1963 год
О ПРОХОДЯЩЕМ ПЛЕНУМЕ ПИСАТЕЛЕЙ
-Слушал Агнию Барто на вчерашнем пленуме, где она подвергала едкой критике статью о детской литературе, где было сказано,что написать для детей может лишь тот, кто сам в душе — ребенок.
Она стала говорить: «Ну хорошо. Значит, мы уже не имеем праваписать для детей?!» Глупая женщина! Зачем же так лобово оспаривать очевидное?!
Корней Чуковский или Самуил Маршак — они ведь в душе сохранили чистоту ребенка.А иной тридцатилетний, пишущий вроде быи для детей, — для детей не пишет, потому что он — старик в душе, ине нужна его литература детям, не нужно такую литературуподпускать к детям, потому что никто так точно не определяет фальшьи никто так точно не отбирает себе любимых писателй, даже не знаяим имен, а зная только героев их сказок или стихов, как дети.
…Женя Евтушенко, то и дело крича в сторону Корнейчука, который пытался делать замечания,«Не перебивайте меня!», выступил сречью, в которой утверждал, что он — советский поэт, служащийидеалам коммунизма всю жизнь, и говорил, что его «Автобиография»,напечатанная в «Экспрессе», — следствие его мальчишества и непродуманного легкомыслия.
Выступление свое он построил довольно лихо, среди выступления читал свои стихи. Сказал одну кошмарнуюфразу, когда в зале все заревели. Он сказал, «что если я и благодарен войне, то толькоза то, что она научила меня ценить мир и любитьРодину», Корнейчук крикнул: «А миллионы погибших! О какойблагодарности вы говорите?!»
Наиболее, конечно, неприятное в этой «Автобиографии» Евтушенко — и в этом сказалось его мальчишескоеотношение к людям, я бысказал, в общем-то высокомерное отношение к людям — это историяс Косолаповым, с бывшим главным редактором «Литературки».
В своей «Автобиографии» Евтушенко написал, что «когда я прочитал «Бабий Яр»Косолапову, Косолапов сказал: «Женя, я — коммунист. Понимаете, как мне трудно. Я должен посоветоваться с женой».
Косолапов, как пишет Евтушенко, уехал к себе в Переделкино,вернулся оттуда через три часа и сказал: «Женя, стихи идут в номер.Моя жена — за вас».
И Евтушенко сказал, что «хоть я — человек нетрусливый, но я не знаю, как я могу посмотреть в глаза товарищуКосолапову», на что Косолапов закричал из зала: «Вы подумайтелучше о том, как вы будете смотреть в глаза народу!»
За день перед выступлением я встретил Женьку внизу и говорюему: «Ты бы ответил, Женя», он потихонечку сказал мне: «Пустьпоговорят».
К сожалению, конечно, Женька вел себя как мальчишка, и, к ещебольшему сожалению, это его мальчишество может быть перенесенодогматиками и недоброжелателями на всех нас.
В конце Женя уже тихим голосом, без надрыва и аффектации искорей трагическими полутонами сказал: «И вот в результате своегомальчишества я совершил непоправимую ошибку».
Тут он, конечно,очень тонко рассчитал реплику, потому как с самого начала было сказано, что нужно не отсекать ошибавшихся писателей, а работать сними, чтобы они понимали и исправляли свои ошибки.
И — точно:Корнейчук поднялся и сказал: «Неисправимых ошибок нет, товарищЕвтушенко. Надо понимать свои ошибки и работать во имя народа и снародом». По-видимому, Женя и хотел дождаться такого резюме —он его очень тонко и дождался.
Во время перерыва к Роберту Рождественскому, который стоял вочереди за кофе, подошел Грибачев, протянул ему руку и сказал:«Ну, не стоит нам дуться друг на друга». Рождественский молчапожал ему руку...
В первый день пленума я сидел вместе с Грибачевым, и наши «якобинцы» смотрели на меня глазами, исполненными неодобрительногоудивления. Грибачев довольно объективно прокомментировал речьПрокофьева, сказал, что Саша зажигается по поводу и без повода и остановить его уже совершенно невозможно. Он же сказал, что зряСаша так забирается в литературоведческие дебри, — какой рифмойпишет Евтушенко, какой рифмой Вознесенский, — «это не суть принципиально».
Потом мы сидели с Грибачевым и Цигулевым, с Солоухиным,Кривицким и Яшиным и пили водку. Яшин потом отодвинул стул ипо-хамски ушел из-за стола.
Шибко он бравирует своей «антисоветской» повестью «Вологодская свадьба»;раз пять он повторял это словои хвастливо добавил: «А сколько я благодарных писем из Вологдыполучил!», потом он говорил — это уже в разговоре с Даней Граниным,он подошел к нам, когда мы сидели с Даней Граниным вдвоем, исказал: «Вот мне пятьдесят лет. Хоть бы какая сволочь приветствиеприслала! Анонимные телеграммы шлют» и потом: «Мне при Сталинежилось лучше. У меня семеро детей — имел глупость наплодить, — асейчас жрать нечего. Да, — повторил он, — при Сталине мне былолучше».
А я помню, как он, Яшин, когда мы ехали в вагоне «Литературнойгазеты» во Владивосток и ели с ним подаренного нам огромногокраба, — он говорил мне: «Ненавижу Сталина. Я знаю, как в ночьперед демонстрациями 1 мая и 7 ноября проводились репетиции и изворот Кремля выбегали солдаты чтобы в случае чего, если кто будетпокушаться на Сталина, стрелять по демонстрантам». Я ему не верил. Но он говорил мне: «Ничего вы все не знаете!»
Когда я ему сейчас сказал: «Как же вы говорите, что вам приСталине лучше жилось, раньше вы мне говорили другое». Он началхамить и тут же встал и ушел из-за стола.
Грибачев мне говорил: «Поймите, Юлиан, ведь обидно, что насразъединяют здесь бездельники и трепачи. Они нас, творческих людей, ссорят. Тут на каждого творческого пять бездельников». Я емуответил: «Десять!» — мы посмеялись.
Потом он стал жаловаться на Щипачева, а его вовсю подзуживалЕгор Исаев. Я сказал: «Нечего старое белье-то ворошить, Егор».Крепко напившийся Шура Кривицкий прогнал из-за стола ВолодюЧивилихина. Чивилихин тоже обиделся и ушел.
Соболев объяснял нам с Даней Граниным, покупая апельсины для«своих детей», что значит слово «консолидация». Оказывается, говорил он, консолидация — это не столько объединение сил, сколько— во втором значении — умение вывернуться от просроченныхбанковских платежей. Я ему сказал: «Леонид Сергеевич, вы толькопро это с трибуны не говорите».
В общем, страсти накалились. Выступил Рюриков. Утверждал, чтоповесть Павленко не культовая, что там только одна глава культовая;говорил он, что сын Павленко — переводчик, работающий вИндонезии, — спросил его: «Правда ли, что вещь отца культовая?».
Говорил Рюриков о том, что в 1937 году, когда они с Кудреватых иЧкаловым гуляли по Горькому, Чкалов уже тогда выражал мечту«облететь вокруг шарика».
Рюриков говорил, что в 1937 году зарождалсяинтернационализм, зарождались основы победы над фашизмом и т.д. и т.д.
Сказал он, кстати, что несмотря на то, что в Сталинебыло многое плохим, но народ шел за ЦК, которое шло правильнымкурсом. Ну хотя бы он не говорил про ЦК! Ведь в ЦК главнымируководящими, направляющими, помимо Сталина, были Берия, Молотов, Маленков, Каганович в те годы.
Это всем известно. Не надотак умалять огромную работу, проделанную Хрущевым после двадцатого и двадцать второго съездов,а то выходит, что в общем-то Хрущеву и исправлять было нечего, что все было при Сталине прекрасно. Не надо так.
Сидящий рядом со мной Георгий Владимов, когда Рюриков говорил о том, что ЦК делало прекрасную работу в тридцать седьмом,как раз и перечислил эти четыре фамилии — Молотов, Маленков ит.д. Так что, по-видимому, не только я об этом подумал.
Алим Кешоков в своем выступлении рассказал притчу про то, какодна бедная девушка рассказывала богатой: «Папа с мамой так мнеобрадовались, так много угощений приготовили — тыква жареная, итыква пареная, и тыква с соусом, и тыква без соуса и т.д.».
А богатая,слушая ее, вздохнула и сказала: «Да. Завидую тебе. А мои родителиничем меня не угощали. Только взяли и в мою честь бычка зарезали».
Так вот, продолжает Кешоков, бычок — это и есть нашсоциалистический реализм, а тыква во всех видах — это буржуазныйабстракционизм, формализм и т.д. Сидевший рядом со мной литовский писательулыбнулся и спросил своего товарища: «Так чтовыходит — социалистический реализм нужно зарезать!?»
12 марта 1963 года
Может показаться, что я только тем и занимаюсь, что вспоминаюсны и заношу их в свой дневник. Я не буду сейчас говорить о проблемесна вообще — проблема эта сказочно интересна, — и если бычеловек не писал, что он днем вспоминает свои сны, а просто записывал бы сны,как самостоятельные новеллы что-нибудь в течениегода, то через 365 дней получилась бы дьявольски интересная книга.
Написал — и самому захотелось поэкспериментировать и в течениегода диктовать одни лишь сны. Конечно, в течение года не получится,но один любопытный сон следует записать.
Дня четыре тому назад проснулся — одновременно и счастливыйи чуть не в слезах. Сразу вроде бы ничего и не помню, только передглазами Хемингуэй стоит — до осязаемости живой: седая борода, одинглаз чуть прищурен, кожа желтоватая с загаром, вдоль по кромкеволос белая, пергаментная — видно, что старик, и вроде бы там, гдебелые кусочки кожи вдоль волос, — рыжие родинки.
И встретился я сним не где-нибудь, а в Таджикистане (два года тому назад, когдаходили разговоры о том, что Хем, возможно, приедет в Россию, ядоговорился с Союзом, что буду сопровождать его и отвезу в насто-ящие охотничьи места Средней Азии).
И вот я у него в доме, беседуюс его секретарем, ужасно волнуюсь, спрашиваю: «Ну а дом-то как —ничего?» Секретарь отвечает: «Дом хороший. В нем раньше ТоляНиконов, главный редактор “Смены”, жил».
Помню, что я достаю изблокнота заготовленные вопросники. А потом вдруг какая-токиноперебивка, и я слышу, как Хемингуэй звонит ко мне и говорит:«Ну что ж ты не радуешься, старик? Как-то уж больно самостоятельноты себя ведешь!»