Правда, наши матроны ахали и восхищались мною, но я-то почти слово в слово повторял критическуюстатью о Полевом, которая была напечатана то ли в «Знамени», то лив «Новом мире», то ли еще в каком-то толстом журнале. Наивная,святая простота!
Я тогда не предполагал (я тогда мечтал быть иливнешнеторговым купцом или киноактером), что буду сам грешить литературой, а когда грешат литературой —особенно вначале еще —очень внимательно приглядываются к прессе. Значит, Полевой чувствовал, что выступает не читатель, а выступает тот самыйвыступа-тель, которого как жеребца готовят перед пробежкой, —учитель литературы, комкающий в уголке платочек от нервноговозбуждения, и библиотекарша с холодными от волнения руками.
Помню, я тогда сказал Полевому: «Вот, Борис Николаевич, у Вас в“Повести” серьезная ошибка. Там написано, что Мересьев полз позимнему лесу и слушал, как куковала кукушка, а на самом деле кукушка зимой не кукует».
Это я, конечно, вычитал в критической статье. Мои слушатели захлопали, а Полевой все с той же доброй,спокойной улыбкой смотрел на меня и кивал головой...
Потом — его прекрасное выступление в печати противлактионовского замазывания в живописи, против ларионовскойкартины, когда в новую комнату вселяется советская семья и первойвходит девочка, неся в руках портрет Сталина. Он очень честновыступал в это время, без визга и крика, а по-настоящему партийно,продуманно.
И когда я перед началом ХХII съезда принес в «Юность» своюповесть «...При исполнении служебных обязанностей», а ее толькоперед этим отвергли в «Знамени» (Софья Дмитриевна Разумовская —обаятельная женщина по прозвищу «Тотоша», она жена ДаниилаДанина — говорила мне, что «в Вашей повести меня больше всего отвратила Женя, которая то и дело шампунем моет волосы как баронесса Делямур».Почему она только это увидела в повести или, вернее, не увидела, а захотела увидеть — я понять так и не могу) — и нетолько в «Знамени»; на эту повесть расторгли договор в студии«Мосфильм» как раз перед открытием XXII съезда, потому что вМоскве носились обывательские разговорчики о том, что съезд будет«объединительным» и что в ЦК снова войдут Молотов, Каганович иМаленков.
И вот в «Юности» повесть всем очень понравилась, пошла от МериОзеровой к Сергею Преображенскому. Преображенский высказался«за», Розов — «за», Прилежаев — «за», Носов почему-то «против».
Словом, повесть загнали в набор. Номинально редактором тогда числился Катаев, хотя он уже— после эпизода со «Звездным билетом» —в редакции не появлялся. Дискутировались кандидатуры нового редактора.
Дискутировались кандидатуры Михалкова, как это ни странно — Баруздина и Полевого. В «Юности» шумели, если придетСережа, то наверняка Алексин станет заместителем главного редактора.
Алексин — это михалковский лунник. Назначили Полевого, и Полевойтут же попросил дать ему гранки первого и второго номеров, то естьтех номеров, где начиналась моя повесть. Через три дня ко мнепозвонила Мери и попросила приехать к Борису Николаевичу.
Когда я вошел, Борис Николаевич, улыбчивый и нежный, поднялся, обнял меня и расцеловал. И было это до того приятно, добро,человечно, до того по-настоящему наше, что меня чуть в слезу не потянуло.
Человек он тонкий, он это почувствовал, и у него глаза заблестели. Говорил онтогда очень хорошие и добрые слова, очень спокойно. Сделал великолепные замечания.
У меня там было, что Струмилин перед вылетом и посадкой одевал лайковые перчатки. Полевой смеется: «Мне раз пришлось одевать лайковые перчатки, когда я шел на прием к английской королеве,но они такие тонкие, что их практически только раз и можно одевать,а потом россиянин с его грубой рукой наверняка разорвет.
Так что,что касается лайковых перчаток, тут ты, борода, загнул». То же самоеон сказал очень точное замечание человека, который много временипровел с летчиками, о том, что летуны не говорят слово «кашне», аговорят «шарф» в зимний период, потому что кашне — это беленькаяшелковая полосочка, которая подкладывается под летнюю форму, подлетнее пальто реглан. Такая точность в мелочи дает достоверность вбольшом. За это я был ему глубоко благодарен.
Когда выбросили в цензуре три страницы, связанные с «Синейтетрадью» Казакевича и с разговором о Ленине в 1918 г. и о Зиновьеве в том же году,— Борис Николаевич заботливо, вот уж точнее не скажешь — как отец, вписывал заново, сидя рядом со мной, строчки,которые бы прошли точно. Сказал он тогда мне очень хорошуюфразу: «Зачем Вам нужно, чтобы визжали всякого рода фрондеры и стой и с другой стороны?!»
Когда он меня попросил зайти, чтобы поговорить о моей следующей вещи,я ему рассказал задумку про «Петровку, 38». Он меняочень тактично, без всякого нажима отговаривал. Он мне говорил:«Не нужно это Вам, борода! Давайте что-нибудь погенеральнее».
Тогда мне очень хотелось сделать МУРовскую тему, и он меня неуговорил. Но опять-таки — товарищество и мудрое добро этого человека: когда он понял, что он меня не уговорил, он сказал: «Ну чтоже. Ну, в общем-то, если хочется, надо решить. Давайте, давайте.Будем печатать, если получится».
«Петровку, 38» они не напечатали, потому что, как мне объяснилаМери, у них был моральный долг перед Аркадием Адамовым: они загод перед этим напечатали его плохой детектив «Последний бизнес»,и сейчас они хотели реабилитировать и себя и его и начали вместомоей повести печатать его повесть «Таможенный досмотр».
В мои трудные дни, зимой, Борис Николаевич позвонил и попросил меня прийти к нему, и я бежал к нему в перерыве между разговорами с Русланом Бадаевым.
И там — это было дня через три послепервой встречи на Ленинских горах — он сказал мне: «Плюньте навсе и давайте-ка выполняйте мой социальный заказ. Мне нужныхорошие рассказы про рабочих парней. Сколько тебе нужно сроку?»— спросил он. «Неделя», — ответил я. «Ну, так уж неделя, — сказалон, — даю две недели». Давно я не писал с такой радостью!
Сел исдал цикл рассказов «Товарищи по палатке». Тогда же, в своитяжелые дни, я написал дней за пять пьесу «Иди и не бойся».
Рассказы Полевому очень понравились. Они идут в пятом номере «Юности». Вернее сейчас сказать — должны идти, поплевать через плечо ипостучать о дерево. И после этого Борис Николаевич сказал: «Ни очем не думайте, летите от нас в командировку в Абакан-Тайшет и неторопитесь».
Дали мне денег, много денег из своего скудного фи-нансового пайка. Причем когда заведующий редакцией Суслов сказалБорису Николаевичу, что Юлиан забирает у нас много денег — 2800,Полевой ему ответил: «Миленький, писатель как женщина — ему заудовольствие платить надо. Вам рассказы удовольствие?». Сусловвздохнул и ответил: «Удовольствие». — «Ну вот и платите!».
И вот сейчас, на пленуме РСФСР, было единственное выступление, которое содержалов себе запал партийности и честности, и единственным человеком, который сошел о трибуны без аплодисментов, вгробовой тишине зала, был Борис Николаевич. Его выступлениерезко разнилось от всего тона пленума. Он говорил спокойно и честно.
Он говорил, что ошибки Аксенова искусственно раздуваются ичто не он виноват в этой скандальной известности, а критика, котораявизжит по поводу каждой его самой маленькой ошибки.
Он говорил,что критика не замечает того хорошего, что печатает «Юность», анабрасывается только на брусничку. Это пришлось явно не ко двору.Но Полевой сделал по-настоящему доброе и честное дело. За этоему честь и хвала, и уважение!
Второй мой главный редактор, с которым я в общем-то начиналпечататься в большой литературе, это — Вадим Кожевников. Летом1958 г., правильнее сказать — в сентябре, я передал Сучкову циклрассказов о геологе Рябинине.
Рассказы всем понравились и ждалимнения Кожевникова. Числа 5 сентября я помню, гуляя, шел сНиколиной Горы в Успенское. И было пронзительно чисто в небе, идеревья стали желтеть, и Москва-река, обмелев, ощерилась бурымипесчаными отмелями, и тишина была вокруг — осенняя, остатняя тишина.
Пришел я в Успенское, заказал телефонный разговор сМосквой и услышал голос Уварова. Он сказал мне: «Плохо дело,Юлиан, — главный редактор забодал рассказы».
Тогда я относился кэтому просто, потому что больше жил в журналистике, нежели влитературе, и отнесся к этому сообщению спокойно, сказав: «Ну, я таки думал». Уваров засмеялся своим громобойным смехом и сказал:«Давайте приезжайте. Редактор — “за”».
Кожевников меня поразил лицом американского боксера,гром-коголосостью и неумением слушать собеседника. Причем я этоговорю не в упрек ему, я Кожевникова очень люблю, считаю его оченьталантливым человеком, очень и по-настоящему. Просто он, как истинный писатель, причем писатель характерный, где герои — сильные люди своего стержня, — он слушает себя и в себе героев своих,как мать слышит удар ногой ребенка под сердцем. Он — Вадим — иговорит поэтому о себе и для себя.
Когда Кожевников меня увидел, он тряхнул руку сильно и быстро исказал: «Такие рассказы я готов печатать, если будете приносить,через номер». И он говорил правду, потому что «Знамя» начиная с1958 г. печатало меня по два — по три раза в году, если не больше, адля толстого журнала это весьма дерзко.
Вадим сказал мне тоже очень точную фразу. Он мне тогда сказал,что, мол, «когда у Вас шофер Гостев проваливается в прорубь и еслитридцатиградусный мороз, то он, ежели на ветру потом простоит 15минут, так или иначе “сыграет в ящик”, и что если одежда на немуспеет замерзнуть, так она не трещать будет, как у Вас написано, апри каждом шаге ломаться будет, как хрупкий ледок».
Он же — Кожевников — помог мне с командировкой на рыбацкиесуда в Исландию и Гренландию. С ним, с Борисом Слуцким,297Николаем Чуковским и Виктором Борисовичем Шкловским (Шкловскийк нам приехал только в один город — в Минск) ездили выступать потелевидению в Гомель, в Минск и в Ригу.
Помню, мы как-то ходили с Вадимом по маленьким улочкам, и онмне рассказывал, как он был здесь, в Риге, чуть ли не в 1927 или в1926 году с командой боксеров — первое впечатление меня не обмануло: я сам, как бывший боксер, увидел в нем тоже боксера, толькоболее высокой квалификации.
Рассказывал он, как их возили вавтобусе, никуда не отпуская. Рассказывал он мне потом прекраснуюисторию и о том, как он был в Турции, и о том, как он был в Константинополе, и о том, как он потом, в 1945 г., был в Италии,выполняя роль не только журналиста, но и крупного военного разведчика.
Рассказывал о том, как ему было трудно и интересно работать в Китае, гдеон занимал ответственнейший пост заместителя политического представителя в Китае.
Сталин Кожевникова оченьлюбил и прислал ему, после того как Вадим напечатал свою повесть«Март — апрель», в конверте десять тысяч рублей.
Это считалось,как у Николая I Пушкину, — перстнем. Тогда в мае, в 1960 г., еще задва года перед ХХII съездом, в ресторане в Риге под джаз разыгралсякрупный спор о Сталине. Мне понравилась равно принципиальность иСлуцкого и Кожевникова. Мы с Чуковским были «болотом», таксказать, «третьей силой».
Забегая вперед, могу сказать, что никогда не забуду ликующего,восторженного и чисто фанатичного лица Бориса Слуцкого, которогоя встретил после ХХII съезда в ЦДЛ, когда он мне говорил: «Ну,Юлиан, видите, кто был прав, а кто неправ!»
Спор был о том, в чем виноват Сталин и виноват ли он вообще. Спорбыл о том, какую роль сыграл Сталин в войне и сыграл ли он ее.
На последнем пленуме Кожевников участия не принимал, потомучто очень быстро улетел в Каир вместе с Борей Ивановым из«Огонька».
Вообще, если внимательно приглядеться к двум последним пленумам, а особенно к пленуму РСФСР,то здесь будет видно, кто в немучастия не принимал, — ни Паустовский, ни Симонов, ни Чуковский,ни Маршак, ни Бакланов, ни Бондарев, ни Каверин, ни Берггольц, ниГранин, ни Панова, ни Смеляков, ни Винокуров, никто из молодых.
Если взять перечень выступавших из газеты, то я, хоть и живу уже влитературной среде вплотную четыре года, — за исключениемдвух-трех, никого не знаю. Что это за люди, какое они имеют правоговорить от имени литературы, какое они имеют право давать советы,указания и рекомендации!?