— Эх, моему бы супостату такую болезнь! А то ведь спасу нет —жрет водку с утра до ночи.
Три приступа раковой болезни Панферов, наперекор всем предсказаниям врачей,перемог, сломал — и выжил, а последний приступ,самый тяжелый, длился чуть ли не два месяца. Был он без сознания.
В Москве говорили, что вот-вот все кончится.
И вдруг вечером в нескольких домах его друзей — писателей раздался телефонный звонок, и Панферов говорил каждому:
— Заломал я ее, проклятую! И на этот раз выцарапался. Чувствуюсебя прекрасно. Дня через три выпишусь, пойду в журнал — начнуработать снова.
Говоря так, он шумно смеялся, говорил людям какие-то приятные,хорошие слова, а через два часа ночью умер.
Валя Тур был у меня на днях с очень талантливым молодым писателем и сценаристом — Пашей Фином. Фин читал нам свой рассказ, — весь построенный по принципу новой литературы, котораяберет свой исток в кинематографии: сначала писатель прокручиваетперед глазами сценарий, а потом снимает фильм и уже потом пишетпо этому фильму рассказ.
Потом у нас был долгий разговор сТуренком о молодой литературе и молодой поэзии. Он высказалсовершенно правильную, точную мысль — о среднем уровнеинтеллектуальной прозы, то есть средний уровень — это в общемталантливо, это — все на своих местах; это — и раздумья, и точноотмеренная доза нервозности, и телеграфность стиля, и недомолвки,и недоговоренности.
Но постольку-поскольку это уже стало среднимуровнем, постольку-поскольку за последние пять-шесть лет молодоепоколение, поколение тех людей, которые близки к творчеству, могловпитать очень многое и через кинематографию новую и черезлитературу и старую и новую, но ранее неизвестную в нашей стране,то есть напитались они много, восприимчивости у них много, каквообще институт восприимчивости в наши годы, когда все виситгде-то на волоске,— но, восприняв, напитавшись новым, вся этаплеяда молодых людей искусства взошла на новую ступеньку, новзошла вся, в массе своей, и получилась талантливая, носредненькая одинаковость, а если одинаковость, то уже — неталантливая.
В этом я с Туренком согласен. Нельзя быть пророком в наши днивообще, а в сфере искусств особенно.
Вчера я возвращался по глубокому снегу, с трудом продираясь сквозьчащу, из 17-го квадрата охотхозяйства к шоссе. И мы шли,растянувшись цепочкой, один за другим, и ноги у нас были мокрые. Алес был гениален, лес был могуч, молчалив, сине-бел, и насине-белом снегу были большие следы лосей, маленькиетреугольнички заячьих следов, ямки, куда зарывались тетерева.
А надвсем этим было солнце, разрезанное черным облаком. И от солнца вземлю упирался желто-розовый столб.
И мой товарищ —подполковник Саша Беляев, обернувшись на всю эту извечнуюи первозданную красоту,замер и долго стоял, не двигаясь. А потом, подмигнув мне осторожнолевым глазом, сказал:
— Старина, а ведь это против абстракционистов…
4 апреля 1963 года
Много снега, как в январе. Прилетели воробьи, елозят по снегу —жрать им нечего. Бедняжки — сбились в кучу, как люди — носятся сдерева на дерево или тонут в снегу. Ужас, как больно смотреть наэто.
Что-то грядет — погода уж больно затянулась холодная. Все недовольны, все ждут тепла, лета...
…Когда Горький в 1928 году приехал на Соловки, его зэки спрашивали:
— А.М. на сколько? На 8 или на 10?
Был с Юрием Нагибиным в Переславле. Ловили плотву. Оченьтам хотелось мне написать о том, как по Плещееву озеру несло лед,как его ломало и он звенел — особенным, весенним звоном, как неслись по рекельдины и терли лодку, как мы протаскивали лодку через лед, а рядом с нами было двастарика, которые все время ругались.
Старики ругали мальчика — толстого, рыженького за то, что онловил не по правилам, но удачливее их в 1000 раз.
Этот рассказ напишу и посвящу Нагибину. Я его спросил, и онответил, что очень мне благодарен.
9 апреля 1963 года
Дней двадцать тому назад я вез из Тарусы переводчицуГолышеву и ее мужа Оттена. Говорили о том, кто что делает, и ярассказал смысл своего будущего романа о 1922 годе.
Оттен спросилменя, знаю ли я что-либо о Вячеславе Иванове: а может быть, онсказал — Всеволод, я сейчас точно не помню. Я решил, что онспрашивает меня о нашем старике Иванове из Союза.
— Нет, — сказал Оттен, — я имею в виду Иванова, который писал за границей детективные романы, в которых описывались чекистские лазутчики за границей и борьба с ними.
Этот самый Иванов эмигрировал из России в 1922 г. — из Владивостокав Харбин и Шанхай. Там он организовал антисоветскоеобщество журналистов и писателей, которые, захлебываясь от злости,штамповали густопсовую злобствующую антисоветчину.
Иванов был, как говорится, идейным вождем этого издания, имя его былошироко известно среди эмигрантов не только на Востоке, но и наЗападе.
В 1945 г. он, так же как и атаман Семенов, остался в Харбине, но только, когда вошли части Красной армии, атамана Семеноватут же расстреляли, а Иванова посадили на самолет, привезли в Москву,наградили орденом Ленина и назначили заместителем главногоредактора газеты, кажется, — говорил Оттен, — «Тихоокеанскаязвезда».
Он и по сей день работает на Дальнем Востоке, и, конечно,мне к нему надо будет обязательно съездить перед тем, как вплотнуюсадиться за роман.
Оттен и Голышева — люди очень милые, своеобразные, остромыслящие.Не помню, кто рассказывал мне историю. Вымысел это или правда, можно будет установитьтолько в музее Ленина. История эта такова.
В 1918 году в газете «Северная коммуна» были напечатаны четыре литературных портрета о вождях Октябрьской революции —Ленине, Троцком, Каменеве и Зиновьеве. Кажется, в ту же годовщинугород Гатчина был переименован в город Троцк.
И вот статья оТроцком начиналась так: «Когда мы говорим — Октябрь, мы думаем— Троцкий. Когда мы говорим — Троцкий, мы подразумеваем —Октябрь».
Можно было подумать, что это начало написанокем-нибудь из околотроцкистской своры. Однако, как рассказывалимне, статья эта принадлежала перу Сталина. Говорят, что во временакульта за хранение этой газеты следовал не просто арест.
Мне хочется записать несколько строчек о человеке, которого яочень искренне люблю, по-настоящему уважаю, — о Борисе Полевом.
Первый раз с Борисом Николаевичем я увиделся в 1956 г. в«Огоньке», в международном отделе, в день, когда оформлял последние документы перед вылетом в Афганистан.
Я тогда невообразимоторопился, нервничал и, по-видимому, светился радостью по поводупредстоящей загранкомандировки — первой в жизни. Полевой сиделв уголке на стуле, нога за ногу, как всегда, улыбчиво поглядывал налюдей и совсем уж улыбчиво, причем смешанно: доброта сиронической ухмылочкой.
И когда тогдашний зам. редактора международного отдела Лев Николаевич Чернявский спросил: «Ну асколько же мне писать — сколько ты зарабатываешь? Ты же ничегоне зарабатываешь постоянно», я засмущался и не знал, что ответить.
Полевой сказал: «Ну да, господи! Напишите, что получает 2400». Мнезахотелось подпрыгнуть и щелкнуть в воздухе пятками от счастья, ноя этого не сделал, а сказал Чернявскому: «По-моему, это — прекрасная сумма».
Потом я встретился с Полевым на аэродроме — куда-то улеталион и я. Я с ним поздоровался, он быстро кивнул, побежал дальше.
Но что самое любопытное — сейчас я вспоминаю первое знакомство,а первое знакомство состоялось в 1947 или 1948 году в библиотеке имени Сталина на читательской конференции, посвященной«Повести о настоящем человеке». На эту конференцию приехал Борис Николаевич.
Причем я помню: отец дал машину — маленькийвишневый БМВ, и мы поехали за Полевым в «Правду». И я — молодой барчук — сидя в машине рядом с шофером, хвастал Полевомуо том, как я жил в Германии в 1945 г. Он тогда, как я сейчас припоминаю,очень весело, с каким-то забавным недоумением, смотрел наменя, кивал головой и улыбался. Вот ведь любопытно — всегда этотчеловек ассоциируется у меня с улыбкой. А потом, в зале, я взял словои стал выступать, причем выступал, как я сейчас вспоминаю, неприлично, скучно и ему знакомо.