А коли мог бы — видимо, весело б посмеялся. Он все понимал, послужив в ссылкечиновником для особых поручений и вице-губернатором. А все поняв, жил один, ориентировался на себя, играл вкарты и писал пророческие вещи, особенно ответ рецензенту по поводу истории города Глупова.
Один мой приятель рассказывал, что он попал случайно, выходяиз ГУМа, на Красную площадь в день похорон Дыгая. Чтобы не былодавки, площадь оцепили солдаты. И он попал совершенно случайно вколонну одного из предприятий, которые пришли проститься сДыгаем.
Но так как он долго не был дома, он подошел к солдату исказал: «Товарищ, мне нужно выйти по ряду соображений». Солдатответил: «Нельзя». Они долго препирались. Солдат был неумолим.
Тогда мой приятель — дирижер Свердловской филармонии —спросил его: «Ну хорошо, а если тебя припрет, тогда что?!» Солдатподумал и ответил: «Хоть в голенище, а ни с места!» Вот это японимаю — солдат!
* Французская секретная служба
22 октября 1963 года
Каждый раз, когда начинаешь работать в архивах, поражаешьсядвум вещам. Во-первых, несметному богатству образов, языковыххарактеристик, ситуаций, с одной стороны, и с другой — поведениюархивариусов.
К сожалению, это люди удивительно скучные. Онисидят на материале, годами готовят маленькую публикацию, котораяносит в общем-то служебный характер.
Эти люди не только непомогают тем, которые приходят к ним в архив, но — наоборот дажеставят палки в колеса. Хотя мне нужно здесь оговориться, что пишуэти злые строки лишь после знакомства с Хабаровским государственным архивом.
Пожалуй, даже неправильно я написал перед этим обовсех работниках архивных. Но бывает так, что один негодяй в полкувызывает отношение к целому полку.
Дама, командующая Хабаровским государственным архивом,раньше много лет работала в НКВД. Поэтому всякий человек, приходящий к ней, рассматривается ею как потенциальный агент никарагуанской разведки.
Каким унизительным расспросам подвергаламеня эта дама! Как она от меня требовала точного ответа: какой аспект вопросовможет меня интересовать, какие люди меня интересу-ют из времен партизанской войны 1921—1922 гг.? И все мои жалкиепотуги объяснить ей, что литература это — не кандидатская диссертация, не пользовались никаким успехом.
Когда я попросил ее дать из закрытого хранения целый ряд материалов 43-летней давности,она отказалась это сделать, ссылаясьна их секретность, а секретны там были, как выяснилось, фамилиибелогвардейцев, лидеров антисоветского движения в Приморье.
Когдая пошел с письмом «Огонька» в Хабаровский КГБ и попросил их о помощи, они сразу же отправили к ней сотрудника. Сотрудник попросил начальницу архива разрешить мне ознакомиться с материалами. Скрипя, исполненная недоброжелательности, она дала мне этиархивы.
Я листал их, ничего нового там, в общем-то, не находил, апосле того как кончил работать над ними и выписывать их в тетрадочку, у меня отобрали тетрадочку и сказали, что пришлют ее послетщательного изучения ко мне в «Огонек», а — до сего времени неприслали...
Это так унизительно и неприятно, это так воскрешаетвремена любимого друга пожарников, что потом приходишь в себя недень, не два, а неделю. Это лишнее подтверждение тому, что чеммельче дело у человека, тем больше пузырится его честолюбие. Каквеликолепно мне помогали в партийных архивах и Хабаровска, и Владивостока.Давали материалы «сверхсекретные», прекрасно понимая,что это необходимо для работы.
Это я веду к тому, что в архивах, которые являются мозгом прошлых эпох, должны сидеть высокоинтеллектуальные люди, которыебы относились к тем документам, которые собрали в архивах, не как кклочкам бумаги, а как к великим достояниям интеллектуальногомышления нашей эпохи.
Всеволод Никанорович Иванов — один из лидеров антисоветскогодвижения на Дальнем Востоке с 1920 по 1930 г. — рассказывал мне вХабаровске, что четыре крупнейших американских университетаприслали во Владивосток в 1931 году, когда там совершился белыйпереворот, своих представителей с неограниченным счетом.
А надосказать, что там, во Владивостоке, тогда жили лучшие семьи русскойинтеллигенции: Жуковские, Вяземские, Карамзины и т.д., и у этихлюдей за бесценок скупались письма, архивы, альбомы, портреты,партитуры, рукописи, то есть скупались бесценнейшие вещи.
Ивановмне с горечью огромной рассказывал о том, как те же американцыувидят в университете или в институте где-нибудь мало-мальскиталантливого аспиранта или студента старших курсов, не говоря ужео профессуре, и платили огромные деньги, чтобы только такогочеловека увезти, перекинуть к себе, ибо нет и никогда не будетправильной оценки стоимости человеческого мозга. Попробуйте оце-ните мозг Эйнштейна или Хачатуряна, или Циолковского!
И когданаше крохоборство видишь воочию, просто иногда сердцу больно.
Это понимали люди — передовые умы революции уже в первые годыГражданской войны, хотя это их понимание считалось разложением и— в некотором роде — утерей классового чутья.
Я находил материалы, в которых видно, как Постышев изыскивалсамые махонькие крохи, чтобы подкормить учительство, медицинскихработников. Он находил эту возможность, работая в прифронтовомгороде Хабаровске, что вызывало крайнюю степень раздражительности в столице ДВР — Чите.
Вообще в архивах сталкиваешься со страшными вещами и в то же время грандиозными по своейзначимости. К примеру, во Владивостокском архиве я читал воспоминания бывшего премьер-министра Дальневосточной республики,старого большевика Никифорова.
Этот человек писал в 1952 г.: «Когдая приехал в Хабаровск и увидел наши разбитые части, когда я увиделотступающие войска, я еще не мог знать тогда, что все это организовано врагом народа Постышевым».
А в Хабаровском госархиве лежит фото. На фото — три человека.
Среди них — бывший начальник Госполитохраны Дальнего ВостокаИванов. Иванов перечеркнут крестиком чернильным и на оборотнойстороне фото сделана надпись рукой Губельмана, тоже старогобольшевика, брата Емельяна Ярославского, который был членомДальбюро ЦК: «Тов. Иванов — враг народа. Необходимо его с фотоубрать». Вот — капля, в которой отражается мир.
Губельман писалэто в 1938 году. Он работал 20 лет с Ивановым, он знал его какчестного человека и он пишет: «товарищ Иванов — враг народа»!
И сейчас у этих старых большевиков, руководивших дальневосточными событиями, полнейший маразм, кроме, конечно, чистого исветлого Ф.Н. Петрова. А когда с Никифоровым говоришь оГубельмане, он удивляется: «Да вы разве не знаете, что он делаетмацу, замешивая на крови русских детей! Это же сатрап, бериевец ипалач!»
А Губельман о Никифорове примерно так сказал: «Ну, это жестарый японский шпион, грабитель: убил в почте кассира и похитилденьги. Всем известный негодяй и преступник!» И просто диву даешься, как же могут люди так ронять себя. Я о них писать — не смогу.
И писать я буду о людях, которые погибли в 37 году, потому что оживущих сейчас дальневосточниках писать невозможно. Они все втакой страшной склоке, они так льют друг на друга гадости, что кажется,будто они задались целью — все вместе — скомпрометироватьто дело, которому они служили.
Писать я буду о погибших в 37 году Пшеницыне, Сяинкине, Никитенко. Это чистые люди, не замазанные склокой.
А вот как прекрасна народная речь. В Хабаровском архиве я нашел воспоминания старых партизан.И один из старых партизан коряво, неграмотно, на желтой бумаге, царапая пером, писал: «Убегалимы через сопки от белых. Лупили нас сильно. Был я пораненный, итащил меня мой товарищ на себе. А грязь была на сопках такая мягкая, что ляжешь в нее как в перину. А ночью, если встать не сможешь,— схватит грязь морозом, и глаза от холода у тебя полопаются. И такмне было тяжело, что в себя вдых делать мог, а выдоха из себяделать у меня никак не получалося. И плакал я, потому что смерти в глаза глядел. А мой товарищ, который тащил меня на себе, чтобыуспокоить, говорил: “Слышишь, собаки лают”. А в тайге, если собакууслыхал, значится жилье рядом. А я никаких собак не слыхал, кромезвонов в собственных ушах. Вот так мы тогда и жили»...
По-моему, никто так точно не мог передать физического ощущения раненого человека,затерянного в сопках, как через образ: «В себявдых делать мог, а из себя — сил не хватало».
Несколько дней назад меня вызывали Фурцева и ее заместительпо театрам Владыкин Григорий Иванович. Шел разговор о том, как яготовлюсь к 50-летию советской власти, и говорили о том, что Министерствокультуры объявит конкурс на лучшее драматическоепроизведение, посвященное 50-летию советской власти.
И было видно,и Григорий Иванович Владыкин и сотрудники Управления театра,которые присутствовали на беседе, всячески звали к тому, чтобыпроизведения писались о молодом герое, о сегодняшнем герое. Это,конечно, верно, но нельзя быть Иваном, не помнящим родства.
По-моему, нам следует ставить фильмы и пьесы и писать романы омировой революционности, начиная с Христа, через Бруно, Галилея,Кромвеля, Робеспьера, Халтурина, Кибальчича, буров, сербов, туроки болгар, через Кемаля Ататюрка к нашим революционерам временГражданской войны.
И если бы сейчас, накануне 50-летия,по-настоящему покопаться в архиве! Есть в каждом областном архивепоразительные по своей трагичности и в то же времяоптимистичности фонды ВИКов, где записаны прошениякрестьянских ходоков, жалобы и дарственные Красной гвардии.
Покопавшись в архивах революции и первых лет советской власти,можно было бы сделать поразительные произведения, которые бывошли в золотой фонд мировой литературы.
Мы не имеем правадавать на откуп Западу революцию. Мы не можем, не имеем правадавать на откуп старым писателям Гражданскую войну. Аспектвидения сегодняшнего человека совершенно иной, и я бы не сказал,что он менее интересный, чем аспект видения 70-летнего человека,который воочию видел что-то.
Память — коварная старуха. На однойпамяти и на одном том, что когда-то это видел, — не уедешь. АлексейТолстой не видел Петра I, но он умел работать в архивах и любил вних работать.
Этой осенью, когда я сидел и работал в Гаграх, как-то раз мыпошли со Степой Ситоряном, Женей и Катюшей в открытый театрпослушать концерт московского эстрадного коллектива «Юность».
Это было ужасное, утомительное и унизительное зрелище. Вел концерт развязный конферансье по фамилии Саратовский.