспомнил примету, что за забытым возвращаются.
В вагоне, выложив деньги за постель и билет на столик,заполз на верхнее место, сильно надеясь на объятия Морфея. Нет, сегодня все отменя уходило: девушка, вещи, сон. Я так ворочался, что стало неловко передсоседями, и я потихоньку соскочил на пол и вышел. Дорожка в ту часть вагона,которая как бы ни убегала от Питера вместе с вагоном, все-таки оставалась кнему ближе, и я пошел по ней. Так бы все шел и шел, подумал я. Да что же этотакое! Я же взрослый человек – школу окончил, в армии отслужил, институт прошел,скоро диссертацию сляпаю, а не могу элементарно уснуть. После беспокойной ночив поезде, после длиннющего дня. И не сплю. Ладно ли со мной? Неладно, отвечал ясебе. Я прижался лбом к холоду стекла. Проносились и ударяли по глазампрожектора маленьких станций. Я сильно-сильно зажмурился и все вспоминал ее.Где там! Только как единственная милость вспоминался упругий, как порывы ветра,мотив вступления к музыке Орфа. И еще ее тихий, доверчивый, я не осмелился дажемысленно произнести – ласковый взгляд. Но в какой миг он был: у собора, в фойесимпозиума, в Капелле, – я не помнил...
Явился к обеду в наш философско-социологический коллектив.Встретил своего умного научрука Эдуарда Федоровича.
– Хорошо принимали? – спросил он,вглядываясь. – И сам принимал?
– Ни синь порох, ни боже мой, – отвечал я.
– Да уж ладно, видно же. Ну, делись привезенным.
– Эдуард Федорович, не только слова, слова, слова, ноуже просто бессловесная, бессвязная болтовня. Болтают, болтают и болтают.
– А где сейчас не болтают? – хладнокровно отвечалЭдуард Федорович. – Сейчас в мире два состояния: или болтают, илистреляют. Выступал?
– Нет. С чем? Перед кем?
– Гордыня, юноша. Сеять надо везде, и в тернии, и придороге.
– Эдуард Федорович, я все как-то не осмеливалсяспросить: мы на кого работаем?
– Так ставишь вопрос... – Эдуард Федорович закурили скребанул черную седеющую бородку. – По идее – на того, кто платитзарплату. Но так как нам платят зарплату те, кого мы б желали сковырнуть, тобудем утешать себя мыслию, что мы работаем на Россию, на возвращение ееимперского сознания – раз, и второе: платят они нам не из своего кармана, а изнародного. Вывод: мы работаем на русский народ. Утешает? Видишь перспективы,далегляды, говоря по-белорусски? Диссертация твоя должна быть проста, как водыглоток.
– Но необходима ли она, как воды глоток?
– Всенепременно: мы ходим в пустыне всезнания инезнания одновременно. Мир знает все больше и не знает все больше. Раздвиганиеграниц знания бессмысленно, обречено, что доказано тупиками всех систем и цивилизаций.Социализмом обольщаться не будем, капитализм – зверь, который подыхает отперебора в пище. Биржевые клизмы – средство слабое и всегда краткое. Америкаобречена, ибо тип мышления человека становится придаточным к машине. Жива вмире только Россия. Мы видим, что в мире все перепробовано, все пути к счастью:системы, конституции, парламенты. Борьба за свободу всегда кровава, ведет кследующей борьбе, свобода – это и бзик, и мираж. Вера, религия делает человекасвободным. Только она. Чего ради я тебя гоняю по всяким болтологиям? Чтоб тебяот них стошнило.
– Уже.
– Отлично. Садись, молоти текстовую массу. Так и пиши:вы, интеллигенты, захребетники народные, сколько еще будете вашей болтовнейвызывать кровь? Мы же договорились: ты строишь две пирамиды человеческогооткрытия мира, поиска истины, создания жизненного идеала. Одна пирамида –обезбоженного сознания, полная гордыни, псевдооткрытий, изобретенийвелосипедов, ведущая к озлоблению и разочарованию, так как рядом созидаютсятьмы и тьмы других пирамид со своими идеалами. Все доказывают, что их идеалнайкращий, вот тут и кровь. И второе построение: когда идеал известен – ИисусХристос, когда истина ясна с самого начала, то человек не тычется в поискахсмысла жизни, а живет и спасает душу. Ибо только душа ценна, все остальноетлен. Такому сознанию нужна монархия, ибо только она обеспечивает союз неба иземли. Попутно скажешь, что выборная власть, которая сейчас, разоряет и ссоритлюдей, а наследственная обогащает и сплачивает. – Эдуард Федорович поискал,куда бросить сигарету, и нашел ей место в подставке у цветка. – Не думаю,что мне долго удастся демократов в дураках держать. У них кроме хватательныхрефлексов развито также чутье на опасность. Мы же отказались готовитьконференцию «Демократия как мировой процесс», они, думаю, не забыли нашепредложение работать по теме «Российская демократия как следствие партократии ипричина бедствий России». Бежать им всем некуда, они будут тут держать оборону.
Я уселся за компьютер. Ну, загружайся, говорил я, тыча в кнопки.Компьютер, натосковавшись за два дня разлуки, довольно урчал и попискивал. Янабрал: девушка, женщина, Капелла, трибуна, музыка, собор, Северная Венеция,Собчаковка, Северная Пальмира, Петроград, Питер, Санкт-Петербург, каналы, Нева,ранняя весна, грудной голос, взгляд, рука, разлука, надежда. Потом ткнул вкнопку «сумма-суммарум» – что же у меня получилось, что сие значит? Компьютер,в отличие от меня, знал дело туго. Написал: Поставьте задачу, введитедополнительные данные. «Расшибу я тебя когда-нибудь», – сказал якомпьютеру и заказал ему шахматы, вторую категорию трудности. То есть я заранеезнал, что проиграю. Вскоре я остался с одним королем и уныло бегал от егокороля плюс его же коня. Я знал, что он все равно тупо и методично загонит меня,и просил ничью. Он не соглашался. Я сбросил шахматы, вывел на экран детскуюигру. В ней я разобрался моментально, и мне даже интересно было, куда это такрвется мой герой, разбрасывая налево и направо соперников, круша каменныестены. Оказалось, рвется к призовой сумме очков.
Еще же симпозиум идет, думал я. Если она участник, то придетже. Скажу Эдику – надо зарядиться социальным оптимизмом и чувствомоскорбленного русского достоинства, и к ночи на поезд, а?
Ой, думал я, ну приеду, ну найду, ну и что? Подниметнедоуменно брови, взмахнет ресницами, остановит вопросительный взгляд. «Идемтев Капеллу». Ну снова пришли, ну прослушали, и что? Она же замужем. Стоп! Еслиона замужем, то она же, православная, непременно венчана, то есть у нее женепременно кольцо. Я напрягся, вспоминая, есть у нее кольцо, было ли на руке?Она сидела справа. То есть... то есть я не помнил про кольцо. Стоп! Я же знаюглавное – Александра Григорьевна Резвецова. Я рассуждал, а сам уже звонил:восемь – гудок – восемьсот двенадцать ноль девять. Не сразу, но дозвонился.«Справка платная. Будете заказывать?» – «Еще бы!» – «Номер телефона, адрес». Япродиктовал, не испытывая ни малейшего укола совести, что мой личный интересбудет оплачивать контора. «Вам позвонят». Я положил трубку и сообразил, чтопозвонит-то она в своем городе. Я снова стал накручивать, снова дозвонился. Ужедругой девушке объяснил, что я из Москвы. «Я приеду, я заплачу». Со мной иразговаривать не стали.
– Эдуард Федорович, – я пришел к нему в кабинет,он что-то диктовал, гуляя, Юлия, сидя, записывала. – У вас есть знакомые всеверной столице?
– Даже два. Оба очень приличные, оба Глеба.Телефоны... – Он продиктовал и даже не спросил, зачем мне нужны егознакомые. – Ну чего, строчишь?
– Вдохновения нет.
– Какое тебе вдохновение? Суворов! Молод, силен. Этомне надо вдохновение, так? Так, Юлия?
Юлия дернула плечиком.