– Эдуард Федорович, а можно я еще поеду в Ленинград, вПетербург, в общем. Можно?
– Ты закрой глаза и ткни пальцем в карту России – ипоезжай, куда ткнулся. Мне всегда приятно объяснять дуракам демократам, чтоинститут наш широко охватывает регионы...
Золотой у меня руководитель, думал я, который раз вынуждаятелефон пробиваться на северо-запад. Дозвонился.
– Адрес и телефон для Эдика? – уточнил один изГлебов.
Через пять минут я знал номер телефона. Через шесть я звонилпо нему.
– Александра Григорьевна скоро будет, – ответилмне женский голос. – Что ей передать?
Я растерялся и молчал. Женщина положила трубку.
Ура, ура и еще раз ура, говорил я себе. Никогда не было у меняболее плодотворного дня, чем сегодняшний. Все! Домой! Мыться, бриться и навокзал. Приеду, явлюсь, брошусь в ноги.
Мысль, терзавшая меня, замужем ли она, должна была бытьрешена до отъезда. Я пошел купил коробку конфет и привел в свой кабинетсекретаршу Юлию. Я звал ее Мальвиной, так она была бела, воздушна, миниатюрна.
– Юль, взятка вперед. Я набираю телефон, даю тебетрубку, ты щебечешь, ты спрашиваешь Сашу, школьную подругу, тебя не было вРоссии три года, ты была замужем за дипломатом, у тебя была прислуганегритянка, щебечи, что ты просто уже и не понимаешь, как это можно жить безприслуги, без личного шофера. Но главное – мимоходом спросишь: а что, Саш,замужем ты, наверное, уже, конечно, или как?
– Лед тронулся, Александр Васильевич? Или вы тронулись?
– "Лед на Фонтанке и лед на Неве, – я набиралмежгород, – всюду родные и милые лица, голубоглазые в большинстве..."– Пошел гудок. Сняли трубку. – Держи.
– Ой, здравствуйте, – сказала Юля. – Я вотэто... из тайги вышла, три года с геологами ходила. Мне Сашу. Саша? Ты? Яодноклассница твоя. Саш, тут все интересуются – ты замужем? Я-то? Да ты уже непомнишь. Я вся такая из себя... Я-то? Я-то Серафима, а ты замужем? Я тебяспрашиваю. – Юля воззрилась на меня и сообщила: – Я бы вам не советовала стакими нервными дело иметь. – Она протянула трубку, в ней слышались частыепрощальные гудки. – Возьмите обратно коробку, я не заработала, ейотвезите. И успокойтесь, она не замужем, с таким-то голосом!
Юля вышла. А я побрел к начальству.
– Эдуард Федорович, можно я уйду пораньше?
– Ты вообще мог не приходить. В моем подразделениисотрудники должны являться только в дни получки и в дни защиты своихдиссертаций, такая вам везуха под моим мудрым и чутким руководством.
– Поеду я в Петербург.
– Валяй. Да, заметь на полях и развей мысль: материямножится, дух собирает. В этой мысли ключ ко всему. Материя сильна, плодовита,нахальна, всеядна, но зато смертна. А дух что? Бессмертен, вечен, единственен.Философы, молодой человек, еще и не являлись в мир. Были не философы, а рабысвоих идей. Идея, кстати, тяготеет к материальности, идея нетерпелива, дажеагрессивна. А дух делает свободным от материи. Именно так!
– Вот вам к чаю, – сказал я, продвигая впередкоробку с конфетами.
– За это хвалю. Беря в рассуждение мое неприятие чая, язамечаю, что от чаю я скучаю, и по этому случаю я выпью что-то вместо чаю. Ночего? Сбегаешь?
Куда денешься, сбегал. Начальство просит. Мне всегда былоинтересно и полезно слушать Эдика, но тут я чего-то загас. Он заметил.
– Ты чего-то завис. Сам или кто подвесил?
– Эдуард Федорович, – решился я спросить, –можно не по теме?
– Даже нужно. Не все же умными быть.
– Вы внезапно влюблялись? С рывка, не из чего. Раз, иповело...
– А как же! Влюбляются разве по плану? То есть тывлюбился, и тебе нужно «добро» начальства для реализации единственного стоящегочувства. Любовь! – Эдуард Федорович швырнул горящую сигарету в урну иприжег новую. – Любовь! Ее уже почти не осталось: расчет, разврат,оживление инстинктов! Но – любовь, молодой коллега, любовь! Любишь – значит,женись. Тебе сколько? Скоро тридцать. Ты же отмотал полсрока умственногопериода и все еще не женат. Женитьба решает участь мужчины. В женитьбе все:будущее мужчины, его место в мире, его польза для Отечества, его след на земле.Женись, благословляю! Под венец! Чтоб через десять лет семеро по лавкам. Пиши вкрестные. Сидит, понимаешь! Да я бы в твои бы годы!..
Мы заметили, что урна задымилась. Эдик плеснул туда коньяку.
– Мне теперь только такие пожары устраивать. А ты? Чтобгорело все и в душе, и в жизни. В Питере встретил?
– Да.
– То есть город, значит, еще живой.
– Вовсю.
– Двигай. Копейку подбросить? Ну, смотри.
Я двинул домой. Решимость моя быстро погасла. Ну приеду. Ичто? Я мялся, ходил по квартире. Чувствовал себя очень одиноким. Много раз набиралномер точного времени, и красивый, совсем не казенный голос говорил, сколькоименно часов, минут, даже секунд уходящих суток исполнилось. Потом звонил всправочную вокзала, узнавал о поездах. И там говорили вежливо. Но не более. А!Я еще походил по пространству комнаты, которое казалось вымершим, и набралмеждугородную. Ответила она.
– Александра Григорьевна, – сказал я, бросаясь впространство разговора, и даже не поздоровался, – это я выдумал вашушкольную подругу.
– То есть вы кого-то просили узнать, замужем ли я. Нет,не замужем. А еще какие данные вы хотите узнать?
– Еще раз простите. У меня ощущение, что я что-то нетак говорил, что-то...
– Нет, почему же, вы все так говорили. Я вам благодарназа Капеллу. Я хотела тогда же вас благодарить, вышла из служебного, вас уже небыло.
– Не было?! Да куда же я делся? Я там весь снегистоптал, я до поезда не знал, куда себя деть.
– Вы разве уехали? Вы из Москвы?
– Да.
– Надо же... – Она помолчала. – Я думала, вына симпозиуме.
– Александра Григорьевна, я вернусь. Я прямо сейчас наЛенинградский. Прикажите!
– Ну что вы. В Москве теплее.
– Тогда вы приезжайте, – ляпнул я.