Он посмотрел, сожалеюще качая головой, на мужчину и сказал ему:
— Как же вам не стыдно — ведь это наш гость из Кубы, ПедроСанга Пансарилья.
Лицо мужчины сделалось от растерянности глупым, как дерево. Апотом он сказал: «Фидель, Хрущев», — стал пожимать своей правойрукой левую руку.
— Что ему перевести? — спросил Маршак. — Может быть, вычто-нибудь хотите сказать нашему кубинскому другу?
— Да чего уж там говорить, — сказал мужчина.
Он на секундузадумался, а потом — и черт его знает, откуда это прет, — его понесло:
— Братский кубинский народ, воодушевленный решениями... — итак на пять минут.
И бумаги нет, и слушателей немного, и морерядом! Ну что бы ему просто поговорить, так он — нет, с лозунгами,чтобы все было как положено. Он долго не мог выпутаться из своегоприветствия, не зная, как бы его поэлегантнее закончить.
Я багровел от сдерживаемого смеха. Маршак посмотрел на меняс укором и сказал:
— Ай лайк фальсифайкейшн (я люблю фальсификации), — а потом мне шепнул на ухо: — сейчас мы зашли уже слишком далеко, сейчас его нельзя обижать, а если он узнает, что вы — русский, онужасно обидится.
Мужчина продолжал свое «краткое» выступление. Потом Маршакего перебил и очень галантно, осторожно спросил:
— Вы знаете, вот товарищ кубинец — он тоже журналист и писатель. И мы все — писатели. Мне интересно узнать, что сейчас читают ваши дети, если они у вас есть.
Это получилось точно и здорово, как у Чехова однажды. Чеховзаписывал в своем дневнике, а может быть, не он это записывал всвоем дневнике, а Горький в своих воспоминаниях о нем — точно ясейчас не помню, как однажды к Чехову пришли дамы и стали щебетать о том,как они возмущены позицией турок по отношению к братской Болгарии.
Чехов очень долго их слушал — этих щебечущих дам,а потом спросил: «А скажите, какой вы любите мармелад — фруктовый или молочный?»
И вот тут-то дамы и стали теми очаровательными и прелестными людьми, какими они были на самом деле. Онистали щебетать про мармелад, про то, как варить варенье, про то,какую зелень класть в бульон. Чехов слушал их, качал головой исмотрел на них с любовью.
Так же вышло и тут. Мужчина начал говорить о Чуковском, оМаршаке, о Михалкове, о Гайдаре. Начал жаловаться, что сейчасмало стали для детишек писать, раньше больше писали. Стал спрашивать:
— Вот вы, небось, писатели? Так скажите там Чуковскому, Маршаку, пускай больше пишут — заленились!
Есть у нас — это воспитано давно, это стали воспитывать послеЛенина — этакое барски-пренебрежительное отношение к труду писателя.Каждый, видите ли, считает себя вправе давать не простосоветы, а указания в тоне подтрунивания.
Маяковский находил в себеюмор и злость ответить фининспектору: «Так вот вам мое стило, пожалуйста, пишите сами». Во мне и юмора меньше, и злого, по-видимому, тоже, но мне в ответ на такие замечания: «Пускай там не ленится Маршак, пускай пишет больше» — все-таки хочется сказать:
«Болван ты, братец!»
Маршак посмотрел на своего собеседника и спросил его:
— А вы, простите, кто по специальности? Мне это очень интересно бы узнать.
Мужчина ответил:
— Да я замдиректора базы.
Мы с Маршаком переглянулись, и все стало на свои места. И подумаля, что, будь на его месте рабочий человек, то он бы ни в коем случаене посмел (не потому, что он разговаривает с писателями, а потомучто он сам — творец, потому, что он сам производит материальные ценности) разговаривать в таком тоне: «пусть не ленится,пусть пишет».
Вообще надо сказать совершенно точно, что этот барски-пренебрежительный тон в разговоре с писателями, с актерами, схудожниками усвоили себе обыватели. А рабочий все-таки он никогдане обыватель хотя бы потому, что он производит материальныеценности, а не регистрирует производство.
Потом мы поехали через перевал в Судак. В горах уже лежаличерные и быстрые тени. Пузиков показал скалу «Лошадь», котораядействительно была похожа на мчащегося во весь опор коня. Мыпроехали через шумный, веселый, очень мне милый Судак, мимоГенуэзской крепости — к ее скорбным и молчаливым развалинам.
Маршак вышел из машины. Он остановился на дороге — маленькийстарый человек, — опираясь на палку, и долго смотрел на зубчатыевершины, и Лева Кондарев даже не стал читать своих новых пародий.
А потом Маршак сказал:
— Вы знаете, я где-то недавно вычитал, что голоса людей не исчезают, что людские голоса уходят вверх, к оболочке вокруг Землии конденсируются там навечно, как наскальная живопись. И представьте себе, если вдруг ученые изобретут аппарат, который сможетулавливать эти дорогие голоса. Как тогда многое новое узнается! Кактогда мы станем богаче и мудрее! Я бы очень хотел услышать голосагенуэзцев.
Потом мы возвращались в Коктебель, и уже были сумерки, итолько когда мы спускались в долины и неслись мимо виноградников,желтые блики солнечных лучей пронизывали воздух и машину, и полынный горький воздух был вокруг нас и он наполнял машину.
И вдруг Маршак, опершись подбородком на палку, стал читатьПушкина: «Чертог блистал...»
Читал он воодушевляясь, но все тем же тихим голосом, чуть хрипловатым, иногда дополняя слова оченьсдержанным, как бы стыдливым движением руки. Читал он, закрыв глаза, и в профиль был оченьпохож на пародии на себя. Читал он совершенно изумительно — так,как не прочесть Пушкина никакому мастеру художественного слова.
Вдруг замолчав, он открыл глаза, посмотрел на меня, и я увидел в егостарческих глазах слезы.
— Так писать никому больше не дано, — сказал Маршак, — дажеи непонятно, как можно так писать...
Так мы ездили часа четыре с половиной кряду. Маршак оживился.
Чесучовый пиджак — длинный, чуть не до колен — на нем топорщился.Он часто смеялся, почти неслышно, внутренне как-то. Ибыло в нем так много доброты, разума и спокойствия, что не полюбить его было нельзя.
Когда мы проводили его домой, Гиршл сказал мне:
— Вы знаете, ведь у него — рак...
В 1942 году зимой, вернувшись из Подмосковья, с передовой,Евгений Петров захворал чем-то очень тяжелым, и его, чтобы легчебыло за ним ухаживать, из дома отправили в Кремлевку. И воттогда-то и осуществилась мечта Бориса Ласкина познакомиться сним; иначе то он был на фронте, то сидел в редакции, то уезжал заграницу.
Ласкина привели к Петрову. Он лежал, заваленный со всех сторонгранками. На столике стоял немецкий трофейный коньяк, и лежалинемецкие трофейные сигареты.
Петрова познакомили с Ласкиным, иПетров сказал Ласкину:
— Пожалуйста, курите трофейные сигареты.
— Спасибо, — ответил Ласкин, — я не курю.