– И позвонил, и еду.
– Двигай, – как-то вяло одобрил Эдик. –Хочешь, покажу, как американцы сидят? – Он задрал ноги на стол. – Этоу них хороший тон, означает раскованность, непринужденность, а по-нашему это –свинство. Был в Америке?
– Нет. И не хочу.
– Почему, надо. На кладбище интересно побывать, накладбище цивилизации. Сказал же им Шпенглер: закат – не верят. Если у нихрассветет, то только от нас, с востока.
– А у нас тоже с востока?
– А у нас ничего не закатывается, у нас солнце ходиткак наливное яблочко по блюдечку. Ой, Суворов, кажется мне часто, что я умер,меня находят утром, а в руках приемничек, и по нему классическая музыка. Тоесть понимают все, что музыка звучала в моих руках всю ночь. Не рядоваякончина, а?
– Эдуард Федорович, ну зачем вы так? То такая бодрость,то такие разговоры.
– Амплитуда менталитета. Значит, едешь? Эт-то надоотметить.
Я увидел, что начальник пьян. Но как-то не как раньше,невесело, даже угрюмо.
– Американцы приучили обезьяну звонить по телефону, этовысшее их достижение. Но не обезьяны. Она пойдет дальше их, дойдет доДарвина. – Эдик стал ногой набирать какой-то номер. Не получилось. –Видишь, а у меня не получается. То есть американская обезьяна эволюционируетбыстрее, чем русский профессор деградирует. Я когда ходил в Индокитай, там впорту был ихний бомж, его кто-то научил протягивать нам пустой стакан иговорить: плексни, пацкуда.
– Может, я вас домой провожу, а, Эдуард Федорович?
– Ты забыл, что у меня не дом, а ночлежка. К Валерепойду. Пойдем?
Я промолчал.
– А, у тебя проблемы. Срочно решай. – Эдикзакурил. Фольклор семидесятых: «Выплеснуть бы в морду этому жиду, что в коньякмешает всякую бурду. Был бы друг Петруха, он бы точно смог, но нынче,бляха-муха, он мотает срок». А также фольклор шестидесятых, оттепель,разрешенность заразы разврата: «Солнце зашло, и на паркет выходит муха...»
Наконец он ушел. Я кинулся к телефону.
– Она ждала звонок, ждала, но больше ждать не могла.
Утром я был в Питере.
Звонить я не стал, ни домой, ни в школу. Почему-то мне былотак хорошо, как никогда не бывало. Я прошел от Московского вокзала весь Невскийнасквозь, вышел к Неве, перешел ее, повернул налево, шел долго, пока не устал.Чего-то съел в каком-то кафе, повернул обратно, дошел до Петропавловскойкрепости, но в нее почему-то заходить не стал. Время совершенно не шло. Какаябыла погода, я тоже не соображал, не холодно, и ладно. Ветер или снег –неважно, главное – она в этом городе. «И никуда не денется», – упрямоговорил я. Снова повернул, теперь уже направо, и по другому мосту вернулся наее берег. Так я и говорил: ее река, ее проспект, ее берег. Когда шел по мосту,раздался выстрел из пушки. Я сообразил – полдень.
Все равно было рано. Я решил не идти на основные уроки,когда в школе много учителей, а пойти после них, она ж сказала, что будет напродленке. Я еще не решил, буду ли ночевать, я уже привык ночевать в поездах.«Должна же она понимать, что я ради нее убиваюсь. Я ж ей прямо говорил. Да-а,им в радость парня за нос поводить, – думал я то сердито, а то и вовсеиначе: – Она не как все, она какая есть, такая есть. А какая она?» Ядумал-думал и не придумал ничего, кроме слова «милая». Желанная, добавлял я,магнитная, исключительная, естественная, самая красивая. А чем красивая? Давсем. А чем всем?
В таких плодотворных размышлениях протянулся еще час. Я былна трамвайной остановке и пропускал один за другим нужный номер, еще выдерживалвремя. Чем-то питерцы все-таки отличались от москвичей, но в чью же пользу? Ните ни другие были мне не родня, я смотрел на них со стороны. Люди как люди.Может быть, здесь, в когда-то насильственно сделанной столице, был налетнадменности, потом столица уехала, а налет остался. Так, может быть. Во всякомслучае, нервы у питерцев были послабее, психическое равновесие нарушалось чашеи по таким пустякам, на которые в Москве не обращали внимания. «Может быть, выбудете проходить боком, а не всей грудью!» – закричала на меня худая женщина счерными седеющими волосами. По московским понятиям, я просто проходил повагону.
Итак, я приехал. Внизу чинно разделся. Сторожиха меня неузнала или, по крайней мере, за отца школьника не приняла. Я поднялся на второйэтаж, зашел – не утерпел – посмотреться в зеркало. В знакомом туалете былознакомо накурено. «Ну, я вами займусь», – подумал я о курильщиках.Выглядел я вроде терпимо. Костюм приличный, волосы причесаны, ботинки аккуратныи чисты. Не блестят лаково, как у эстрадника или делового грузина,сдержанно-матовы. Галстука я никогда не носил, интуитивно терпеть не мог, а тутеще и Эдик подкрепил эту нелюбовь. «Галстук – почитай хотя бы у Берберовой –знак масона-приготовишки, этакого масоненка, который тем самым показывает, чтонадел на себя знак петли, на которой его за провинности могут вздернуть. Тыприглядись, когда выступают масоны-мафиози, кто с галстуком? Это они всехминистров, правителей подрядили галстук числить в форме одежды». Конечно, всемысли о ботинках, галстуке – все это никак не перекрывало волнения, которому явдруг обрадовался. Ведь не стал же бы я метаться меж столицами из-за чего-то икого-то другого, только из-за Саши. Мне было хорошо уже только оттого, что Сашаесть на белом свете.
– Где продленка? – схватил я за шиворот шустрогоученика, примерно второклассника.
– Там, – крикнул он и вырвался.
Пошел я туда, куда он рукой махнул. И не обманул – за дверьюслышался смех и разговоры. Я постучал и открыл дверь. Саша стояла за столом уокна обступленная детьми. Совершенно спокойно она поздоровалась, предложиласесть. Дети, видно было, заинтересовались мною гораздо усерднее.
Я сел и облегченно вздохнул. Вот я и дома, подумал внезапно.
– Дружно сели по местам! – скомандовала Саша.
Дети дружно сели по местам. Рядом со мною уселась девчушка,трогательно худенькая, с косичкой и с бантиком в косичке.
– Делайте домашнее задание. Кому что неясно, поднимайтеруку, я подойду.
– А-а, Александра Григорьевна, а вы обещали разговорыпо душам.
– Обещала. Но может быть, вначале задание?
– Разговоры по душам! – дружно сказала продленка.
– Это что, урок такой? – спросил я соседку.
– Нет, это разговоры по душам. – Девочка дажеудивилась, что взрослый дядя не знает такой простой вещи.
– Хорошо, – согласилась Александра Григорьевна.Была она в темной с белыми отворотами кофточке. Она чуть-чуть нахмурилась, юныеморщинки обозначились на светлом лбу. – Хорошо. Мама принесла мороженое,сказала: «Сережа, пусть мороженое растает, у тебя недавно болело горло»,поставила мороженое на стол. Сережа не вытерпел и, когда мама ушла, съелмороженое. Мама вернулась и спросила: «Кто съел мороженое?» Как ответил Сережа?
Я тоже стал активно размышлять над ответом. Уже тянулисьруки.
– Он сказал: «Кошка съела!» – Таков был первый ответ.
– Сказал, что собака.
Соседка, сидевшая со мною, посмотрела на меня и снедоумением сказала мне:
– Он же сам съел.
– Вот ты и скажи, что сам. Стесняешься?
Видно было, стеснялась. Тогда я поднял руку и, глядя наулыбающуюся Александру Григорьевну, встал и попросил спросить девочку.
Я сел, девочка поднялась и прошептала:
– Мороженое съел Сережа, и он сказал маме, что съел.
– Правильно, Светочка! – одобрила учительница. –Еще вопрос. Правильно ли делает – садись, Света, – правильно ли делаетстаршая сестра, когда кормит манной кашей младшего братика, он не хочет есть,она говорит: «Ешь, а то собачке отдам»?